- Пускай греется! - победно вскрикнул Баскаков, и все рванули в дом, где в него вкатили целую череду стопарей, которые, накопись, лезли без очереди и будто ревнуя друг друга.
Запели. Казачина, которого все звали Добры печкой, время от времени взрыкивал: "Четвертя надо брать спокойней!" Баскаков глянул на часы:
- Мужики, мне домой надо!
- Братка, мы отвезём.
- Никово не повезём! - сказал Михайлов. - Пойдём по селу как положено! С гармошкой.
Костя предусмотрительно остался. По приближающимся звукам и истошному лаю Лена всё поняла.
Колыванским ямщикам он руку жал,
А на площади его уж унтер ждал…
Добрынечка так и ввалился с подносом и рушником. На подносе стайно взгромыхнули стопки:
- Мир вашему дому. Как ночевала, хозяйка?
- Слава Богу, - холодно отозвалась Лена. - Игорь, я не поняла.
- Лен, завели, причём со второго раза! - восторженно воскликнул Баскаков. - Собери нам чо-нибудь похряпать.
- Ты не забыл, куда нам завтра? - И добавила с прохладным недоумением: - Ну, проходите…
Ленино недовольство угрожало победной волне, и он сказал увесисто:
- Собери на стол, не видишь, люди пришли.
- Игорь, ты на себя смотрел?
Добрынечка выдвинулся, защищая Баскакова:
- Не смей, юница, преко… глаголить мужу… э-э-э… во мраз и хлад воздувшего вторую жись стальному онагру, что, сложив копыта, возлёг, обессилев… Огромное извините! - с недоумением сказал он упавшей вешалке. - Мужу! - строго подняв палец, сочно повторил Добрынечка, видимо, наслаждаясь тем, что слово "муж" работало и в прямом, и одновременно в высоком смысле. По-самолётному посадив поднос на стол и разбрызгивая самогон, он наполнил стопки: - Елена! Сию чару подними с нами во знак го-сте-при-им-ства. Ибо скудорадушие есть тяжкий грех, подобный волку, грызущему душу, и да будет он звероуловлен в самом корне адамовом и завулоновом!
Вздымаясь, и пыша, отекая с заиндевелых усов, становясь всё более красноречивым и сложносочиненным, он сказал громогласно и уважительно:
- Не будем глядеть на сей стол, яко овн на новоизлаженные воротья! За этот дом, стоящий на взлора… на взороласкающем взлобье! Да посетит его лихва и минует лихо. За тебя, жена! - обратился он к Лене. - Будь глазоприглядна, лобзообильна и плодовита, ибо придёт время, и сыновья твои, взлобзя… взрастя в гобзях… - Он тяжко замер, тряхнул главой и громко продекламировал: - Взрастя в лесах и кущах, гобзящих дичью, добудут еленя и вепря и сокрушат кедры, а мы распрострём… тучные телеса свои как… э-э-э, - прорычал он с досадой, - как насаждения масличные окрест трапезы твоея!
- Вешалку вы уже сокрушили… Так что кедрами не обойдётся… - проворчала Лена.
- И словеса твои нам же в притчу! Сей самогон настоен на кедровой шишке, младой и мягкой, аки ананас. Снятой с самой верхушки и рассечённой начетверо шашкой…
- Так! - сказал хозяйски Баскаков. - Где… хлеб у нас?
Он сильно отяжелел и казался подбитее мужиков…
- Там же, где тестомес! - отрезала Лена и, бумкнув на стол тарелки с капустой и солёными помидорами, вышла в соседнюю комнату.
- Что за тестомес?! - живейше поинтересовался Добрынечка.
Лена всё слышала и тут же открыла дверь, словно сидела в скраде:
- Да это не к вам претензия! Тут год назад тестомес потеряли, а хозяин новую хлебопечку до сих пор покупает. А я в магазин не сходила. Сильно холодно. Извините, - и снова ушла в скрадок.
Баскакову хотелось, чтобы жена восседала с ними за столом, чтоб всё было честь-по-чести, и он пошёл к Лене.
Едва Лена увидела Баскакова, глаза её набрякли слезами, и она закричала:
- Не подходи ко мне! Не подходи!
- А ну, дура, перестань вопить! - ледяно взрычал Баскаков. - Не видишь, к нам люди пришли!
- Что?! Что ты наделал! Ты не представляешь, что ты наделал! - закричала Лена.
Глаза её наполнились смесью ненависти и слёз. Вокруг глаз тоже вспухло, отёчно очертились мешки. Он протянул руку, но она отшатнулась, вся напружиненная, дрожащая. Ненавидящие глаза ослепили Баскакова. Он продолжал на неё надвигаться, и она выскочила обратно в гостиную.
- Препознавательно! - удивился тучный Добрынечка. - У нас в полевой кухне тестомес был - весьма плугоподобен! В толк не возьму, как возможно гостеприимной хозяйке потерять сие орало. Разве славный подъесаул Шлыков перековал его на меч-кладенец иль востросекущую шашку!
Подойдя вплотную к Лене, Баскаков сказал негромко и твёрдо:
- Изволь, девушка, быть с гостями и принимать их, как подобает хозяйке!
