От нее пахнет укропом. Значит, она действительно солит огурцы.
За окном река, осенняя, хмурая. Она медленно течет на север. Так было вчера и позавчера, и год назад, и в прошлом тысячелетии. Река для Тони - почти вечность. Вечность вечностью, а сегодняшнее никуда не денешь. Тоня ждет Бориса. Ей почему-то кажется, что он должен вернуться сегодня. Она встречает глазами каждый пароход.
14
Михаил Николаевич сгребает в огороде картофельную ботву. Он в старых сапогах, в старой куртке, старчески сутулится, покашливает.
Зарепкина смотрит на мужа из окна кухни. Как странно, что именно он ее муж, этот старый человек, который так любит возиться с землей. Теперь она махнула на него рукой, а было время, когда надеялась сделать из него достойного спутника жизни. Она заставила его поступить на заочное отделение пединститута, но всей ее энергии хватило лишь на то, чтобы кое-как протащить его через три курса. Она доставала ему книги, ездила с ним на сессии, направляла каждый его шаг, но так и не привила ему любовь к знаниям. Он дремал на лекциях, как дремал на педсоветах, как дремал в то время, когда она терпеливо объясняла ему, что он ведет себя некрасиво.
Ее раздражало, что он не любит выступать на собраниях, что книги читает, шевеля губами, что ученики, да и не только ученики, зовут его за глаза Мих-Ником, что когда он возвращается с работы, от него пахнет потом и навозом. Нет, ей так и не удалось воспитать из него интеллигента. Ей всегда стыдно за него, когда приезжают инспектора. Правда, школьный опытный участок у него в образцовом порядке, и ребята что-то там экспериментируют, выращивают гигантские помидоры, но сам он не умеет сказать об этом двух слов. Если бы не она, его, пожалуй, и не считали бы хорошим учителем. Сколько она ни билась, он так и не отвык от таких вульгарных слов, как "разъяснилось", "закалел", "назем", "складник".
Вот он наклонился, чиркнул спичкой, и языки пламени запрыгали по сухой ботве. А он стоит у костра и думает. О чем? Он и сам, наверное, толком не знает.
К мужу она почти равнодушна. Он почти не нужен ей. Годы берут свое. И живет она с ним, пожалуй, лишь затем, чтобы не быть незамужней. На незамужних смотрят как на неудачниц…
А ночью между ними происходит такой разговор. Мих-Ник спрашивает:
- Как прошел урок у Найденовой?
- Почему ты этим интересуешься?
- Я вовсе не интересуюсь.
- Ну и не спрашивал бы. Да и как он мог пройти? Путалась, конечно. Да и насчет кофточки… Я давно хотела ей сказать. Как она сама не понимает, что если она молода, то вовсе не значит, что всем интересно видеть ее прелести.
Мих-Ник сопит.
- Ты что, не согласен? Евский дал ей жару. Знаешь, как он умеет. Я думала, она сквозь землю провалится.
- Плакала?
- Заплачет она! Гордячка. Но это ничего, полезно. А то фасону слишком много. Кофточки не кофточки, шпильки не шпильки. Я думала, в ней правда что-то есть.
- Тише! Генка…
- Спит твой Генка без задних ног.
Некоторое время супруги лежат молча. Потом Зарепкина вздыхает.
- А Генка наш совсем отбился от рук.
Мих-Ник уже дремлет.
- От чего отбился?
- От рук. Что за глупая манера переспрашивать?
Длинное молчание.
- Михаил, ты спишь?
- А?
- У него опять по алгебре двойка.
- По алгебре?
Мих-Нику нечего сказать. Когда он был мальчишкой, у него тоже случались двойки по алгебре, но он не вырос ни разбойником, ни бездельником. Ему не хочется разговаривать с женой. Гораздо приятнее думать о саженцах черноплодной рябины, которые он получил сегодня из Барнаула. Завтра с ребятами он посадит их на пришкольном участке. Ему нравятся растения и животные. Ему бы агрономом быть, но жена сделала его педагогом. Хорошо еще, что не историком или географом. Одно время у нее была такая мысль. А так все-таки он около земли. Конечно, приходится вести уроки, что-то объяснять ученикам, ставить оценки - этого он не любит, но зато какая радость, когда из почвы появляются новые зеленые ростки. Они-то без всяких объяснений знают, с какой стороны солнце и для чего оно существует.
А Зарепкина лежит на своей кровати и думает с горечью: "Какую непоправимую ошибку я совершила, связав свою судьбу с этим некультурным человеком".
15
Солнце заходит. Ему уже недолго висеть над лесом. Оно стало красным и вытянулось в эллипс. Красная дорога через Обь тянется прямо ко мне. Она угасает. По реке ползут тени, а может быть, это туман, или дым костра. Да, где-то близко костер.
