– Для вас у меня нет тайн. Но вот приходит Грандель и ставит вопросы, касающиеся нашего вооружения… Как я могу ему доверять?
– Грандель работает со мной.
– Да, но вы знаете, что про него говорят… Теперь не тридцать шестой, во главе Франции не Блюм. Если начнется война, отвечать будем мы…
Бретейль нервно теребил край скатерти:
– Это сложная игра. И опасная – не скрою. Мы не можем победить одни. Стоит нам уступить, и снова – Народный фронт. Конечно, если бы я мог, я выбрал бы других союзников. Как-никак я лотарингец… Но выбора нет. Англичане – это боги на Олимпе. Мы для них игральные жетоны: заплатят нашим Тунисом или Индокитаем. И потом, хорошо говорить о тройственном пакте, когда в парламенте один коммунист, да, да – один. А у нас?.. Я стою на национальной точке зрения. Немцы хотят нас использовать, это понятно. Но Франция – единое тело, ее нельзя раздробить, зараза не коснулась костяка. Значит, произойдет обратное: мы используем немцев, а не они нас. Вы меня понимаете? Угроза войны позволит нам освободиться от коммунистов. Побеждает тот, кто говорит народу: "Мир!" А воевать Гитлер не посмеет: наша армия чего-нибудь да стоит. Впрочем, вы это знаете лучше меня…
– Я ничего больше не знаю. Боюсь, что наша армия не выдержит удара. Дело даже не в вооружении, хотя и в этом мы опережены. Я видал нашего атташе, который был в Испании. Он очень высокого мнения о немецкой авиации. Но, повторяю, дело не в этом. Надломлен дух… Офицеры не хотят воевать. И вряд ли захотят, даже если обстоятельства этого потребуют. Вы рассчитываете отступать до такого-то предела. Но я не знаю, сможем ли мы удержаться на рубеже? Армия – нечто живое, это организм…
Пикар волновался: для него армия была кровным делом. А Бретейль, изложив свой план, успокоился. Он все сказал; умолчал только о связи Гранделя с Кильманом, но это деталь, техника… Игра, конечно, опасная… Сколько раз Бретейль колебался! Поддерживала его вера в бога, в провидение. Он вспоминал о лотарингской пастушке, посланной всевышним для спасения Франции. Нет, Франция не погибнет!..
Вскоре после этого разговора Бретейль потребовал от Тесса опровержения:
– Слухи, порочащие Гранделя, исходят от Дюкана. Это человек невменяемый. Но неизменно повторяется твое имя. Опять та самая фальшивка… Ты должен положить предел.
Тесса уперся:
– Я ничего не утверждаю, но и не намерен опровергать. При чем тут я? И потом, я не чувствую никаких симпатий к Гранделю. Скажу прямо – лично мне он не внушает доверия.
– А ты думаешь, что Грандель мне нравится? Авантюрист, бабник, падок на деньги. Будь у меня дочь, я бы ее не выдал за Гранделя. Но перед нами – вопрос политики, а не вкусов. Кто ведет кампанию против Гранделя? Фуже, Дюкан. А за их спиной коммунисты. Они хотят воскресить Народный фронт. Поскольку ты опровергнешь клевету, мы расстроим их планы.
– Все это хорошо, но я далеко не убежден, что письмо – фальшивка. Между нами, я думаю, что Грандель замешан в грязную историю.
– Может быть… Но разве у тебя есть доказательства?
– Нет.
– Вот видишь… Значит, отсечь его мы не можем. Остается рассматривать вопрос не в моральном, а в политическом разрезе. Если ты промолчишь, они тебя съедят. Вот последняя выходка Дюкана…
Бретейль показал Тесса письмо, которое Дюкан разослал некоторым правым депутатам: он требовал обследования финансовых ресурсов не только Гранделя, но и всех замешанных в "дело Кильмана", среди них – Тесса.
Тесса от негодования закашлялся:
– Боже, какая низость!..
После этого Бретейль легко добился подписи Тесса под коротким, но энергичным опровержением.
; Вечером у Полет Тесса раскис.
– Бретейль меня прижал к стенке… Шантажист! Конечно, мы одержали еще одну победу. Бюджетная комиссия хотела нас свалить: там засели приятели Фуже. Но я преподнес им сюрприз: франко-немецкую декларацию. Они сразу притихли. Ты видишь, сколько побед: Мюнхен, провал забастовки, миссия Берара, декларация. Как говорили в древности, еще одна такая победа – и все полетит к черту.
– Что полетит?
– Как "что"? Франция.
Полет не интересовалась политикой; в газетах читала только хронику убийств и романы с продолжением, но ее воспитали на культе Франции: Жанна д'Арк, Наполеон, Гюго, Верден. Она в ужасе смотрела на Тесса. А он трясся от смеха.
– Чего же ты смеешься?
Тесса кротко ответил:
– Это лучше, чем плакать. Я устал, я имею право на отдых. Но ты не огорчайся, кошечка, я просто сострил. Франция не может погибнуть. Скорее погибнет мир…
25
Желая повлиять на политику Даладье и Тесса, испанское правительство отказалось от помощи интернациональных бригад. Батальон "Парижская коммуна" томился в крохотной каталонской деревушке, недалеко от границы: во Францию бойцов не впускали. Крестьянки колотили на речке белье и собирали бледный зимний салат. Жизнь казалась мирной. Вдруг, как столбы пыли перед грозой, закружились беженцы.
