Замолчала сама, хмурясь и соображая, как быть. Ну вот, доигрались в любовь. Девочка сама не своя, с ее характером разве ж можно ей рваться между двумя. И ей, Виве, разве понять каково ей сейчас. Она как увидела в свои шестнадцать Олега, так десять лет никого больше и не видала, жила, как во сне. Пока живой был, в счастье купалась, а когда про аварию сказали, застыла вся. Так, в свое медленное горе, что казалось ей вечным, вмороженная, и плыла по времени, сперва там, после уже тут, в ярком Крыму. Улыбалась, шутила, даже с кем-то знакомилась. И все мимо сердца, даже Зойка, хоть и заботилась о ней как надо, но и тысячной части той любви, что досталась внучке, не додала она дочери. И знала об этом. Потому и заботилась изо всех сил, чтоб хоть так.
Прижимая к себе девочку, усмехнулась. Говорят, если даже кошек любишь по-разному, нелюбимая может просто так умереть. Сдохнуть, уйти, чтоб не мешать нелюбви. Хоть и кормят всех одинаково. Потому Зойку отпустила беспрекословно, подальше от своего плавного почти равнодушия. Но эта…
Эта ноша - только ее. И как ее вытащить? Спрашивала про Федру. Слушала жадно, историю о том, как страсти могут быть сильнее человека. Настолько сильнее, что все ломают в его судьбе. И ломают тех, кто рядом. Не зря сказал тертый Каменев, не зря болтая, вспомнил именно эту, хотя и сюжет казалось, вовсе другой, нет тут царицы и нет запретной любви к пасынку. Другая любовь есть. Вон сказала - даже две. И судя по трагическому лицу, вторая крепко ее взяла.
- Инга. Сама говорила, он в рейсе. Говорила - повезло. Вот и пусть. Мало ли, может, пока там болтается, тут все утрясется, а? Потерпи. А не пишет, ну откуда ему писать-то?
- Там есть порты, - угрюмо сказала девочка, - это же не так далеко, Кавказ, то же самое Черное море.
- Да. А новости смотришь? Знаешь, что там на Кавказе делается сейчас?
Сказала и остановилась, ругая себя. Тоже мне, утешительница. Там стреляют, там война.
- Ну-ну. Еще ты не плакала у меня. Никогда не ревела в детстве. А теперь - глаза на мокром месте.
- Радиограммы еще есть, - сурово напомнила Инга, - он мог бы…
Губы ее кривились, так было невыносимо жалко себя. И страшно за Горчика. Она не сказала Виве, что Ром еще раз приезжал в Лесное, и дождался ее возле школьного крыльца. Пошел рядом, искоса рассматривая большую зимнюю куртку и сапожки с меховой отделкой, скинутый на плечи капюшон.
- Я тут дела делал, дай думаю, проведаю нашу Михайлову.
- Я не ваша.
- Пока все не решим, с Горчей, конечно, наша. Парламентер ты наш сисястый. Как тебе…
Но она не стала дослушивать ехидные пошлости Рома. Повернулась к нему, не скрывая ничего из того, что чувствовала весь последний месяц. И отчаянно глядя в ухмыляющееся цыганское лицо, сказала тихо, но со звоном в голосе:
- Если бы знал, Ром, как это - сидеть, ждать и ничего! Ни словечка, ни звонка телефонного. Да пусть бы тебе вот так, того же желаю, чтоб внутри все выкрутилось и на место не встало.
- Пугаешь, что ли? - удивился Ром, поводя широкими плечами под распахнутой модной дубленкой.
Она молчала. Был бы Сережка, сказала бы - дурак ты, Горчик. Но это Ром. Потому, когда вроде понял и прикрыл длинными ресницами большие глаза на тонком лице с острыми красивыми чертами, обдумывая, спросила только:
- Он сколько тебе должен?
Ресницы поднялись, глаза насмешливо прошлись по выгоревшим плечам турецкой куртки, по шерстяным лосинам с потускневшими кнопочками вдоль шва - тоже на рынке куплены, за недорого. Но ответил, с некоторой жалостью.
- Не мне должен, девочка Михайлова. А дальше. Я что, я только бабло собирал. И теперь, когда он в долгу, из-за тебя, между прочим, то мне и стрясти недостачу. Не так чтоб много, но если каждый будет…
- Как из-за меня, - растерялась Инга, прижимая к боку сумку, - как это?
- А так. Ты приехала, переночевала со своим Ромео, и на другую неделю он на все забил. Перестал прыгать, понимаешь? А до середины ноября были планы.
- Блин! - она вдруг крикнула, и Ром замолчал, открывая от неожиданности рот, - какой ноябрь? Ты не знаешь, какая вода бывает там, в ноябре? Везде где скалы. Там же ледник натуральный, течения. Хлопнется он вниз, и сердце встанет.
Трое девчонок из восьмого обошли беседующих подальше и встали, выглядывая из-за кустов и жадно вслушиваясь.