Скоро станет холодно и придется идти домой. Дорога через бор. Ледяной сумрак лога. Ручей. Тонкая музыка воды. Затем желтые огни села и мой дом. Нет, не мой дом. Только четыре стены и потолок. Дом - это когда тебя ждут, а меня никто не ждет и не будет ждать. Его уже нет со мной. Уже нет. Все очень просто. Да, очень просто. Впрочем, может быть, вовсе не просто. И смерть и рождение тоже ведь кажутся нам простыми…
Уехать? Но куда? Мне трудно решиться на это. Есть девчонки, которые пишут в "Комсомолку" и спрашивают, как им быть, и ждут правильного ответа. Конечно, в "Комсомольской правде" сидят не дураки, но я не верю, что кто-то издалека может дать мне верный совет. Была бы мать жива. Она сказала бы мне, что нужно.
Рано умерла она. Теперь бы ей только и пожить. Все старалась для нас, и нисколько не было у нее своей жизни. До последних дней работала, надо было учить меня и Лешку. И она никогда не сердилась и не жаловалась, что у нее нет хорошей одежды, что приходится дорожить каждой копейкой. И когда я приезжала на каникулы, я видела ее совсем усталой женщиной, которая ничего не знает, кроме тяжелой сельской работы, и я каждый раз говорила себе, что как только выучусь, то сейчас же возьму ее к себе, и тогда она отдохнет.
Мать умерла поздней осенью, без меня. Я отпросилась и приехала в деревню. Увидела в березовой роще могилу, повядшую траву, поваленные ветром замшелые кресты, услышала шорох желтых листьев, на которые падал сухой снег, и заплакала. Мы с Людой поставили пирамидку со звездой, положили венки, укрыли могилу дерном. Что еще можно сделать? Как позаботиться?
Этой весной я снова побывала на кладбище, старалась утешить себя тем, что мать лежит в хорошем месте, рядом со своим отцом и братом.
К моему отцу на могилу не придешь. Да и есть ли она где-нибудь? С войны он вернулся осенью сорок первого, без ноги. А в декабре этого же года родилась я и потому помню его только искалеченного. Помню стук его костылей по избе и его самого в поношенной военной одежде, с медалями на груди. Но все это смутно. Ярче всего мне запомнилось, как ездил отец на рыбалку. Я всегда провожала его. Сначала мы шли лесом. Он впереди, на костылях, а я позади - с тяжелым веслом. Выходили к реке, останавливались на высоком берегу и смотрели на весеннюю воду, на залитые острова. Потом мы спускались к лодке. Он забирался в нее, отталкивался и махал мне рукой.
- Иди…
Обласок уходил вдоль берега, против течения. Скоро он скрывался за тальником, но я еще долго слышала плеск воды под веслом. Вечером я снова бежала на берег встретить его. Долго стояла, всматриваясь вдаль. Он приезжал, я помогала ему вытащить лодку на песок и несла улов домой. Отец солил рыбу, затем коптил в яме, а я ходила с корзиной и продавала ее соседям.
Мать и сестра моя Люда работали в колхозе, но на трудодни получали мало, и деньги, которые я приносила домой, очень нам помогали. В начале июня собирали колбу, а в августе ходили в тайгу брать ягоду и потом выносили ее к пароходу.
Еще отец плел верши, иногда их тоже удавалось продать. Помню, как отец плел большую вершу во дворе, я влезла в нее и стала играть. Отец рассердился и сильно шлепнул меня по мягкому месту. Это был единственный случай, когда он меня ударил.
Однажды отец принес откуда-то фотоаппарат, стал учиться фотографировать. Думал, наверное, прирабатывать этим. Часами сидел в подполье, проявлял и печатал снимки, потом вылезал с паутиной в волосах, весь в пыли. То ли некому было научить его, то ли аппарат оказался неисправным, только из этой затеи ничего не получилось…
Когда я была маленькой, у меня часто кружилась голова. Так просто кружилась, без причины. А ночами я почему-то просыпалась и потом уже не могла уснуть до утра. Отец тоже иногда не спал. Он говорил, что болит нога, которой нет. Я шепотом звала его:
- Посиди со мной.
Он бросал курить, приходил ко мне. Он ничего не рассказывал, а только гладил большой ладонью мои волосы, и я радовалась: "У меня есть отец".
Утонул он в начале мая. Обласок его, весь избитый льдом, нашли ниже нашего села, в кустах залитого водой острова. А тела не было. Мать уехала искать его, и несколько ночей мы с Людой провели у соседей. Днем ходили по берегу, заглядывали в каждый куст, замирая от страха, и все напрасно. Ни с чем вернулась и мать. Она страшно похудела и постарела за это время и никогда уже не стала прежней.
Вскоре после смерти отца родился Лешка. Мать стала еще тише и совестливей. Другие вдовы умели прийти в правление, выкричать лошадь или добрый покос, а мать не смела. И нам не давали лошадь, и мы все лето возили хворост из леса на ручной тележке. Люда рубила его топором, а я складывала в штабелек. Но хворост - что солома, его хватало только до нового года, и тогда мы шли в лес, лазили по пояс в снегу, заготовляли долготье. Билета у нас не было, нас могли оштрафовать, но, видно, ловить нас не хотели, потому что ни разу ничего плохого не случилось.