Инга выдохнула, теряясь и не зная, радоваться или обижаться. Она его любит. Сейчас вот прямо. Сидит тут, плечом к его плечу. Знает, что скоро они лягут, рядышком, на два положенных стопкой старых матраса, покрытых каким-то покрывалом. Укроются, прижимаясь друг к другу. И до утра станут целоваться, так же, как в летней палатке. Но уже по-другому. Потому что одно дело просто целоваться с мальчиком летней ночью, около воды. И совсем другое - честно сказав Виве, куда она сорвалась, приехать в зимний незнакомый город, отыскать его в старом здании морского училища, уйти в пустой дом, где печка и кроме них никого. И лечь с ним, зная, что он ее любит. И если он будет знать, что она - тоже. Но вдруг она сделает хуже, ему. Ведь есть Петр и его письмо, полное размашистых строк, в которых то, о чем ей мечталось на исходе лета.
"Как ты, мой храбрый цыпленок? Я почти закончил картину, вышлю тебе фотографии с выставки. Жаль, на них не будет твоей смуглой серьезной мордочки, рядом с картиной, висящей в светлом зале"…
Целый листок слов. И в самом конце его: помни, ты обещала, когда приеду, ты меня встретишь.
Она долго сидела с письмом. Все ждала, что сердце выберет, одного. Но оно и не собиралось. Будто эти двое, такие разные, были для Инги - одним. И отказываться от одного было так, будто отрывать от себя живой кусок. Пока себе не призналась, что влюблена в Горчика, было проще. Он друг, а Петр - любимый. Ради друга конечно можно сорваться и ехать, чтоб предупредить об опасности. Но сейчас она ждет, когда улягутся, совсем не по-дружески.
В молчании трещала печка, стреляла искрами, стараясь развлечь двух серьезных детей, каждый из которых уже вступил в воду взрослой жизни, не зная, как дальше с этим быть. И утомившись ждать, в трубе ахнул и загудел ветер, очень сильно.
- Надо открыть вьюшку, - сказал Горчик, не двигаясь, - а то дом спалим. И себя.
- Нас точно не выгонят?
- Не. Гапча за свою бабку тут дежурит, вот сегодня вместо него мы, утром придет, нормально. О, пока не забыл.
Он вылез из одеяла, прошлепал ногами в толстых носках в угол, пошерудил в брошенной там сумке. Вернулся и, садясь, положил Инге на ладонь два ключа на колечке.
- От комнаты. Ты там смотри иногда, а то вдруг окно выбьет или еще что. Сумеешь не рассказать, что у тебя ключи? До лета ж надо.
- Сумею. Я просто молчать буду, если что.
- Правильно. Слушай…
Она посмотрела в серьезное узкое лицо. Огонь светил на короткие волосы, торчащие ежиком надо лбом. Заливал серые глаза розоватым светом.
- Ты его не разлюбила?
Инга опустила глаза. Можно промолчать. Все равно, что ответить.
- Нет. Извини.
Горчик тоже опустил лицо. Как хорошо, подумал ватно, что я про себя не спросил. Так же и сказала бы - тебя не люблю, Сережа. Или - ты мне друг, Горчик. Не хочу этого слышать.
- Хочешь если, я лягу там, в кухне. Диван там. Я…
- Нет, - быстро ответила девочка, - я с тобой хочу. Лежать вместе. И спать с тобой.
- Да?
- И целоваться. И, вообще, заткнись, а то я зареву сейчас.
И уже задышала часто, упорно глядя в огонь и прикусывая нижнюю губу. Дернула под одеялом плечами, когда Горчик попробовал их обнять. Зажмурилась.
- Эй, - сказал осторожно, становясь рядом на четвереньки и вытягивая шею, - эй-эй.
- Что? - сиплым басом спросила, открывая глаза и скосив их в такие же скошенные серые глаза, у самого своего носа. Светлые брови мальчика задрались вверх, изобразив мультяшное удивление.
- Пьяная муха!
Инга расхохоталась, всхлипывая.
- Теперь ты, - предложил Горчик, по-прежнему немилосердно кося глазами.
- Сей-час. Так да? Пьяная му-уха-а-а!
Вместе смеясь, они встали. И закутав девочку в одеяло, Серега подтолкнул ее к двери.
- Пойдем, надо в сортир сгонять, я посторожу, с фонарем. А то в кустах ногу сломаешь. И ляжем.
- Да, - согласилась Инга, - ляжем, давай уже скорее, я все же мерзну.
За прикрытой не до конца дверцей тихо маялся мирный огонь, устав стрелять горящими ветками и насыпанным поверх углем. И ветер чуть-чуть утих, выл ровно, гудел в трубе, качал деревьям их зимние голые ветви, катил по переулку смятые бумажки и неизвестно откуда прибежавший комок степной травы.
Это не секс, думала Инга, под одеялом вытягивая руки, чтоб мальчику было удобнее стащить с нее толстый свитер. Конечно, это не секс. Тогда что это, думала она, прижимаясь к нему бедрами, и вздрагивая от горячих рук на голой пояснице над расстегнутыми джинсами. Если это, вот это - когда теплые губы трогают грудь, и в этом совсем нет тяжелого, приторно-сладкого, что тянется темной вязкой нитью, выматывая нутро, если это, такое невесомое, легкое, такое полное нежной радости, не секс, тогда это что?
