И я пошла в комнату для персонала.
Мне было стыдно.
Стыдно от того, что я не поверила "шефе".
Стыдно от того, что такое плохое мясо.
Стыдно от того, что, действительно, надо кормить сотрудников.
Стыдно от того, что мы такие нищие.
Что воспитатели сливают себе в баночки остатки интернатского борща и несут домой, чтобы накормить свою семью.
Что действительно, многие наши воспитанники, даже при таком раскладе дел с кормёжкой, едят сытнее, чем их сверстники, вне стен нашего интерната.
Мне было стыдно.
Я пила переслащённый и перекипячённый интернатский чай, и слёзы текли по моему лицу. Потом я справилась с собой, сказала всем кухонным "спасибо" и вышла из кухни - как раз тогда, когда в неё входил дежурный класс. Накрывать к завтраку.
Глава 11
Я прошлась по спальням малышей, заглянула в палату к Таньке Никитиной. Посмотрела, сколько за ночь мокрого белья. Поговорила с ночной нянечкой, которая уже собиралась уходить.
Не так уж много сегодня мокрых, человека четыре. Это у малышей. Есть ещё один несчастный в седьмом, и двое - в шестом.
- Наталья Петровна, надо что-то делать с Крапивиным!
Ночная нянечка говорит мне о нём, о несчастном. Уже не в первый, и не во второй раз.
- У него уже матрац сгниёт скоро. А он - такой лоб здоровый, что мне его ночью будить страшно!
- Да вы же у нас - герой! - отвечаю я. - Чего же страшно?
- Да здоровый… Ещё зашибёт!
И ночная нянечка смеётся. Она - хорошая, добрая женщина. Простая. Сколько поколений интернатских, одно за другим, она поднимала, и поднимает ночью. И ничего не слышит хорошего в свой адрес, даже простого "спасибо". Скорее, наоборот.
Потому что трудно говорить "спасибо", если тебя будят ночью. Сначала в двенадцать, а потом - в четыре часа утра. А некоторым - и с утра трудно говорить "спасибо". И в обед, и вечером. Но это - я уже совсем о другом.
- Потерпите немного! - говорю я ей. - Я его в больницу буду класть, в конце мая. Договорилась уже, в специализированное отделение.
Уже совсем чуть-чуть, совсем мало осталось времени. И каникулы. Весна… И душа просит лета, просит тепла…
В изоляторе Наденька уже кормит больных. Она их всегда кормит пораньше. Тоха сидит в изоляторской столовой, вместе с другими больными, и наворачивает за обе щеки.
- Ну, герои, привет! Как дела? - спрашиваю я жующую публику.
- Хорошо, хорошо!
- Тоха, голова не болит?
- Не-а!
- А не кружится?
- Нет.
- Не тошнит?
- Нет, вы что!
- Вот и прекрасно. А теперь глаза зажмурь! Изо всей силы.
Надо, всё-таки, кое-что проверить.
- А зачем? Зачем зажмуривать? - интересуется Тоха. Остальные даже есть перестали.
- Надо! - не нашла я ничего другого, чтобы ответить.
- Ладно… - Тоха зажмурился.
- И я буду жмуриться! И я! И я!
И все за столом закрыли глаза, и стали щупать друг друга, как слепые.
- Ну, хватит, хватит, - остановила их я. - Теперь - зубы оскальте. Вот так.
И я показала, как. Все зарычали.
- Теперь - покажите языки.
Что все и сделали, с удовольствием.
- Ну всё, молодцы. А на прощание - закройте глаза и достаньте пальцем до носа. Так, сначала одной рукой, потом - второй. До своего носа, а не до носа товарища!
Очаговой симптоматики у Тохи не видно. Не рвёт, не тошнит. Сотрясение если и есть, то незначительное. Отлежится.
Тоха, готов будь, я тебя перевяжу после завтрака. А ты как себя чувствуешь, Анютка? - спросила я свою больную с болями в животе. С утра температуры у неё не было, но она была вяловата и ела плохо. Каша была почти не тронута.
Нехорошая всё-таки она, эта Анютка. Бледная, прямо прозрачная.
Поноса не появилось, аппендицит - тоже был маловероятен. Ладно, пусть лежит. Кровь бы ей сдать. И мочу. Надо, надо. Я оборачиваюсь в дверях столовой:
- А после перевязки я приду к вам ещё раз и всех посмотрю. Смотрите только, чтобы порядок был, а то - всех повыписываю!
- Не надо! Не надо нас выписывать!
- Ладно, посмотрим. Пейте свой чай.
- Ну, как там, на кухне? - спросила меня Наденька, когда я выходила из изолятора.
- Да так…
И я рассказала, как.
- Да, не особенно хорошо.
Наденька помолчала.
Как-то неправильно она молчала. Уж я-то немного изучила Наденьку, и, поэтому, спросила её прямо, в лоб:
- Надя, что ещё случилось?
- Я директора встретила… В столовой. Когда детям еду брала, на изолятор. Ей Люба в красках описывала, как ты вынимала кости из котла.
- А…
- Ну, директриса мне и говорит, вы там передайте Наталье Петровне, пусть свой пыл проверочный поумерит.
