- Трудно сказать. Но, согласись, он нам не в тягость.
- Нет.
- И не так уж он страшен, не так безнадёжен. И мы справляемся.
- Да.
- Давай его оставим.
- А зачем нам это?
А зачем нам - вообще всё?
- Давай ещё посмотрим, - сказал Вася. - Давай так. Пусть он сам скажет. Пусть он сначала - решит сам. И если скажет, если решит… тогда и мы решим.
- Да. Давай.
Я боялась ещё одну вещь Васе сказать. У меня, как раз между Андреем и Васькой, был один аборт. И теперь я думала - так, иногда… Думала: Господи, это Ты даёшь мне третьего сына. Третьего сына мне даёшь - взамен того, утерянного мною.
Не раз у нас речь заходила о дальнейшей Тохиной судьбе. Вася агитировал Тоху идти в армии служить. И потом в армии же и остаться.
- Девять окончишь, ПТУ - два года отбудешь, и в армию, - говорил Вася. - А там - и на сверхсрочную можно остаться, и в школу прапорщиков. А если повезёт - и в училище военное можно попасть. И то, и другое - на казённых харчах. Только захоти, только реши. И вперёд. Помогут тебе, как сироте, поначалу. А потом и на свои ноги встанешь. И будешь человеком. И квартиру получишь, и женишься…
Тоха слушал. Но в армии служить не хотел.
- Я в армию не хочу. Я и в ПТУ не хочу. Меня же в строительное пошлют. А я не хочу эти "голимые" кирпичи перекладывать! Я хочу много денег заработать. В торговлю я хочу! А, может, в эстрадное училище… А чё, петь буду!
- Ну-ну, мечтать не вредно. Но реально, реально на вещи смотри!
Нет, Тоха - не мог реально. Ему казалось: ещё немного, и он тоже поедет в Москву, и попадёт туда, в телевизор.
Уже не спецуха и психушка проглядывали впереди, а радужные дали новой жизни манили маленького Тоху своим блеском. Так манили, что он верил в их реальность, громко распевая под включенный на кухне магнитофон.
- Я, если артистом стану - я вас к себе, в Москву, позову! Я всегда, везде в самодеятельности участвовал.
И все говорили, что я хорошо пою. Одна вы, Наталья Петровна, смеётесь, и говорите, что не очень!
- Всё в мире относительно, дитя моё. Андрей вот, смотри, в Москву поехал. Так он учился - почти на отлично, к институту готовился. Потом - ты видел, как мы его собирали. Всё отдали из дома. А ведь мы - не самые бедные, учти. И то, еле-еле его собрали, и знаем, что ему там - трудно будет. Среди других людей, понимаешь?
- Да, наверно.
- И если он куда пробьется, то только своим умом, терпением. Знаниями, наконец. А ты, извини меня! Ты же в слове "ещё" - две ошибки делаешь! Куда ты поступишь - без денег, без знаний, без помощи? Куда тебя возьмут? Пропадёшь, и всё. Согласен?
- Нет. Я как-нибудь… пробиваться буду…
- Вот тебе Василий Иванович говорит, как можно. Можно и по другому как-нибудь, но реально, понимаешь. Ведь тебя, если ты зарвёшься, никто не удержит. Только подставят, и посмеются над тобой. Торговля! Тюрьма! Не хочешь?
- Чего - тюрьма?
- Подставят, и пойдёшь в тюрьму. Или захочешь красивой жизни, чтобы враз, да без труда. Не удержишься, и начнёшь воровать. И - тоже тюрьма.
- Я в тюрьму не попадусь!
- Да ведь никто и не спросит тебя. Ты же дитя! Глупое, самоуверенное дитя! Дитя голое, но с претензиями!
- Я - не "голое"!
- Слушай, слушай нас, Тоха! Глаза открой, смотри на мир, на людей. А то, кроме коридора интернатского, не хочешь видеть ничего. Там, в этом тёмном коридоре, да ещё, когда воспитатель далеко - там ты большой, и сильный. А в мире… В жизни - совсем не так!
Нет, не действовали на Тоху такие аргументы. В конце концов он согласился, что надо идти в ПТУ, чтобы "досидеть" там до восемнадцати лет. А может, сделал вид, что согласился.
Ведь не в любое ПТУ отправляли сирот, а только в несколько, специальных, где были они на полном довольствии. Где был тот же пищеблок, и те же повара, и почти те же мастера-воспитатели.
И специальности предоставлялись в тех ПТУ - для сирот, разумеется, - без особого выбора. Для нормальных троечников - кулинарная, а для таких, как Тоха - строительная. Плакало, плакало эстрадное училище. Плакала - красивая жизнь.
Да лучше бы они отплакали, да сгинули. Но нет, нет! Не унимается Тоха. Поёт, отчаянно фальшивя, и записывает себя на магнитофон.
Но чем ближе был конец лета, тем больше реальность вступала в свои права.
И я уже отъездила на "Скорой", налюбовавшись на дорогу, как я думала, на весь следующий учебный год.
