…Откуда вообще брались деньги на жизнь? Иногда Май получал символические суммы за переиздания в прозаических сборниках своих старых рассказов. Попытки сотрудничать в газетах проваливались, едва наметившись. Стоило Маю взяться за статью, как газета закрывалась по неведомой причине, а главный редактор бесследно исчезал. Была у Мая одна верная, но жалкая кормушка: дамский ежемесячный журнал "Чары". Для последней его странички Май придумывал забавные гороскопы, писал статейки о хиромантии и физиогномистике, даже толковал сны. Но журнальных денег едва-едва хватало на оплату квартиры. От безвыходности Май часто помогал жене Гале плести из ивовых прутьев корзины и люстры для продажи. Галя давно бросила занятия физикой: институт закрылся из-за привередливости сотрудников, не желавших работать бесплатно. К плетению корзин она пристрастилась с детства. Уже тогда ей нравилось что-то мастерить своими руками - шить, расписывать пасхальные яйца, лепить из пластилина.
Май обучился ремеслу плетения за несколько часов, но так и не смог побороть предубеждения к нему. Что-то ритуально-пугающее было в том, как Галина - статная, чернобровая, строгая - сосредоточенно и ловко переплетала между собой ивовые прутья, а они колебались и вздрагивали, словно живые, отвечая на малейшее движение рук мастерицы. Изделия у Гали получались всегда изящные, аккуратные, не стыдно и в богатый дом купить. Нетерпеливый же Май творил маленькие ущербные корзиночки "для сбора грибов и ягод дитями" - так называли их в художественной артели "Козьменко, Хвощ и Карацюпа". Периодически оттуда наведывался один из совладельцев, Федор Хвощ - бодрый бородатый старец, экстравагантно выглядевший в монашеской рясе и шлеме танкиста времен Отечественной войны. Он забирал плетеные изделия и вручал Галине деньги…
…"История планеты оказалась настолько непонятна, что он был не в силах понять ее…"; "Их окружал хвойный лес, состоящий из елок и сосен…"; ""Миссия!" - обрадовался хлебопашец, плача и нагинаясь при этом…"
- Морду бы тебе набить, хлебопашец хренов. Плача и нагинаясь при этом, - проворчал Май.
Он лег на кровать и безнадежно подумал, что роман всенепременно напечатают, и деньги автору заплатят, а ловкий автор сразу новый роман накропает - долго ли. И пойдет дело, понесется! Бытие конкретного Шерстюка, вынудившее его "взяться за перо", представилось Маю во всем беспросветном убожестве: паршивая зарплата; панельный, уродливый дом с тараканами; в ванне вечно замочено белье; жена украдкой подбирает на улицах пустые пивные бутылки; прыщавый, сопливый ребенок, хнычет…
Май вспомнил, как его дочка, Туся, при виде вкусной еды - в гостях или дома - всегда взволнованно спрашивает: "Это сразу можно кушать или по частям?" Май замычал от стыда: зачем женился и родил ребенка, для которого ничего не может сделать?! Ничего! А пресловутый Шерстюк может. И никого не волнует, что при этом нарушаются некие моральные принципы - ведь в результате ребенок ест досыта. Жутко и противно было думать об этом - до боли в сердце.
Май смотрел сквозь слезы на рукопись, понимая, что вряд ли успеет сделать работу к концу недели: сегодня был четверг, оставался один, завтрашний день. "Всюду виноват, - подумал Май. - Права Зоя. Хоть и мерзавка, а права. Все вокруг что-то делают, копошатся, противостоят жизни, подстраиваются к ней, один я - подонок и чистоплюй". За самобичеванием пришло знакомое, опасное беспокойство. То была прелюдия к роковому поединку между желаньем и запретом. Желанье выпить всегда побеждало. Май испугался и жалобно крикнул:
- Зоя-я!
- Чего? - крякнула свояченица, прекратив скрести сковородку.
- Ничего, - потерянно сказал Май.
- Ты давай, работай, не то плохо будет, - неясно пригрозила Зоя. - А я на улицу пока схожу, проветрюсь. Телефон в тумбочку запру.
Так она и сделала: скоро ушла, спрятав телефон. Май наконец умылся над раковиной, стараясь не смотреть в ванну - там вспучивались из воды серые простыни. Он прошел на кухню, спотыкаясь о валявшиеся повсюду кастрюли, съел склизкую овсянку, запил чаем, жизнерадостно пахнувшим веником, и начал слоняться по квартирке. Болезненное беспокойство уже всерьез терзало его, требовало действий. Май безуспешно и долго искал ключ от входной двери, а потом долго и бесцельно смотрел в глазок на замусоренную лестницу. По возвращении в комнату Май нашел ее еще более тесной и тусклой, чем всегда. Он вышел на лоджию, пробрался между рядами банок в дальний угол и нашарил за пустой цветочной кадкой заветную пачку папирос.
Курить не возбранялось даже в комнате, но Май считал это делом интимным, поэтому обыкновенно искал уединения. Он пристроился кое-как на краю кадки, прижавшись боком к фанерному щиту, и закурил. Раньше, когда за щитом, на другой половине лоджии, вечно восседала в кресле старушка соседка, Май не мог курить вот так запросто: старушка не выносила дыма. Но месяц назад ее увезли в больницу, и лоджия превратилась для Мая в место отдохновения.