- Какая любофф, - процедил сквозь зубы Ром и длинно сплюнул на подтаявшую мокрую траву у кромки тротуара, - ах, какая любофф! Ладно, раз ты ему такая мамка. Должен он…
Когда шла домой, все испуганно пыталась сосчитать, эту названную Ромом сумму. То переводила ее в доллары (дойлеры, кричали на базаре бабульки, тряся ощипанными куриными тушками, у меня купи, милый, четыре всего дойлера курочка). То вспоминала, сколько там задолжала лесничеству и оранжерее бухгалтерия, за три месяца без зарплаты. И даже подумала о своем кулончике, что подарила ей Вива, крошечная александритовая слезка в тонком золоте, и цепочка тоненькая, как золотая нитка. Ничего не складывалось, никак, только разболелась голова. А скоро январь, и Ром сказал, поворачиваясь уходить:
- Каждый месяц вдвое набежит. Такие правила, Джульетта.
Виве она, конечно, этого не рассказала. Та ведь не знала, что именно спросить, и хорошо. Ведь Вива ее предупреждала, насчет Горчика опасной жизни. И сейчас вот, как почувствовала мысли, заговорила опять, о том же, обнимая и покачивая ссутуленные плечи:
- Инга, детка… Всегда помни, в том мире, где Сережа твой крутится, там все другое. Понятия о чести другие, о жизни. И только чудо может что-то изменить. Эта жизнь человека так легко не отпустит, вцепляется и держит. И тогда всем, кто касается ее, всем ужасно плохо, пойми. Допустим, вы вместе. Допустим, Сережа твой станет работать, учиться. А старые дружки еще долго будут пытаться его рядом удержать. И что самое гадкое - через тех, кто ему дорог, понимаешь? Угрозы. Несчастные случаи. Если молчит, я так думаю, не потому что он там пустился в какие загулы, а - тебя бережет. Хочет, чтоб ты отклеилась. Чтоб не пострадала из-за него. Так дай ему тебя поберечь. И потерпи.
Протянула другую руку, пошевелила в коробке стеклянные шары.
- Праздник на носу. Саныч нам балыка принес, пахнет как, ах, как пахнет, еле держусь, чтоб ночью не встать и не слопать.
- И будем тут. Трое. Ты с Санычем. А я - одна, - Инге стало себя невыносимо жалко. И она упрекнула Виву, крепче прижимаясь к ее плечу:
- Сама сказала, как праздник встретишь, так и год. Проведешь.
- Сказала. Год будем с балыком и при мужчине помощнике. Уже хорошо. Ну, хочешь… мы еще пригласим - Василия! И будет нас четверо за столом.
Инга фыркнула, сердясь и улыбаясь. Конечно. Кому-то Саныч. А ей - серый драный Василий. И тут же раскаялась, подумав о Виве - золотая ее бабушка, да почти всю жизнь одна справлялась, и ведь никогда, ни разочка не пожаловалась.
- Я тебя люблю, ба.
- А уж я-то.
- Наверное, все делается зачем-то. Для чего-то. Да?
- Конечно. А когда сделается, будешь вспоминать и ахать, ох, какая была дура, все мимо своего счастья пыталась проскочить. А не дали.
Инга встала. Наклонилась над коробкой, осторожно выпутывая из петелек и дождика гирлянду с колючими прозрачными звездами.
- А ты счастлива, ба?
Вива смотрела на цветной свитер, подкатанные длинные рукава. Старый совсем, она его начинала вязать еще Олегу. Потом нашла, в узле с тряпьем, уже тут, в новой своей жизни, села, беспомощно держа на коленках недовязанное полотно с торчащими спицами. И заплакала в голос, прижимала ко рту мягкую и одновременно колючую шерсть, чтоб не разбудить спящую в углу Зойку. А утром разложила на диване, снова все вспомнила - узоры, петли. И довязала, просто так, чтоб был. И вот сколько лет он носится, локти штопала и подол, а выкинуть жалко. Инга его любит. Таскает дома как теплое платье.
- Да, милая. Счастлива.
- Совсем-совсем?
- Нет.
За окном тенькали синицы, прыгали на подоконник и исчезали, дрались на столе под навесом, за рассыпанные для них семечки. Вот снялись, пища и улетели, спугнутые большой мужской тенью, что прошла к двери мимо окна.
- Мне кажется, девочка, мне еще будет счастье, но я не знаю, какое. Будет.
- Хозяева! - густо сказал за дверями Саныч привычное, сезамовское, открывающее в поселке калитки и двери, - хозяева! Есть кто дома-то?
Сам осторожно открыл двери и вошел, топчась на коврике. Кивнул Виве, и, вытаскивая из кармана смятые бумажки, сказал насупленной Инге:
- Танцуй, Инка. Не, не письмо. Телефон. Завтра в обед межгород у тебя, сразу две повестки. Я Людыванну встретил, забрал у нее для вас, газета вот, открытка еще. И про межгород. Повестки. С праздником, значит, кто-то тебя.
- Кто? - Инга выхватила бумажки из раскрытой ладони, - а тут не написано, откуда.
- Завтра и узнаешь, - успокоил Саныч, - хочешь, велик мой возьми, вниз скатишься, а обратно волоком потащишь, по сырости.
- Я на автобусе.
Она разгладила бланки с бледными надписями шариковой ручкой, криво налезающими на черточки граф.
Межгород. Звонок. 16–00. Пос. Лесной, ул. Верхняя, д.5. Инга Михайлова
И второй, почти такой же, только удачно - время на полчаса позже.
На следующий день Инга сидела в зальчик междугородной связи, смотрела, как заходят в тяжелые темные коробки будок люди, закрывшись, приглушенно кричат. Иногда открывают двери и с раздражением орут спрятанным за стеклом телефонисткам:
- Девушка! Да чего не слышно ж ничего! Третья кабина, да!