- Что? Словечко-то какое.
- Да. Поумерит. А то, говорит, найдётся и на неё проверка.
Я посмотрела на Наденьку. Мне показалось, что она недоговаривает что-то ещё, и это "что-то" - самое важное.
- Надь, что ещё?
- Ничего.
Я тоже помолчала. А что тут было говорить?
В коридоре, при переходе в школьный корпус, я почти столкнулась с директором. Встречи было не избежать. И я снова почувствовала страх…
Опять страх. Липкий, противный.
"Господи, Иисусе Христе, помилуй меня, грешную!" - пробормотала я про себя, а вслух сказала:
- Здравствуйте, Галина Николаевна!
Галина Николаевна повернула ко мне своё лицо, обрамлённое тщательно ухоженными волосами. Она развернулась ко мне - всею своею значительной фигурой, с широкими бёдрами и полными, слегка отёчными ногами.
Она была хорошо, очень достойно одета.
И вся её фигура выражала уверенность в собственных силах и сознание собственной значительности.
И это вызывало уважение.
- А, Наталья! Как там дела у нас? Говорят, Протока отличился вчера?
- Да, упал он вчера, с крыши перехода.
Я удивилась, услышав свой собственный голосок. До чего же елейный. Заискивающий голосок…
- Ну, и как?
- Перелом руки. Скорее всего. Но неосложнённый. Лёгкое сотрясение. Рана на голове.
Я его полечила… рану зашила… (Опять заискиваю!) - Справишься, чтобы в область травму не сообщать?
- Думаю, справлюсь… (Я - молодец! Похвалите меня!)
- Ну, молодец, молодец. Я на урок спешу. Ты что-то ещё хотела сказать?
- Я потом, чтоб не торопясь… (Потому, что я боюсь!)
- Ну, давай завтра, после пятиминутки. А может, и на пятиминутке разберёмся.
- Да, Галина Николаевна! - радостно ответила я.
Как пионер - всегда готов! Что же это со мной, Господи? Что это за страх, что это за паралич? Что это за подлость? Эх!
Глава 12
Уже перед самым обедом, я, после проведённых с шумом и криком прививок, сидела в своей "келье".
Дверь была открыта, и я просто отдыхала.
В дверном проёме возникла фигура поварихи, Люды.
Поваров, или поварих, у нас две. Вчера была Света, сегодня - Люда.
Света - женщина уже пожилая. Может, не столько пожилая, сколько пьющая. Выглядит соответственно.
У неё ровно столько выговоров, сколько стаканов она может выпить, пока не упадёт под стол. Однако не выгоняют её, жалеют.
Один сын у неё - сидит, а второй, тоже беспутный - не работает, шляется. Наркоман, говорят. Всё тянет из дома.
Свету держат, пока она на смене не запьёт. Она держится, сколько может, потом - начинает пить. Тогда её переводят в посудомойки, на месяц, а потом опять, в поварихи.
За четыре года, что я здесь, это уже случалось четыре раза.
Люда же - ещё молода. Она своенравна, а иногда даже развязна. Может ответить дерзко, грубо. И детям, и воспитателям, и даже - своей дорогой "шефе".
Люда всегда ярко накрашена, а волосы выбелены. На лоб спадает низкая, белая чёлка. С мужем Люда разведена, и занята сейчас тем, что меняет мужиков, налево и направо. Причём ещё и рассказывает об этом, почти без стеснения. И со смехом.
Вот Люда и возникла в дверях.
- Наталья Петровна, вы одна?
До чего же у неё юбка короткая! Неужели она сама этого не чувствует?
- Можно к вам?
- Давай. Что случилось?
- Голова болит. Можно давление померить?
- Давай, померю.
Я достала аппарат, развернула манжетку.
- А вы можете двери закрыть? - неожиданно спрашивает Люда.
- Зачем?
- Закройте!
Когда я закрыла двери, Люда сняла манжетку со своей руки.
- Мне давления не надо. Я хочу вам важную вещь рассказать… Наталья, они тебя сегодня на кухне обманули… "Шефа" тебя надула, как девочку.
- Как? Я же там у вас - опозорилась сегодня ведь по весу - всё сошлось.
- По весу! А кости-то, кости!
- Что - кости?
- Точно, Наталья Петровна, вы не догоняете! Кости-то были - вчерашние! А может, и позавчерашние!
- Как?
- А вот так. Люба говорит утром: сегодня эта дура придёт… вы уж простите, за дуру-то…
- Да ладно, чего уж там.
- Сегодня эта дура придёт, а мы ей устроим полный вес. "Шефа" частенько так делает. Кости поварит, потом из котла вытащит, завернёт, и в холодильник положит. И у неё - всегда всё шито-крыто, и по весу - совпадает. Ни одна комиссия, ни одна СЭС не подкопается.
- Значит, каждый день… Это - килограммов пять-шесть, каждый день…
У меня не было слов. Не то, что слов. Даже не было эмоций. Я машинально собирала в чехол свой тонометр. Дура я, дура. Правда, дура.
- Три-четыре кило Тамарка забирает, кладовщица. Кому что дать, из начальства, это Тамарка делит. Остальное - наше. Но нам, кухонным, совсем немного перепадает.