- Как же много у вас машин, - заметила Аня. - Даже немного страшно.
- Ты боишься машин?
- Если честно - да, - сказала она после некоторого молчания. - В детстве я видела, как человека сбил грузовик. Это было ужасно. Впечатление на всю жизнь.
Аня об этом мне раньше не говорила и не писала. Я и не догадывался.
Когда загорелся зеленый свет, я взял ее за руку и повел через дорогу. Это получилось абсолютно неожиданно и вместе с тем - как будто, так и должно быть. Я взял ее за руку, как она меня - тогда в Питере, на крыше. Я опасался, что Аня отдернет руку, но она послушно вложила свою руку в мою. Будто с самого начала ждала.
Мы вышли к аллее на Болотной площади. Я отпустил Анину ладонь - за это время мы не произнесли ни слова. Но я понял, что каждый раз, переходя дорогу, я буду брать ее за руку.
Зеленые деревья на Болотной площади, как часовые, скучали вдоль аллеи. Неподалеку жужжала газонокосилка. Мы прошли мимо скамеек, на которых расселись разморенные солнцем прохожие, к железным воротам, за которыми была установлена скульптурная композиция. Под ногами шуршал гравий, узорчатый створ ворот при открытии чуть скрипнул.
В центре - маленькие фигурки девочки и мальчика с завязанными глазами. И тринадцать больших вокруг - уродцы, олицетворение человеческих пороков.
Мы подошли к детским фигуркам. Аня сняла солнцезащитные очки. Кроме нас, здесь никого не было.
- Я слышала про эту композицию, - тихо сказала Аня. - А Шемякин у нас Петра Первого изваял. Странный получился образ. Может, видел.
- Да, видел.
Мы осматривали фигуры одну за другой. В какой-то момент Аня сложила руки на груди. Инстинктивный жест защиты, отчетливо врезавшийся мне в память.
- Какой из пороков самый страшный? - спросила она меня позже.
Мы шли по Большому Каменному мосту. Аня посматривала на Храм Христа Спасителя, чьи купола блестели на ярком солнце. Скульптура Шемякина произвела на нее впечатление.
- Не знаю, - сказал я. - Может, невежество. Или неумение помнить уроки прошлого.
- А для меня страшней всего - садизм. И пропаганда насилия. Ненавижу насилие. Ни в каком виде. Ничем его нельзя оправдать. Ничем.
В ее голосе я ощутил неведомые доселе нотки. Смесь твердости и горечи. Эту твердость и горечь таили в себе и ее глаза, которые никогда не улыбались.
- Почему ты решил мне показать эту композицию? - спросила Аня.
- Она почему-то не дает мне покоя. Когда бываю в центре, постоянно тянет к ней. Как будто я могу там найти ответы на волнующие меня вопросы.
- А какие вопросы тебя волнуют?
Я попытался найти верные слова, чтобы точнее передать свои ощущения.
- Наверно, скажу банальность. Меня волнует смысл жизни - в частности, моей. Зачем я существую? Кто я такой? К чему нужно стремиться? Чего бояться? Сложно объяснить…
- Я поняла. - Она взглянула на меня. - Поняла.
* * *
Я не рассказал тогда Ане, как в первый раз увидел композицию Шемякина. Однажды Вадим спросил меня, видел ли я новую скульптуру, установленную на Болотной площади. Получив отрицательный ответ, Вадим повел меня туда.
В тот день шел дождь, была середина октября. Небо заволокло тучами - несмотря на дневной час, казалось, что наступила ночь. Аллея была безлюдной, к мокрым скамейкам прилипли желтые листья, дрожащие под промозглым ветром, а ботинки оставляли на влажном гравии нечеткие следы. По железным воротам текли капли дождя.
Вадим задал тогда совершенно другой вопрос. Он не стал спрашивать, как Аня, какой порок самый страшный.
- Как думаешь, какой порок здесь наименее порочен? - спросил он. - Выбери достойный порок. На твой взгляд.
Я смотрел на скульптуры, темные, гладкие, мокрые - безмолвные тени и контуры зла. Долго выбирал, но выбрать так и не смог.
