Толкаясь и обмениваясь впечатлениями, народ выходил из клуба на свежий воздух. В зале остались только сержант, майор и библиотекарь.
- Ну что, Черепицын, мероприятие проведено грамотно, так что от души поздравляю, - Бузунько пожал руку смущенному похвалой сержанту. - Я правильно говорю, Пахомов?
Пахомов устало кивнул.
8
Ночью Пахомову приснился странный сон. Будто идет он по деревне, а навстречу ему Пушкин собственной персоной. Библиотекарь, как это всегда бывает во сне, нисколько тому не удивляется, словно классикам и делать-то больше нечего, кроме как по Большим Ущерам прогуливаться да свежим воздухом дышать. Но из вежливости подходит к поэту и приветствует.
- Каким ветром, Александр Сергеевич, в нашу глушь? А Пушкин приподнимает цилиндр и отвечает:
- Да говорят, библиотека у вас знатная. Вот заехал взглянуть на это чудо света.
- Да ну что вы, - смущенно отмахивается Пахомов. - Библиотека так се. Тьфу, а не библиотека. Но ежели угодно, могу проводить.
"Порадую старика", - радостно думает почему-то Пахомов, хотя Пушкин по возрасту библиотекарю разве только в сыны не годится.
- Проводите. Если это вас не затруднит, буду премного благодарен, - отвечает поэт, и вдруг видит Пахомов, что и не Пушкин это уже, а вроде как Лермонтов. На нем расстегнутый гусарский ментик с золотыми шнурками - точь-в-точь как на известной картине.
Но Антон и тут не удивляется. Лермонтов так Лермонтов. Не Пушкин, конечно, но тоже неплохо.
И вот идут они вдвоем по заснеженной дороге и беседуют.
- А не холодно вам, Михал Юрич, в ментике-то одном? - спрашивает он Лермонтова. - Все-таки зима на дворе.
А тот презрительно кривит губы, мол, не Кавказ, но переживем и это.
Помолчал Антон, а потом решился придать беседе более непринужденный характер.
- А я вот всё хотел спросить вас, вы только не обижайтесь, но как это у вас в "Демоне" львица "с косматой гривой на хребте" оказалась? Вы, наверное, просто львиц не видели, да?
- Какой еще к черту "Демон"? - возмущается тот. - Вы, может, "Бесов" имели в виду? Так там нет никаких львиц с гривами!
Поднимает Антон в изумлении глаза и видит - рядом-то Достоевский шагает. В темно-зеленом пальто с отворотами, точь-в-точь как на известной картине.
- Извините, Федор Михалыч, - говорит Антон. "Бесы", конечно. Перепутал. Бес попутал.
- Ай, бросьте, - машет рукой Достоевский, а потом, сменив гнев на милость добавляет:
- Послушайте, вы бы мне лучше денег одолжили. Рублей пятьсот. Проигравшись я.
- Так нету, - оправдывается Антон.
- Ясно, что нету, - фыркает тот недовольно. - А были б, так и не дали, пожалуй. Еврей, что ли?
- Да нет, - удивляется Пахомов. - Почему? Русский. - И добавляет для пояснения своего материального положения: - Интеллигент.
- Еще хуже, - хмыкает тот.
Тут Антон хочет что-то возразить, но видит, что борода у Достоевского вроде посветлела, побелела, и это уже совсем не Достоевский, а Толстой Лев Николаевич.
Причем в черной толстовке, точь-в-точь как на известной картине.
"Опять ошибся", - думает Антон, но уже без удивления.
- А правда, - спрашивает Толстой, - что меня до сих пор и читают, и почитают?
- Знамо дело, - почему-то окая и переходя на какой-то странный как бы древнерусский язык, отвечает ему Пахомов. - Нонче токмо слепой да глухой про вас не вспоминает, Лев Николаевич. На что уж наша деревня от культурного благолепия далека, а и то - всяк, кто на деревне есть, как в избу воротится, так на полати и давай ваши сочинения читать да нахваливать. А иной раз соберутся всем миром на завалинке, тут ваши романы зело годны бывают. Вот такая от ваших творений душевная объединенность случается.
Толстого, видать, слова библиотекаря порадовали - идет старик неспешно, улыбается.
Но тут поворачивается классик российской литературы и говорит с ухмылкой:
- А калякал бы, ёпт, иглобрюх не скособенясь, так, глядишь, и хреновуха не перданулась бы.
И видит тут Пахомов, что не Толстой это вовсе, и не Достоевский, и не Пушкин, а Гришка перед ним стоит и щерится, как кот на сметану. А из одежды на Гришке только цилиндр, ментик, штаны непонятного фасона и лапти. Разозлился тут Пахомов да и двинул Гришке в морду. А тот как стоял, так и стоит, не дрогнув, и с укором так говорит библиотекарю:
- Нехорошо, Антоша. Людям в морды кулаки сувать - ума много не требуется. Так и беде недолго случиться. А ты, как Толстой попробуй - добротой да терпением. Авось и пронесет.
И шкварк - в морду Пахомову. Тот так и рухнул в сугроб. Лежит Пахомов в сугробе и чувствует, что в горле аж сперло от жажды. Берет он снег горстями и в рот сует. А только нет у снега ни вкуса, ни цвета. Как воздух - никакой. Аж дышать тяжело стало.
