- Лена, - сказал Баскаков твёрдо, - ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Да. Я склоняясь перед твоим доводом, он сильный, но всё равно - есть вещи… - И махнул рукой. - Я вообще не ставил цели переводиться, мне наш читатель в сто раз важнее. Ну смешно это всё в переводе звучит, дико, ей-богу! И половина смысла пропадает.
- Кажется, немец один сказал, что всё, что в книге непереводимо, можно оставить за скобками.
- Ты знаешь, оно, может, и так… - покладисто и не спеша заговорил Баскаков, - но есть Достоевский и Чехов, - и он продолжил, понизив тон, - а есть Лесков и Бунин…
Лена стрельнула глазами на часы, как урядник из "Захара Воробьёва".
- Хотя немец, может, и прав. Но кроме одного-единственного случая, знаешь какого?
Лена вопросительно подняла лицо.
- Когда язык… является… главным… героем… повествования, - непробиваемо сказал Баскаков, на каждом слове глубоко кивая головой. И продолжил: - Хотя я согласен, что надо распространять за границей образ мощной России и буду над этим работать!
- Ты баскак, Бара…
- Я не Баранов! - закатился Баскаков.
- Ты баран, Баскаков! Я жалею, что с тобой связалась. Хотя уже поздно. Чо ты резину тянешь? Ну что? Что там у нас с тиражами?
- Большие тиражи не дают совершенно ничего, - нагло вывез Баскаков. - Помнишь, что мне сказали про путевой крест на обложке книги? Что крест, стоящий у дороги, "у части покупателей может вызвать негативную ассоциацию с авариями на дорогах". Полный бред. Хотя у выживающих людей возможны фобии на почве борьбы за коммерческий эффект… Так вот, внимание, уделяемое обложке, говорит о том, что покупателя завлекают. То есть предполагаются случайные читатели, которые, позарившись на эффектный вид, книгу купят, а читать, возможно, и не станут. Разве только первые страницы. И количество этих обманутых читателей тем больше, чем больше что?..
Лена уже не отвечала.
- …Совершенно верно - чем больше тираж. Поэтому количество тиража совершенно не означает, что произведение достигло цели - то есть поддержало страждущего или изменило его душу. Следовательно, небольшой тираж - верный способ защитить покупателя от обмана, а страну от растраты бумаги. Ведь это всё-таки ле-е-е-с… а не Баби-Манин малинник… - протянул Баскаков. - Поэтому я бы обязал издателей: для всех книг - белую обложку. И без букв. Купил - и купил. Зато честно.
- Чушь собачья. Незачёт. Да и там тоже незачёт. Я сразу не сообразила… Чо ты мне втирал с этими переводами? Про сор из избы…
- Я всё чётко разложил. И про сор. И про сыр. И про бор, который на бумагу скосят.
- Какой сыр? - Леночка начала раздражаться. - Ты что, серьёзно? Баскаков, я просто поражаюсь! Как можно быть таким тонким в книгах - и в жизни таким стоеросовым! Ты же знаешь, что всё сложнее! Если художник начинает жеманничать, что-то скрывать, занимается оглядками - ему полный кириндык. Литература - это не застолье! Это исповедь.
- Да перед кем исповедь-то? - рявкнул и махнул рукой Баскаков. - Перед соседями? Не мечи бисер…
Вдруг зазвонил телефон Баскакова.
- Ково лешего несёт! - взорвалась Леночка.
- Перед свиннями… Да, на связи, братка, - собранно заговорил Баскаков. - Дома. Да погоди ты! - прицыкнул он на Лену, прикрыв трубку. - Едрё-ё-ё-ё-ный пуп! Ну вы даёте. Кто же так делает? Только с ключа сейчас. Да, на мази… По-моему, даже заправленная. Добро. А куда вы денетесь! Х-хе. Давай.
- Скажи - не можешь!.. - вскричала в отчаянии Леночка. - Заболел свинкой!
Сор из избы
Позвонил Костя Чебунин и сказал, что у него Михайловы проездом из Сросток, что Тане Михайловой нужно срочно в Прокопьевск и что машину заводили в мороз с сигналки и, по-видимому, залили. Баскаков сгрёб брезент и паяльную лампу и ушёл на подмогу.
Костя Чебунин жил на обособленном отъярке, отделённом двумя оврагами, где морозный ветер задувал и закручивал особенно свирепо. Когда-то Костя привёз с карьера серого гранита и увалил им угор. Машина - серо-стылого цвета "сурф" - стояла на этих камнях немного вверх мордой - как памятник самосвалу у гидростанции или Колькиной "аме" на Чуйском.
У Кости шла гулянка. С Михайловыми приехал ещё здоровенный казачина в штанах с лампасами и синем бешмете. У него были широченные щёки и сложного устройства растительность: густые усы с подусниками и щетинистое щёчное поле: они соседствовали, как лес и тальники. Сам весь пышущий, сопящий - целый завод. Такие обильные, грузные люди устроены трудней обычных - кажется, им нужны особые механизмы для управления массой. Своя гидравлика, пневматика… То потом покроется, как градирня, то остынет, стравит пар.
Компания моментально попытались затащить Баскакова за стол, но он отказался и пошёл работать. Вывалили на подмогу - Баскаков прогнал, чтобы не мешались, и оставил только Костю - помочь обвесить машину брезентом. А вскоре и его отправил:
- Иди гостей развлекай. Надо будет - позову.