Он посучил ногами, устраиваясь удобнее, затянулся, медленно выпустил тончайшую струйку дыма и… увидел себя с жестокой ясностью равнодушного существа - сновавшей в небе ласточки. "Вот человек, - думала ласточка. - Он не нужен даже самому себе, не говоря уж о других. Клянусь надвигающейся грозой, банки с овощами, среди которых он расселся, гораздо привлекательнее - в них есть хоть какой-то смысл".
Начало рассказа о себе самом померещилось Маю. Он вытянул фразу за хвост из словесной кучи-малы, встряхнул, расправил и собрался опробовать на звук, но был неожиданным образом остановлен. Незнакомый голос неторопливо, со вкусом, произнес пока одному только Маю известные слова:
- "Он любил папиросы "Прима", вареники с вишнями и водку в неограниченном количестве".
Май в изумлении поперхнулся дымом, успев сообразить, что, видимо, говорил сам с собою вслух, а некто подслушал и повторил.
- Кто там? - спросил Май, стукнув кулаком по щиту, за которым прятался неизвестный.
Послышались легчайшие шаги, шорох. Некто перегнулся через перила лоджии, заглянув на половину Мая и поразив его золотом ренессансных кудрей. Ничего, кроме сияния, Май не увидел. Незнакомец исчез и попросил смиренно:
- Не будете ли вы столь любезны, подойти к перилам?
Май слез с кадки, обеспокоенно припоминая, что - по словам жены - у соседки в квартире имелись какие-то антикварные вещи, вазы, кажется, или картины… С другой стороны, вор вряд ли начал бы общаться с Маем, да и манера говорить была вызывающе странной для вора. Май выбросил окурок за перила и заглянул на соседскую половину. Незнакомец стоял, скрестив на груди руки, его волосы горели невиданной красоты золотом. Они были длинные, пышные, воздушные и ностальгически напомнили Маю времена хиппи. Лицо он рассмотреть не успел, но безошибочно почувствовал, что оно - тоже необыкновенное.
- Простите, кто вы такой? - спросил Май, щурясь от золотого сияния волос.
Незнакомец приблизился вплотную, словно нарочно давая разглядеть себя.
- Я зашел цветы полить, меня ваша соседка попросила, - сказал он, доверительно улыбнувшись.
"Родственник", - понял Май и задумался, разглядывая его. Он любил новые лица, особенно такие: ясноглазые, не изуродованные блудом и пьянством. Но это лицо удивляло неопределенностью: мужское оно было или женское? Май очнулся, вспомнил реплику незнакомца и торопливо, формально спросил:
- A-а… как здоровье Софьи… Петровны?
- Веры Николаевны, - мягко поправил незнакомец.
- Да, именно. Я так и хотел сказать: Веры Николаевны как здоровье? - бодро подхватил Май. - Когда из больницы выпишется?
- Она умерла, - легко сказал незнакомец.
"Бац!" - подумал Май растерянно. Печали по поводу кончины соседки он, увы, не ощутил, но удивление росло с каждой секундой.
- Когда же это случилось? - пугливо спросил Май, немедленно вспомнив - по ассоциации со смертью соседки - о клятве, данной Колидорову, - клятве могилой матери.
- Вера Николаевна умерла вчера, в семнадцать часов сорок три минуты. Очень о фиалках беспокоилась. Вот я и зашел полить.
Он вновь улыбнулся летучей улыбкой, нырнул куда-то вниз, за щит, вынырнул и показал Маю мокрую красную лейку.
- Да… - неуклюже молвил Май. - Очень было приятно с вами познакомиться, то есть, я хотел сказать: примите глубокие соболезнования… глубочайшие… Ее, Веры Николаевны, светлый образ… ч-черт, что я несу…
- Навсегда останется в наших сердцах! - весело завершил казенную фразу незнакомец.
Затем он сильно размахнулся и швырнул лейку в гущу деревьев. Ласточки, наблюдавшие эту сцену, спикировали вниз и взмыли в небо - поступок незнакомца восхитил их. "Почему я не ухожу?" - подумал Май, закуривая.
- Вы удивитесь, если услышите, что я рад вас видеть, - сообщил незнакомец, обмахиваясь узкой нежной ладонью, как веером. - Вы ведь Май. Семен Май. Писатель.
"Э-э, да ты, хлопец, видно, из прошлого. То-то мне твое лицо будто знакомо, - кисло подумал Май. - Ясно: какой-нибудь бывший начинающий прозаик, беспомощные рассказики, комплексы, плохо скрываемая мания величия. Сейчас, вероятно, презервативами оптом торгуешь и вполне доволен жизнью. Но какое лицо! Ах, какое лицо!.."
Незнакомец шевельнулся, волосы полыхнули всеми оттенками золота. Он легко засмеялся, но вдруг стал грустен и произнес:
- Вам никогда не приходило в голову, что Анна Андреевна в молодости затмила бы любую нынешнюю топ-модель? Это же была настоящая царица Египта: аристократическая худоба, гибкость стана, пламенная изысканность черт.
- К-как… какая Анна Андреевна?! - ошеломленно спросил Май, зацепив ногой стеклянную банку.
- Та самая. Анна Андреевна, в определенном смысле, вообще одна-единственная, - внушительно сказал незнакомец, облокотившись о перила.