А Гришка стоит над ним и смеется:
- Шкрябай, шкрябай. Близок, ёпт, локоток, а хер укусишь.
Тут и проснулся библиотекарь. Сердце колотится, а во рту и вправду пересохло.
"Приснится же такое. Надо бы воды хлебнуть", - подумал Пахомов. Но сил вставать у него не было. Только губы пересохшие облизнул и уснул. И до утра ничего ему больше не снилось. А утром сон ушел в подкорку пахомовского мозга и хозяина не тревожил. А если б и потревожил, то все равно б Пахомов не обратил на него никакого внимания - в сны не верил, не так воспитан был. С другой стороны, верь не верь - от судьбы все равно не уйдешь, так что и говорить не о чем.
9
Новая неделя началась, как начиналась в Больших Ущерах всякая новая неделя. Никакой особой перемены в настроении и порядке вещей не наблюдалось: рабочий народ, потягиваясь и позевывая, одевался и шел на работу, старики принимались хлопотать по хозяйству, мамы кормили и отправляли детей в школу, что в пяти километрах от Больших Ущер, то есть в райцентре. Однако что-то все же неуловимо изменилось - может, задача, поставленная накануне перед каждым жителем деревни, незримо витала в зимнем воздухе, а может, просто литература, о которой уже никто со времен школы не помнил, вдруг оказалась актуальнее кино и телевидения - они только нагло пользовались ею, то как служанкой, то как рабыней, то как наложницей. Теперь же поэты и писатели вроде как снова обретали давно утерянный ими статус властителей дум. И книжки с заложенными страницами, хоть и лежали нераскрытыми, но уже как будто требовали к себе внимания, просили не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. А потому к вечеру того же дня кое-кто решил кота за причинное место не тянуть, а быстрее отмучиться и вызубрить положенный отрывок, главу или что там еще.
Валера-тракторист был как раз одним из таких активных. Тексты ему достались стихотворные и по большей части исключительно заумные, чему он был рад. Дело в том, что Валера, хоть и был неуч неучем, но к знаниям тянулся. Теперь, зубря стихи какого-то Иосифа Бродского, он ощущал некоторый душевный подъем - мол, и ему теперь будет чем щегольнуть. Несмотря на то что с самой школы Валера стихов не учил, память у него оказалась прекрасной - через час он уже декламировал "Натюрморт", немного спотыкаясь на слове "епитрахиль", но все-таки продираясь сквозь строй заковыристых рифм и непростых переносов строчек. Он решил, что с утра перед работой обязательно заедет к Таньке в продуктовый похвастаться новыми знаниями. Танька явно строит ему глазки, а спонтанный визит с декламацией стихов был бы очень уместен.
Ночью ему, в отличие от библиотекаря Пахомова, никто во сне не являлся, умные беседы не заводил и в морду кулаком не тыкал. Так что выспавшийся и довольный Валера прямо с утра отправился к Таньке в продуктовый. "Вот она удивится, когда я появлюсь. А я так, между прочим: а не угодно ли вам, мадемуазель, стихов?" - думал Валера, подъезжая к магазину.
Но Танька ничуть не удивилась, увидев тракториста.
- Стихи читать будешь? - поморщившись, как от зубной боли, спросила она, прежде чем Валера успел открыть рот.
Сказать, что Валера был сконфужен, значит ничего не сказать. "Вот бабы! - изумился он про себя. - Всё нутром чуют. Как кошки".
Но потом почесал небритую щеку и ответил:
- Можно и стихи, - как будто он был на собственном творческом вечере, где так приятно уступать желаниям публики, ибо просят прочесть, естественно, только свое.
Однако прозвучало это несколько неуверенно - Валера почувствовал, что утро у Таньки выдалось не самое радужное. Причиной тому могло быть что угодно. Недосып, проблемы дома, неурядицы на работе. Но тракторист даже не догадывался, что все гораздо проще - он просто-напросто был далеко не первым, кто пытался превратить продуктовый магазин в литературный салон. Не успела сонная Танька отпереть дверь, как на пороге появился первый посетитель, а по совместительству Танькин поклонник, Денис. Денис работал в небольшой строительной конторе. Он был одним из тех "нужных" поклонников, которые много не требовали, совместное времяпрепровождение предлагали ненавязчиво и нисколько не обижались, когда им отказывали. Но при этом на них всегда можно было положиться в случае острой необходимости - например, попросить подвезти куда-нибудь, проводить, угостить пивом.
Денис купил пачку сигарет, осведомился о Танькином здоровье, а затем неожиданно спросил, не желает ли она приобщиться к великой русской литературе. Танька не сразу поняла, в чем суть предложения, но на всякий случай кокетливо пожала плечами.
Тогда Денис начал громко декламировать:
- "Анна рассказала это нам, а мы рассказали гувернеру Кольбергу, а Кольберг, желая чем-нибудь позанять дядю, передал ему. Тот это выслушал и сказал: "Молодец, Храпошка", а потом хлопнул три раза в ладоши…"
Танька хоть и опешила от столь резкого вступления, но решила не перебивать.