Ленины глаза снова наполнились слезами и ненавистью и она закричала:
- Пошёл вон от меня!
- Счастие, девица, не в тестомесе, а в семейном согласии, - сказал Добрынечка.
- Да что ж это? - в растерянности воскликнул Михалыч и развёл руками.
- А я объясню, - демонстративно громко сказал Баскаков. - Тестомес, о котором… крикоглаголила гостеприимная и мужепокорная фемина, был славным подъесаулом Шлыковым… звероуловлен и ликвидирован как самое басурманское изобретение - хозяйке в наущенье, ибо несть на земле Сибирской и Среднерусской тестомеса душеласкательней, нежели ея заботливые длани!
- Та-а-ак!
- Ввиду же того, что хлебостряпательная автомашинка была, э-э-э… наиредчайшей… э-э-э… разновидности, то достать необходимый тестомес было решительно невозможно. Покупку же нового механизма я не только… ик… не благоприблизил, а исключил вовсе, дабы не вносить в жилище устройство, содержащее в себе кратнопомянутый тестомес как предмет семейного раздора.
В этот миг Елена вышла на середину зала с любимым баскаковским фарфоровым электрическим чайником, привезённым из Китая, и сказала:
- Если ты сейчас не замолчишь, я его расшибу.
- И в урок бабе, которое как эсь существо неразумное и более способна жужжать про тестомес аки песия муха, нежели чем э-э-э… настропо… искуситься стряпать хлеб у духовом шкапчике.
Лена с размаху шарахнула чайник и выбежала, хлопнув дверью.
- За сходную мизансцену я был изгнан из Мариинского театра "Жёлтое окошко", - сокрушённо провозгласил Добрынечка.
Михайлов просто очень горько наморщился. А Баскаков с ещё большей невозмутимостью продолжал:
- Сие было истолковано моей супругою особенно превратно. Наливай, Добрыня, ввиду ожидания… э-э-э действия, ответного вручению… ею… мне, - Баскаков забуксовал, - в дар телефона, с жинко… с жидкокристаллическою Нинкою, внесшей в наш уклад не менее раздора, чем многожды указанный тестомес. Потому как Нинка, желая навредить и ревнуя меня к вышеуказанной особе… не раз истолковывала сие слово превратным образом… гобзуя сомнительной лексикой и внося смуту в и так непростые отношения… И теперь… "Между нами молчанья равнина и запутанность сложных узлов…" Телефонная девушка Нина, как ты много попортила слов! Давай, Михалыч, песню!
Михалыч дал. И не одну. Вдруг Баскаков насторожился и ринулся на улицу. Михалыч с Добрынечкой тоже выскочили и увидели спину Баскакова, бегущего в тапочках к воротьям. Ворота были открыты, и за ними стояла Ленина машина. Машина была праворукой: правая дверь открылась, и из неё показалась нога в остром сапоге. Лена хотела закрыть ворота, но, увидев Баскакова, захлопнула дверь и уехала.
Михалыч аккуратно свернул гулянку, организовал щадящий ступенчатый посошок и увёл сопящего Добрынечку.
Баскаков пошёл в ванную. "Чтоб буйну головушку в курган да не сложить!" - пропел он и посмотрел в зеркало. Вид был чужой, страшный, глаза набрякшие, тяжёлые, старые. Лицо в мешках и складках. Краем души он надеялся, что Лена одумается и извинится за полные ненависти глаза и крик: "Пошёл вон!"… Пискнула Нинка - она писала: "Подключите новый тариф "Жужжите с нами"".
- Жужжи дальше! - сказал Баскаков и шарахнул телефон о кафельный пол.
Полетели чёрные осколки, отскочила мощная плоская батарейка, тёмно-серебристая и будто подкопчённая.
Баскаков проснулся в четыре утра. Почти мгновенно его настигло и пригвоздило произошедшее, но какую-то долю секунды он всплывал из небытия, и неомрачённая и счастливая эта доля была страшнее всего: она будто показывала, как мгновенно может рухнуть то, что строят годами.
Остановка
Лена рванула к Подчасовой.
В мороз дорога, что называется, потеет, поэтому, несмотря на всё душевное сотрясение, Лена ехала аккуратно, зная, что ледяная корочка может быть настолько тонкой и незаметной, что из машины выйдешь - и ноги разъедутся. Баскаков учил, выбравшись на дорогу, притормозить и понять, насколько скользко. На трассе никого не было, Лена притормозила, и тут же противно заскворчала абээска.
Да он и виден был - белёсый налёт. "Надо будет ещё попробовать", - подумала Лена, и вскоре снова поглядела в зеркала и попробовала дорогу, и снова с царапающим скрежетом отозвались колёса… Слово "пробовать" будто прорвало обиду, объяснило: "Да! Он будто пробует! Как будто меня пробует на терпение… На скольжение - сорвусь или нет в занос? Зачем он так делает? - Лена закусила нижнюю губку, и опять полились слёзы. - Да, мир мужской, никуда не денешься. Это понятно. И если женщина приходит в ярость, то по единственной причине: от слабости. Оттого, что ничего не может с собой поделать. А он знает эту позорную особенность… и продолжает, и продолжает! Да он вообще… какой-то… дикий…"