- Не знаю, - сказал я. - Это очень сложно - выбирать лучший порок. Разве может быть зло, как в поговорке, быть меньшим? Здесь такого зла нет.
Я еще раз прошелся вдоль ряда скульптур. Потом повернулся к Вадиму:
- Неужели, ты видишь здесь достойный порок?
- Да. Например, равнодушие. Холодное и беспристрастное - как свет ночной луны. Независимое и твердое.
- И все равно - равнодушие.
Окончив осмотр, мы вышли за ворота. Загорелись фонари - бледные и тревожные. Вадим сказал:
- Это очень прямолинейно - изображать зло в отвратительном виде. А в жизни все гораздо сложней, чем на этой композиции. Такой порок, как "проституция", в реальности предстает в виде красивой соблазнительной женщины. А "алкоголизм" может принять вид ценителя коньяка с благородной внешностью. А как тебе порок "война" в виде скульптуры Наполеона или Александра Македонского?
- Но суть ведь не меняется, - сказал я.
Вадим только усмехнулся.
* * *
После того, как мы вышли из Александровского сада к Манежной площади, я предложил Ане где-нибудь посидеть и отдохнуть. Я заметил, что Аня немного утомилась.
- Как у вас все-таки многолюдно, - призналась она. - Я устала скорей не физически, а от шума, дыма, запахов. Мне не хватает Невы, ее освежающего дыхания.
Мы направились по Тверской улице и вскоре зашли в кафе. Никто из нас есть не хотел, поэтому мы заказали себе по чашке чая. Я лишь вдобавок взял себе пирожное, а Аня - мороженое.
Ее ложка скользила по шарику мороженого. Солнцезащитные очки лежали рядом. В оранжевых стеклах отражался мозаичный потолок.
- В Питере мы тоже сидели в кофейне, - сказала Аня. - Правда, тогда народу было больше. Что мы ели в тот раз, не помнишь?
- Торт с вишней. Ты сначала съела сам торт, а потом - вишенки. А пили мы кофе.
- Да. Точно. Все-таки у тебя отличная память.
Она посмотрела по сторонам и сказала:
- В Москве люди, придя в кафе, выкладывают мобильники на стол. Или держат в руках. В общем, стараются выставить на всеобщее обозрение. Обрати внимание. Так забавно.
- Никогда не задумывался. А в Питере разве не так?
Аня зачерпнула ложечкой мороженое и отрицательно покачала головой. Сказала:
- Еще. Сегодня печет солнце. А я не видела на улице ни одного человека с зонтиком.
- То есть? Не вижу связи, - не понял я.
- В Питере в солнечную погоду многие носят зонты. Для защиты от солнца.
- И ты?
- И я. Это кажется естественным. У нас, в Питере.
Она отодвинула чашку с мороженым и начала размешивать сахар в чае. На безымянном пальце - то самое колечко. "Спаси и сохрани".
- А что в Питере кажется неестественным? - спросил я.
- Смеяться не будешь?
Я приложил палец к губам. Аня заправила прядь волос за ухо. Затем сказала:
- У вас на улицах не стесняются целоваться и обниматься. И в метро тоже. В Питере так не принято.
- Даже среди молодежи?
Аня кивнула и, положив ложечку на блюдце, взяла чашку двумя руками.
- У нас особенная молодежь. Между прочим, ты знаешь, что самые красивые девушки живут в Питере?
- Знаю, - и я посмотрел на нее, как любила смотреть она - с легкой улыбкой.
Она засмеялась. Смеялась она редко, и тем приятней был ее смех.
- Нет, ты не понял. Еще сочтешь меня самовлюбленной. Но это действительно так - на наших улицах можно увидеть очень много красивых женских лиц.
- А у нас?
- А у вас люди лучше одеты. Девушки особенно. Но это не совсем то.
- А как тебе Москва вообще? - спросил я.
- Пока целостного впечатления у меня нет. - Она на секунду задумалась. - Есть лишь ощущение… В Москве как-то всего очень много. Такая пестрота, эклектичность. Сложно объяснить.
Она посмотрела на меня, надеясь, что я пойму. И я сказал:
- Я тебя понял.