У Инги мерзли ноги, по каменному полу гулял плоский ехидный сквозняк. Она вертела в руках повестки, рассматривая и загадывая. Конечно, если протолкаться через два слоя раздраженных людей, к стеклянным окошкам, то можно узнать, откуда звонки. Но зачем, если объявляют на весь зал, и кричат номер кабинки. Лучше посижу так, решила, снова накидывая капюшон. Голова тоже мерзла, волосы казались сделанными из снега. На улице и то теплее, сердилась и тут же снова думала о звонках, поглядывая на часы. Конечно, это Петр. Он обещал. Когда картина будет готова. Как хорошо, что не забыл. А то совсем она тут упала духом и потерялась. А второй звонок? Вдруг это Серега? Допрыгалась, Михайлова, ну и как ты будешь одному кричать в трубку - любимый мой, я тебя жду, приезжай. И через полчаса другому - то же самое? И наплевать, что услышать любопытные телефонные девочки. Но самой-то как? Вот тебе, Михайлова, наказание за то, что не умеешь выбрать.
- Чакви, - кричала усталым голосом громкая связь, - Чакви, Михайлова, повторяю Ми-хай-ло-ва, пятая кабина. Чакви.
- Ча… что? - Инга вскочила, кинулась к будкам, судорожно припоминая, а точно ли свою фамилию услышала, когда сидела, вся в раздумьях, вот уже балда. Потянула тяжелую дверь и юркнула внутрь, все еще ожидая, сейчас придет настоящая Михайлова, удивится и выгонит ее.
- Але? - сказала в тяжелую трубку.
- Говорите, - велел женский голос, - Чакви, говорите.
В трубке щелкнуло, и далекий голос сказал:
- Слышь, Михайлова? Ты меня слышишь? Инга?
И она все забыла, сразу же. Закричала, сердито радуясь, и улыбаясь написанным меленько на табличке правилам.
- Сережа! Серенький. Господи, ты где? Какие чакви? Я тут с ума схожу. Ты живой, Бибиси, ты как там? Ты где вообще, блин, чего ты молчишь?
- Та ты помолчишь когда, скажу.
- Что? Я не слышу? - она, как многие, стискивая трубку, дернулась к двери, чтоб раскрыть и закричать про "не слышу, девушка", но голос вдруг стал четче, будто Горчик шагнул ближе и встал рядом, совсем близко.
- Инга. Ляля моя. Золотая моя кукла, цаца моя быстрая.
Она заплакала, упираясь рукой в закрытую дверь.
- Ты что там? Ты ревешь, что ли? Не реви. Не плачь, Михайлова, дура, пожалуйста!
- Ты когда при-е-дешь? Ког-да?
- У меня время кончается. Ты блин можешь меня выслушать?
- Да, - испуганно ответила она.
- Ляпушка моя, я не приеду. Ну, потом приеду. Ты меня прости, ладно?
- Потом… потом? Когда потом, Горчик? Когда?
- Ну…
- Так. Короче, болтайся там. Но к моему, к дню рождения, чтоб был. Ты понял меня? Июль. Самый конец, двадцать восьмое. Сережа, поклянись.
- Не буду. Уже одна клятва есть. У меня и у тебя тоже. Помолчи. Ты письмо мое нашла? Прочитала?
- Письмо? Какое письмо?
В трубке щелкнуло. Женский голос с плохо скрытым интересом сказал в ухо Инге:
- Последняя минута разговора.
- Как последняя? Девушка! Да девушка же!
- Инга, письмо.
Голос стихал и снова прорезывался и вдруг перекрывал его чей-то далекий чужой скандал, двое орали друг на друга. Инга, переминаясь, задержала дыхание, моля - ну пусть услышится он снова, его голос.
- Оно в сумке, в кармашке. Ну, ты раззява, Михайлова. Люблю я…
- Время истекло, - доложил женский голос и в трубке щелкнуло. Стало тихо.
Инга посмотрела на круглую голову трубки, нагретую ее дыханием. Повесила на рычаг и вышла. Не видя ничего, оглядела занятые народом сиденья и стулья. И побрела к вертящимся захватанным дверям, за которыми разжижался зябкий вечерний сумрак. К черту Петра. Не может она сейчас с ним говорить, никак не может. Пожалеет, конечно, ведь все равно думает о нем каждый день. Но сейчас?
И не смогла уйти. Встала равнодушно, прислоняясь к синей крашеной стене. Ладно, подумала вяло. Послушаю, что скажет. И уйду. Там хорошо, там пусто на дороге и еще не поздно. Можно мерно идти два часа, и думать. Вспомнить все-все слова, что сказал ей. Ляля моя, сказал. Господи, да где услышал такое? Мать с тонкими губами, не говорит, а шипит, родного сына уродом называет, а отца его - падалью и сволочью. Моя золотая кукла, моя цаца, так сказал. Да его эти смешные слова, они в тыщу раз дороже всех картин и всех кулонов на цепочках. Потому что он их - сам. Из себя - ей.
Подняла голову, прислушиваясь:
- Михайлова. Третья кабина. Ленинг, ой, Санкт-Петербург…
Быстро прошла, уже привычно отодвигая народ, в другую кабину, тут пахло перегаром и папиросами, от предыдущего посетителя. И еще - духами. Сняла трубку, удивленно спрашивая свое "але".
- Ини, деточка. Ты как там? Как бабушка?
- Мама?
- А ты кого ждала? А-а-а понимаю, понимаю, - издалека донесся серебристый Зойкин смех, - выросла моя маленькая доча, ну как быстро, я и моргнуть не успела.
