Шли дни. Заключенных мучил голод. Вода в мелком колодце пахла мочой. Приезжали туристы: на испанцев глазели, как на зверей в зверинце. Каждую ночь вытаскивали трупы умерших от дизентерии или от простуды.
Перпиньян был веселым, ленивым городом, там ели миндальную халву, пили крепкое вино "рансио", слушали на площадях военную музыку, с восторгом голосовали за Народный фронт. Теперь в Перпиньяне шла охота на людей: полицейские искали испанцев. Школы были превращены в тюрьмы. Напрасно испанки, привыкшие ходить простоволосыми, на последние гроши покупали крохотные, модные в ту зиму, шляпки; их выдавали заплаканные глаза.
Многие французы прятали испанцев на чердаках, в винных погребах, в морских купальнях, в пастушеских хижинах. Тысячи самоотверженных людей уходили ночью на перевалы и проводили беженцев никому не ведомыми тропинками.
Это был грустный вечер. Жандарм ударил по лицу молоденького испанца; тот не вытерпел и повесился. Все пали духом. А паек снова уменьшили: пятьдесят граммов хлеба… Мишо отдал свою долю испанцу Фернандесу, учителю рисования, который до разгрома командовал саперным батальоном. Мишо говорил:
– Позор!.. Тебе лучше – ты за это не отвечаешь. А я все-таки француз.
Фернандес наивно ответил:
– Я никогда не был за границей. Это в первый раз…
– Мне обидно, что ты не видишь других людей, товарищей. Я тебе правду говорю – есть другие французы. Но где они? И сколько их? Когда-то Франция была другой. Наш батальон назвали "Парижская коммуна". Хорошее имя!.. Они ведь не назовут своих дивизий "мюнхенскими"… Знаешь, в чем наша беда? У нас люди хорошо живут. Войну четырнадцатого все забыли. Говорят: стряслась беда, больше не повторится, мы – умные. Как будто ум может спасти от несчастья? А живут хорошо: хорошо едят, девушки красивые, море, горы, повсюду садики, кафе, не жарко не холодно. Вот и начали не только не бояться горя – презирать горе. Двадцать лет тому назад презирали русских, – я ребенком был, но помню, – смеялись: "Хотели переделать мир, а у самих нет ни штанов, ни хлеба!" Теперь презирают испанцев: "Говорили о достоинстве, не хотят "жить на коленях", а пришлось просить у нас убежища". Подлая философия! И не видят они опасности, не ценят простых чувств, дружбы, верности… Кажется, только горе спасет Францию, большое человеческое горе.
Над ними были тысячи звезд. А море грозилось: наступало время мартовских бурь.
26
Жолио, взглянув на фотографию, усмехнулся: молодая актриса снялась в противогазе. Большое декольте позволяло оценить ее женские достоинства, но лицо в маске походило на свиное рыло; и Жолио сказал секретарю:
– Звезда Хрю-хрю… Поставьте в номер. Кстати, сегодня "марди гра".
Когда-то "марди гра" – масленица – был праздником. Жолио помнил толпы на бульварах, белые балахоны пьеро и трико арлекинов, болеро, косички, маски из черного бархата, обшитые кружевом, пестрое конфетти. Потом карнавал зачах; все же в "марди гра" устраивали маскарады; в кафе врывалась банда ряженых; ребята разгуливали по улицам в масках, с приставленными носами и прицепленными бородами. А сегодня? Маска Хрю-хрю… Жолио громко вздохнул (он все делал патетично, а когда над ним посмеивались, отвечал: "В Париже люди рассуждают, в Марселе чувствуют").
Дела Жолио шли прекрасно: он получал большие суммы из секретных фондов правительства. Он завалил жену подарками: ожерелье из сапфиров, шкатулка, по словам эксперта, принадлежавшая госпоже Рекамье, скотчтерьер, получивший первый приз на выставке в Лондоне. Жолио кормил целую свору дармоедов: безработных журналистов, марсельских поэтов, томных шулеров, почему-то называвших себя "анархистами". Никто теперь не посмел бы привлечь Жолио к ответственности за диффамацию. Депутаты перед ним заискивали. Он обедал с послами и пренебрежительно говорил секретарю: "О Румынии ни звука – венгры симпатичней, да и натура у них шире…"
Несмотря на успех, он состарился, потускнел; не украшала его даже новая булавка – изумрудный попугай с рубиновым глазом. Жолио измучила чересчур сложная игра его покровителей. Он говорил себе: "Я сам не понимаю, что пишу…"
Тесса говорил ему: "Дайте статью о слабости Красной Армии, сошлитесь на отзыв итальянского атташе". Два дня спустя Тесса требовал: "Подчеркните, что военные ресурсы России неисчерпаемы".
Сегодня утром его снова вызвал Тесса: "Международное положение обостряется – это мартовские иды. Нам важно сохранить коммуникации с колониями. А Центральная и Восточная Европа – чужой огород…"
Жолио начал статью: "Как это прекрасно выразил г. Марсель Деа, мы не хотим умирать за Данциг…" Что дальше? Жолио вдруг оживился, прищурил правый глаз и приписал: "Мы не хотим умирать за Варшаву, за Белград, за Бухарест". Он откинулся в утомлении. Главное – хорошо подать. Надо пустить крупным шрифтом слово "умирать". А под статьей фото: Хрю-хрю…
Завтракал Жолио с редактором "Ла репюблик" Жезье. Тот ел блинчики, облитые мараскином, и, набив щеки, весело приговаривал:
– Ужасная ерунда! Чемберлен будто бы предложил итальянцам Тунис. А Бонне вопит: "Отдадим им лучше Мальту!" Бордель! Даладье мне вчера сказал: "Ни слова о коллективной безопасности". Завтра пускаем передовую о еврейском засилье. Написал, кстати, еврей. Я тебе говорю – бордель!