Думала и забывала додумать, повертываясь, и сама расстегивая рубашку, чтобы прижаться ухом к гладкой груди, там, где за ребрами колотилось сердце, из-за нее колотилось. И нужно было успокоить его, поцелуями. Это важнее, чем задавать себе вопросы, мучаясь и ища на них ответы, мучаясь - верные ли они. Ничего не стало вокруг, кроме узкого горячего тела, такого… такого, летящего к ней, и вдруг замирающего, за секунду до того, как она замерла бы сама, остановленная данной Виве клятвой. И уже без страха, зная - он ее бережет, она снова трогала голые плечи, проводила пальцами по впалому животу, чуть опускаясь ниже и останавливаясь, урывками вспоминая Анжелкины опытные рассказы, о том, что они мужики, не бабы, им терпеть нельзя, а то ихние яйца… Его, значит. Ему нельзя терпеть, а она его мучает. И потому, держа руку на теплом мальчишеском животе, спросила еле слышно, вытягиваясь рыбой - поближе к уху:
- Ты, может быть, хочешь, ну, так чтоб…
И выдохнула с горячей благодарностью, когда он шепотом ответил:
- Дура ты, Михайлова. Мне хорошо.
- Я не дура. Я Инга.
- Еще какая. Можно, я тебе придумаю? Имя. Чтоб только наше.
- Конечно. Мальчик-бибиси. Только наше.
Она ждала, прижимаясь к его груди ухом, слушала сердце и, смеясь, потормошила, опуская ладони за спину, под пояс его брюк.
- Ну?
- Потом. Не придумал еще.
"Потом", думала, закрывая глаза и покачиваясь в мягкой воде его поцелуев. Потом. У нас с Сережей будет потом. Как хорошо, что каждый раз у нас есть и потом тоже. Хочу, чтоб всегда так.
А он, обнимая и прижимаясь, откачиваясь, чтоб найти еще место поцеловать и еще одно, думал стесненно, спохватываясь и поправляя сам себя. Она такая - большая вся. Ну, не так большая, а для губ. Черт, не хватит же времени. Когда ходила, летом, то вот под коленками. Там еще. И где косточка на щиколотке. Так много всего.
- Ты куда, - смеясь, она поджимала ногу, - щекотно.
- Я тут, - снова высовывал голову из-под одеяла. Рычал, обхватывая ее, утыкался носом в шею. И замолкав, медленно целовал около уха…А еще, когда сидели там, в комнате, и было темно, думал, где уголки губ, там у нее…
- Щекотно!
- Скажите, нежные мы какие. А так?
- Так - хорошо.
Она уже вздыхала совсем сонно. И неудивительно, поднялась рано, ехала, нашла его, а после ходили по стылому городу, ели пончики в гулкой столовой, поехали на длинный пляж в Камыше - она попросила, давай туда, где купались в прошлый раз. Устала. Ляля моя, думал, обнимая и подчиняясь ее ладошке, которой она прикладывала его руку к своей груди. Моя ляля, кукла моя золотая, моя ленивая быстрая цаца. И смущенно улыбался в темноте, не решаясь сказать это вслух. Такие смешные слова. Она сразу придумала, она умница. Теперь он ее Сережа-бибиси. А он что? Ну не кошечкой же звать! В его сонной голове, где уже смешивались слова, переплетая хвостики и лапки, оставались только вот эти, смешные, как ласковые касания. Как губы на мочке смуглого уха. Моя цоня, лаконя, мое рыбное золото, моя-моя-моя ляпа моя ляпушка капушка…
- Что? - она мягко ворочалась, укладываясь на бок и прижимаясь к нему задницей, сгибала ноги в коленках, чтоб быть поближе.
- Ничего. Спи, Михайлова. Я тебя люблю.
Прижался к ее шее, как тогда летом, в первый раз. И сейчас, точно так же с восторгом улетая от запаха и нежной кожи под своими губами.
- Ляля моя, - вдруг тихо сказала Инга, - моя моя ляпушка капушка. Мой.
- Что?
Но она спала. И он, полежав с закрытыми глазами, заснул сам, так и не поняв, точно ли она повторила во сне его не проговоренные вслух нежные смешные прозвища. Или ему это просто приснилось.
21
Вива повесила на сосновую ветку шарик, отступила, и, удовлетворенно кивнув, вынула из картонной коробки ленту серебряного дождика.
- Детка, посмотри. Мне кажется…
Фраза повисла, так же, как свесился с пальцев пушистый сверкающий хвост. Помолчав, Вива бросила дождик поверх игрушек и подошла к внучке. Села рядом, обнимая за плечи.
- Ну что ты? Все сердце себе порвала. И о моем не думаешь, да?
- У тебя - Саныч, - отозвалась Инга, изучая сложенные на коленках руки.
И привалилась плечом, вздыхая и закусывая губу.
- Что мне делать, ба? Почему все так вот?
- Ты моя бедная золотая девочка. Только пережить. Ну что ты? Ничего вроде и страшного. Ну, не пишет. Так дела, зима. Знаешь, как там, в столицах? Он художник, наверное, хлопот перед праздниками полно, только поворачивайся. Увидишь, к середине января все растреплется, уляжется и как надо сплетется.
Покачивала Ингины плечи, напевая утешения в темную макушку. И прислушавшись к молчанию, легонько встряхнула, поворачивая к себе смурное лицо.
- Так. Похоже не в Петре дело? Ты что? Ты из-за Сереги своего?