- Нормально бабушка, - скованно ответила Инга, и сжала трубку сильно, встряхивая головой. Да соберись уже, раззява (он так сказал…), тебе мать звонит, твоя, а когда еще позвонит-то…
- Мам? Мама! Мамочка… я, ты как? Я, знаешь, я ужасно соскучилась, по тебе. Ну, ты почему так редко? Нельзя так, мама, мы же любим тебя. Мы. И Вива, она молчит и скучает.
- Иничка, не плачь, золотко мое, ну что за жизнь такая…
- Мам? - Инга вытерла глаз и судорожно полезла в карман за платком. Вынула смятый комок и вытерла нос перчаткой, морщась от колючей шерсти.
- Ты там плачешь, что ли? Мам. Ну, не плачь, пожалуйста. Не реви. Да что за жизнь такая! Я тебя еще утешать должна, да?
- Ини, - Зоя всхлипывала, срывалась в безнадежный вой и тут же смеялась, вдруг закричала сердито:
- Миша, уйди. Дай поговорить. Да скажу, уже говорю, слышишь? Иничка, мы с Мишей расписались. Да! Я тебе отправила перевод, телеграфом. Успеет до праздника, сказали. Вы там купите с Вивой подарки, чтоб красивые, поняла? Детка, и не потрать все! Приезжай на каникулах. На неделю да. Как где, у нас конечно. Иничка, это комната, в коммуналке, она очень большая. Миша сделал антресоль, там лежат подушки и большой матрас, там можно прямо жить, только стоять нельзя. Сидя жить. И за нами сверху подсматривать.
- Да. Мам. Я вас поздравляю. Не буду я.
- Я шучу, Ини, шучу. Когда придут денежки, позвони, поняла? Там телефон записан, это Мишин рабочий. Ты позвони и скажи на когда билетик. Целуй, целуй там Виву. И Миша ее целует, я прям, ревную, скажи ей обязательно! Он был восхищен.
- Мама. Мам.
- Да, моя милая. Да, золотко мое, пока-пока, мы тебя ждем.
- Абонент отключился, - сообщил женский голос.
- Да, - сказала Инга.
После ужина Инга лежала в спальне, укрывшись двумя одеялами и брошенной сверху шубой. Держала в руке смятый листок и время от времени высовывала руку наружу, снова и снова перечитывая несколько строчек, написанных неровным угловатым почерком.
"Я тебя везде-везде целую, Михайлова. Инга ты. И люблю. Я уеду, а вернусь не знаю когда. Ты живи я тебе слова не скажу. Потом. Но извини нескоро то будет. Ты живи ладно? А деньги, то Каменев тебе передал летом еще. Сказал пусть будут Инге когда совсем тяжело. Купите там себе еды ну разного. Извини я имя не придумал. Дурак я ты правду всегда говоришь. Люблю. Сережа Бибиси."
Под подушкой лежал конверт и в нем тонкая пачка сложенных купюр.
Она снова спрятала руку под одеяло и прижала листок к груди, шевеля губами. Везде-везде целует. Любит. И еще раз любит. А еще - ляля. Цаца и золотая кукла. И еще он, как она смеялась - Сережа Бибиси. Господи. И тут же - Петр. С заботой и деньгами.
Да почему все так связывается накрепко? Шла обратно, думала с мрачным облегчением, вот жизнь и разобралась, как Вива обещала. Тот, кто любит, позвонил, аж из каких-то Чаквей. Чаквов. А другой фу-фу-фу фыр-фыр, погулялся летом и забыл. Но оказалось - не забыл! И передал ей это не Саныч и не драный Василий. А Сережка. Им что, вечно вот так троим куковать?
Ага, сказала ей бедная голова, и втроем кукуя, лежишь ты тут, Михайлова, одна. Петр не позвонил, а Сережка - попрощался, считай. Даже не ответил на ее грозный приказ, чтоб в июле был! Был чтоб! Он разве не понял, для чего она хочет, его, в июле? Время, видите ли, кончилось. Как он сказал ей - моя ляля, цаца моя быстрая. Моя ляпушка, капушка. Нет, про ляпушку это она придумала сейчас. Или приснилось?
В комнате было темно, из кухни доносился тихий разговор, там сумерничали Вива и Саныч. Опять пугает ее своими муренами и скорпенами, подумала Инга, закрывая глаза и покоряясь, вот кого увидит сейчас, и ладно. Но все равно, хорошо бы Сережку. И не потому что она его больше любит, вот балда, честно, не знает, а просто ему там сейчас наверняка хуже, чем Петру в его столичной мастерской. Лежит в крошечной каюте, у холодного железного борта. За окошком, как его - иллюминатором - зимняя суровая вода. И никого нет рядом, нет теплой Инги, чтоб обнять и спать. Спать…
- Детка? Ты спишь?
Вива тихо вошла, притворяя за собой дверь. Села на постель, в темноте выискивая глазами темную макушку под ворохом одеял.
- Я же говорила, все потихоньку уладится. Саныч еще сказал - послезавтра выплатят нам долги. Представляешь? За три месяца. Тебе и мне - побольше. И мне дадут тринадцатую. Так что поедешь к маме в новых сапожках. Надо посмотреть, чего бы им тут в подарок. Чтоб отсюда, южного такого. Может быть, меда? Кстати, поезд идет через Москву. Ты можешь взять билет так, чтоб там побыть денек… У тебя там подружка, да? Увидишь картину, где одна южная девочка…
Вива тихо засмеялась.