Бежали жители Барселоны: к городу подходили марокканцы. Крестьяне снимались с места; некоторые гнали мулов и коз; другие резали скот. Качались на возах буфеты и курятники. Женщины несли узлы. Потом побежали солдаты. Валялись ящики с патронами. Артиллеристы тащили орудия. Фашистская авиация бомбила дороги; в воронках прятались дети, прижимая к себе спасенные игрушки.
Люди неслись к смутно-голубым горам: там начиналась Франция. Но Тесса заявил журналистам: "Мы не можем впустить беженцев. Я не люблю шантажа, а господа коммунисты нас шантажируют состраданием…" И граница была закрыта.
Отдельные командиры еще пытались организовать сопротивление; подбадривали солдат; возвращали с границы пристыженных дезертиров. Появились крохотные газеты с призывом к спокойствию и к мужеству. Министерства и генеральный штаб кочевали, каждый день переезжая из одной пограничной деревни в другую. В сараях и амбарах щелкали ундервуды. Итальянские бомбардировщики бомбили последний город республики Фигэрас, крошили его старые дома с балконами, уничтожали беженцев. А среди мусора и щебня валялись измученные люди.
Последнее заседание кортесов состоялось в подземелье. Депутаты были в дорожной грязи, небритые, с глазами, красными от бессонных ночей. Выступил Негрин; он говорил о священной войне испанского народа, о варварстве Гитлера и Муссолини, о бездушии Франции, которая отказывается впустить раненых и женщин; во время речи он несколько раз закрывал рукой лицо. Какой-то старичок постлал лестницу, спускавшуюся в подвал, ковриком: "Все-таки кортесы…" А вокруг горели подожженные бомбами села.
Когда канонада дошла до деревни, где стояли французы, Мишо сказал:
– Идут, и еще как!.. Не даваться же им живьем! Стройся!
Батальон выступил; помогли эвакуировать снаряжение; отбили танковую атаку. На час все ожили: снова война! Дух Мадрида, Теруэля, Эбро поддерживал этих людей, в последние часы оборачивался призраком победы. А ночью подъехал автомобиль; кузов был прострелен; бледный адъютант, с рукой на перевязи, закричал:
– Завтра последние части должны перейти границу.
Мишо даже вскрикнул от злобы: для него битва только начиналась. Скрепя сердце французы повернули на север.
Пограничная полоса походила на табор: две недели здесь кочевали беженцы, ожидая, когда откроют границу. Закалывали последних овец. Жгли шкафы, архивы, тряпье, ящики, сундуки с бельем. Зачем люди притащили сюда этот скарб?.. Ночь была холодной, и возле костров грелись женщины. Кричали ослы. Одиноко звенела труба.
Военные сказали Даладье, что если испанцы будут вынуждены защищаться у самой границы, бои могут легко перенестись на французскую территорию. И Даладье приказал приоткрыть границу: цепи жандармов и солдат, главным образом сенегальцев, фильтровали людей, обыскивали их, отбирали не только оружие, но скот, зачастую вещи. В Перпиньяне жандармы бойко торговали "трофеями": револьверами, пишущими машинками, часами.
Батальон "Парижская коммуна" не походил на разбитую часть. Солдаты отбивали шаг; шли с винтовками; несли знамя. Только лица выдавали горечь поражения. Не так они думали вернуться домой!.. Это походило на изгнание; и многие, глядя в последний раз на испанскую землю, изрытую бомбами, покрытую брошенным оружием и пожитками, едва сдерживали слезы.
Сенегальцы преграждали дорогу; они что-то кричали – французы не понимали слов.
Мишо скомандовал; батальон "Парижская коммуна" салютовал выцветшему на солнце, полинявшему под дождями старому знамени. Стоявшие в стороне солдаты французского линейного полка смутились. А сенегальцы добродушно скалили чересчур белые зубы.
Жандарм сорвал с приятеля Мишо, пулеметчика Жюля, повязку: "Может быть, ты золото припрятал?.." Увидев свежую рану, жандарм выругался. Французов погнали в лагерь: "Потом разберут! Вы – дезертиры…" Вместе с ними гнали других: испанцев и шведов, англичан и сербов, женщин с грудными детьми, профессоров Барселонского университета, деревенскую детвору, поэтов, пастухов, тяжелораненых. Сенегальцы били прикладами отстававших.
А за колючей проволокой люди кишели, как овцы в загоне. Холодный норд кидал в лицо песок. К ночи пошел дождь. Некуда было укрыться. Сказали, что привезут хлеб; не привезли. Щерилось море – лагерь был на самом берегу. Вдалеке раздавались одинокие выстрелы.
Из Парижа приехал друг Тесса, депутат Пиру. Весь день в доме таможни он поджидал испанских фашистов. А увидев в бинокль красно-желтый флаг, просиял. Четверть часа спустя он протянул испанскому генералу свою визитную карточку: "Поздравляю вас с блестящей победой". Генерал снисходительно улыбнулся.