И Надежда не позвонила мне - ни разу за лето. И на мои звонки никто не отвечал.
И двадцать четвёртого августа, в понедельник, мне надо было уже выходить на работу.
Глава 32
В одно из последних воскресений лета я уговорила их обоих - и Ваську, и Тоху пойти в церковь, к исповеди и причастию. Вечером, накануне, сказала им, чтобы думали и готовились.
- Я не хочу! - сказал Тоха. - Зачем мне это?
- Мам, я тоже не хочу! Там стоять два часа… в толпе, в духоте, - сказал и Васька. - Нет, я не пойду.
Конечно, - сказала я, - конечно, толпа, и конечно, духота. Но ведь вы, оба - крещённые люди. И я вас… не то, чтобы заставляю, а прошу. Я же вас не заставляю каждое воскресенье ходить. А хотя бы один раз, перед шко лой. Как бы прийти к Богу и рассказать: что за лето произошло, что вы поняли, что пережили. Как итог, что ли. И помощи, помощи попросить, на новый учебный год. Тебе, Тоха, разве не нужна помощь, на новый-то год?
- Нужна. Я и не знаю, как я теперь возвращаться туда буду, в этот интернат!
- И тебе, Васька, разве не нужна помощь Божья?
- Нужна…
- Ну вот. А толпу и духоту - всё это можно один раз потерпеть, хотя бы из уважения к матери.
- Ну, мамчик, ты умеешь уговаривать! - протянул Васька.
- Я же доктор. И стараюсь не обижаться на больных.
- Я здоровый! - это Тоха, конечно.
- Да знаю, знаю. Знаю я, Тоха, что ты здоровый, как бык. Пойди, в зеркало на себя посмотри. Как ты вырос, как плечи расправились. И усы скоро будут, как у Будённого.
- Нет, как у Чарли Чаплина! - сказал Васька.
- Ладно вам. Не просто в церковь пойдём, а исповедоваться, а потом - причащаться.
- Это что, я там должен буду… священнику этому… рассказывать всё, что ли? - Тоха так кипит внутри, что аж брызги летят.
- Ну, вообще-то - не священнику, а Богу.
- А Бог и так знает, что я делал!
- Бог знает всё, что ты делал, и всё, что ты будешь делать. Знает даже лучше, чем ты это знаешь. И гораздо больше, чем ты сам, Бог про тебя знает. Это ты должен для себя понять, что ты плохого сделал, и сказать Богу: "Вот, Господи, я это понял, и больше я так делать не хочу". И Бог тебе воздаст - без счёта, но по вере и по твоему осознанию. И - никак не иначе.
- А если я хочу так дальше делать, а скажу, что не хочу?
- Бога нельзя обмануть, в отличие от человека. Бог - Он смотрит в сердце, и там всё видит. Всю ту кашу, которая в твоём сердце варится.
Тоха молчит недолго. Видно, переваривает, про кашу-то.
- А как это Бог знает больше, чем я? Ведь я - сам всё делал! Сам, я!
- Как бы это объяснить тебе, чтобы ты понял… Ну, вот смотри! Вот полка, а на ней - книги. Вот, почти вся верхняя полка - это Пушкин, видишь?
- Да.
- Ты Пушкина знаешь?
- Да! Я стихи его учил!
- Точно. Ты одно стихотворение выучил и уже думаешь, что Пушкина знаешь. А Пушкин-то - вон, на всю полку тома! Так и с тем, что ты в своей жизни сотворил. Ты знаешь только чуть-чуть, маленький факт. А Бог знает всё.
- Мам, я понял, - сказал Васька. - Ладно, я иду с тобой.
- Ну ладно, я тоже иду, - соглашается и Тоха. - Только я про всё рассказывать не буду.
- А уж это - твоё дело. Твоё, свободное дело.
- А священник этот… он не расскажет никому?
- У священников - тайна исповеди. Можешь не бояться.
И мы пошли. Мы выдержали ранний подъём без завтрака, потом - и толпу, и тесноту. И мои мальчики подходили к исповеди, а за ними - я.
И мы причастились.
И, все вместе, мы вышли из церкви, и остановились в церковном дворе.
- Поздравляю вас, - сказала я.
И подумала про себя: "Какое счастье".
- Мам, отпусти нас! - попросил Васька. - Мы на речку сбегаем.
- Вместе?
Васька посмотрел на Тоху.
- Угу, - сказал Тоха.
Я дала им немного денег, чтобы они купили чего-нибудь вкусного. Мороженного, или ещё чего-нибудь. Что хотят.
И долго смотрела им вслед, пока они не свернули в сторону реки.
И я пошла по улице, медленно-медленно. Я сняла на ходу платок, и подставила лицо солнцу. Его сверкающим лучам - детям последних дней августа.
Я подставила лицо сияющей небесной сини, и лёгкому, прозрачному ветерку.
И колокольный звон провожал меня долго-долго, до самого дома.