- Ну а…
- Не-не-не… Я не пью до Праздника. Давай-давай… Не отсвечивай тут. Хе…
Уже нагнало мутно-сизую хмарь, но мороз не спешил сдавать. Всё было серо-чёрно-белым. Судорожно дрожала выдутая травка. Ветер драл брезент с ружейным хлопаньем. У Кости топилась баня, и дым срывало с искрами и наваливало на Баскакова, добавляя беспорядка… Спрятавшись за ветром с паялкой, попытался налить бензин в ванночку - игольно-тонкая струйка засеребрилась бодро, но тут же заметалась, плоско скособочилась и опала. Баскаков плюнул и пошёл к Косте за проволочкой. Там будто намагничено было, чтоб его зазвать: все разом обернулись и с горластой силой потянули за стол. Он каменнороже вызвал Костю, и тот нашёл кусок многожильного провода. Зачистили ножиком. Обнажённые жилки замахрились, как кисточка. Баскаков снова нырнул в упругий и обжигающий ветер и засел с паялкой. Перчатки мешали, и пришлось с одной руки снять. Мокрая от бензина, она резиново тянулась.
Проволочный венчик был из сталистых волосин. Анестезия бензина и ветра так сильно работала, что он не заметил, как наколол палец, стыло-чужой. Долго попадал в отверстие форсуночки, но наконец прочистил, и бензин брызнул родниковой нитяной струйкой и наполнил копчёную ванночку. Кровь капнула и разбежалась по дегтярному озерцу. Баскаков поджёг. Колыхаясь, рыжее пламя затрепетало, наконец и форсунка запела турбинно - сначала плевалась длинным рыжим хвостом, потом рыжину подобрала, и осталась прозрачная синева у сопла, побелевшего до солевой седины. Чем жарче, тем незримей. Установил лампу под машину, завесил юбку, долго поправлял её на звереющем ветру. Стянул перчатку со второй руки - пальцы-крючки не чувствовали. Загрёб снегу и стал растирать. Сел в проколевший салон. Глянул на мёртвый бортовой экранчик, потом на свои руки: смесь крови, копоти и снега.
Едва отогрелся, полез проверять лампу. Мелкий, еле сеющийся снежок рябел на фоне серого гранита. Лампа ракетно гудела, под машиной за юбкой было жарко и чадно. Но не оставишь без присмотра. И снова сидел в ледяном салоне и думал о чувстве границы. Где-нибудь в тайге нет подмоги, а тут вот она - за дверью. А так же недосягаема. Самое трудное - в миру рубеж держать.
Баскаков уже открыл капот и вывинчивал свечи, жалея, что не огрел стопарёк самогонки. Отошедшие пальцы ломило. Ветер пронизывал насквозь, и он чувствовал себя огромным беспомощным ситом.
- Соседушка, не побрезгуй! - вдруг раздался громовой окрик, и на крыльцо вывалил без шапки и в бешмете широченный казачина с подносом и белым в красный ромб рушником. - Не отврати!
С подноса ветер урвал кусок хлеба. Повалилась бутыль. Подошед к Баскакову, казачина пал на колени с криком:
- Не отврати лице, и не отрини… ибо не врази! Не врази, но муж строг пришед скрозь мраз и ветр дасти (он пробасил именно "скрозь" и "дасти") радость и веселие заколевшему в расселинах каменных. Ибо сказано в Писании - кто аще препоясан силою духа новосибирсксаго и тузлчинсксаго к землям проколевшим и снегоукрашенным, тот восстав яко кедр, возвел на сей яр огнедышащую Евлампию… - Ломящий ветер попытался вдавить сказанное обратно ему в горло, широченное, как дымоход, но он будто вьюшку перекрыл и, отдышавшись, открыл вновь и с пылом завёл: - И силой её упования затеплил… - он увидел в руке Баскакова свечи, - затеплил сии свечи, вдунув в них искру Божию и долгожданную! Прости, Господи!
- Ща, мужики, маленько осталось! Тащите аккумулятор! Надо ещё форсунки отцепить! - пригибаясь от ветра, прокричал Баскаков.
Его больше всего волновало, заведётся или нет. Мужики были в защитном хмельном красносиянии, жар держали и могли ещё с пару минут простоять, но уже стыли с выступающих частей.
- Уйми гордыню, сын мой! - рявкнул казачина. - Не уподоблься нисходящим в ров… Угаси шатания духа и прими сию… - Он хотел сказать и "чашу", и одновременно "чарку": - Чару… Чару сию… - И сам засмеялся: - Чару… - Он уже торжественно держал это нежданно добытое слово. - И да будет чара сия чревосогревна, благоутробна и душеутешиста!
В ту же минуту, чуть прихрамывая, подбежал с гармонью Юрка Михайлов в папахе и оба загремели:
По горам Карпа-а-а-атским метелица вьё-ё-ётся,
Сильные моро-о-озы зимою трещать…
Баскаков сглотил стопку самогонки, закусил сжавшимся огурчиком. Поставили аккумулятор, он продул двигатель. И теперь жарил свечи. Надо было попасть в гнёзда, в резьбу, вставить в ключ, и он еле терпел пальцами, держа раскалённую свечу, и через неё грелось всё тело, и пятки благодарно оживали. Это было обратно тому, как втекал холод в дом через заиндевелые дверные болты. Машина со второго раза, сотрясясь, завелась.