Выпили арманьяк. Жезье спешил. А Жолио пошел пешком: хотел проветриться. Этот Жезье – каналья и дурак. При чем тут Мальта? Разве Мальта в Африке? Он шел по проспекту Ваграм к площади Этуаль. Погода то и дело менялась: стоило показаться солнцу, как все оживало, выступали почки на каштанах, женщины хорошели; потом холодный ветер наметал низкие тучи, и дождь был по-зимнему скучным. Дойдя до площади, Жолио остановился. Могила Неизвестного солдата… Как всегда, бледный огонь, венки, провинциалы. А над могилой арка. Это место волновало Жолио; иногда он снимал шляпу; иногда насвистывал "Марсельезу". Как большинство людей его поколения, Жолио считал годы войны годами молодости и душевной чистоты. Он вспоминал с умилением даже брань сержанта, койку, на которой провалялся два месяца, болея тифом, тошноту и озноб перед атакой, когда солдатам варили кофе с ромом и они жадно сжимали горячую жесть кружки. Он помнил всех товарищей: и коротышку Дорнье, и близорукого Деваля, и весельчака Клемана – беднягу убили…
Кто похоронен под этой аркой? Может быть, Клеман?.. Почему бы нет! И Клеману подносят цветы, ему салютуют генералы, послы, Тесса… Бедный Клеман, он здорово играл на гребенке. И хотел жениться на какой-то девчонке из Марселя.
Жолио вспомнил: "Мы не хотим умирать за Данциг…" А за что умер Клеман?.. Прежде говорили: "За Францию". Девчонка из Марселя, наверно, вышла за другого. Могла и умереть – четверть века прошло, вот сколько!..
В редакции царила привычная суматоха; Жолио обрадовался – он устал от размышлений. Из министерства прислали статью: "Италия – оплот латинской культуры на Ближнем Востоке". Хрю-хрю гримасничала на первой полосе. Под окном продавцы гнусаво завывали: "Пятое издание!.. Мы не хотим умирать…"
Кончив работу, Жолио пошел в кабаре: давно приглашали, упрашивали. Молодой, сильно нарумяненный куплетист пел:
Прожить бы только до завтра,
И что впереди – наплевать!
Публика подхватывала припев: "Наплевать!" Потом другой актер, вспомнив, что сегодня – "марди гра", вышел на сцену в маске: маска была белая, с острым клювом и черными дырами для глаз. Кто-то в зале сказал:
– Это смерть.
– Глупости! Это Тесса. Видишь – его нос?
Жолио наскучила глупая программа, и он поехал домой. Жена сидела в столовой над газетой. Она никогда не расспрашивала Жолио о его делах; занята была своим: портные, распродажи, моды. Но за последнее время она часто растерянно думала: "Господи, что же они пишут?.." Она осмелилась сказать:
– Я не понимаю…
Жолио развел руками:
– Ты думаешь, я понимаю?.. Ведут игру. А может быть, и не ведут, только делают вид. Я прежде восхищался: ну и хитрые! А теперь не знаю… Может быть, они просто очумели от страха?
Жена не сводила с него глаз. Она спросила шепотом:
– Скажи… Ты у немцев ничего не берешь?.. Я боюсь… Ведь за это могут расстрелять…
Жолио завопил:
– Ты с ума сошла! Как ты могла такое подумать? Кто мне дает? Наши, французы, правительство!..
И вдруг он пробормотал (жена так и не поняла, к чему это):
– Умереть за Париж… Бедный Клеман!..
27
– Как вы поживаете?
– Спасибо. А вы?
Не дослушав, Дессер пошел дальше. И вдруг подумал: "Что, если бы каждый отвечал всерьез? Нескончаемые исповеди: горе, страхи. Но это – формула, как речи Тесса, как молитвы в церкви, как клятва влюбленных. Вероятно, в этом спасение; если все обнажить, не выдержат и дня…"
Никто не догадывался о закате Дессера. Дела его шли хорошо: по-прежнему Чикаго и Ливерпуль ждали его приказов. Размолвка с Даладье, выступления Дессера перед забастовкой остались случайными эпизодами. Монтиньи считал, что Дессер "оригинальничает". А Тесса восторженно мотал головой: "Ну и хитрец! Этот обойдет всех. У человека дьявольский глаз…"
А Дессер ничего не видел. Он продолжал игру; напротив него было пустое место – он играл с болваном. События теперь казались ему стихийными. Он читал по ночам длиннейшую историю гибели Византии, читал и смеялся: все, решительно все понимали, в чем дело, и никто не мог предотвратить катастрофу.
Конечно, Мюнхен был единственным выходом. Конечно, надо во что бы то ни стало договориться. Но как? И с кем? С ураганом? Чудеса, чудеса!..