И почему так устроен человек? Мало ли девок в Полночном, а ведь надо же - поглянулась эта. И вроде в ней ничего нет - перо птичье. Дунь - и улетит, а вот надо же - и наяву, и во сне, все она. Во сне-то она другая. Ее и обнять, и поцеловать можно. А наяву посмей - не тут-то было. А может быть, это и неплохо. Что толку, иные девки и обличием ничего, и песни, и танцы, и все прочее девичье у них в полном порядке, а нет строгости, и все ни к чему. А Антонина Петровна близко, а не дотянешься…
До нее жизнь была словно без неба. Где б он раньше за елкой за десяток километров попер? С чего бы вдруг? А сейчас идет и даже удовольствие испытывает - потому что для нее. Для нее любое дело одна радость. И сама она словно из чего-то другого сделана: вроде в ней ни кожи, ни мяса обыкновенного, ни костей, из чего все люди, а вся словно из облачка слеплена, из светлого околосолнечного, и непонятно, как мог Борис Иванович с ней обращаться как с женой и не сойти с ума от радости. И ребятишки от нее были бы тоже, наверное, такие же нежные да глазастые.
Да, чем Егор не муж? Другие и пьют, и жен гоняют. А он за всю жизнь одну поллитру выпил и то не рад был. Сила закипела, а девать ее некуда. Стал играть с товарищем, кинул его, а тот упал и лежит. Еле отходили. С тех пор Егор ни рюмки. И сам не будешь знать, как в тюрьму угодишь. Пусть пьют, которые послабее, которым подраться можно. И что он не пьет, все знают. Например, в клубе дежурит на празднике. Когда Егор дежурит - никакого скандала. Если кто из парней зашумит, он его легонько под мышку и на воздух - пусть мозги проветрит.
А кто может поручиться, что у Антонины Петровны поворота к Егору не будет? Дело случая… Вот, примерно, шла бы она ночью, а к ней грабители. А тут он, Егор. Уж он бы показал себя. Одна беда - грабителей нет. Откуда они в деревне? Хоть бы один завалященький. Если есть парни озороватые, то и те к учительнице никогда не пристанут. Или бы шла на лыжах, а тут медведь. Он ведь не понимает, учительница, не учительница. Ему все одно. С крупным, пожалуй, без ружья не сладишь, или нож длинный нужен, а мелкого он бы голыми руками задавил.
А пока хоть елку. Чем вот эта плоха? Так на него и смотрит. Заждалась.
Егор обходит вокруг елки, отряхивает с нее снег. В снегу она как в шубе. Ее не разглядишь.
- Однако, ладная.
Одним ударом топора он валит ее. Нет, не валит. Валить нельзя. От мороза ветки, как стекло. Ссек, не шелохнулась - чуть скользнула вниз и опять в снегу стоит, словно не подрубленная. Вот что значит рука твердая и топор. Он, как хороший друг, везде выручит.
Егор поворачивает домой. Топор снова за поясом. В руках елка. Он несет ее, как хрустальную. Он сам поставит ее в воду дома у Антонины Петровны. Пусть живет. И пусть в комнате у Антонины Петровны лесом пахнет, и она радуется. Немного у нее радости в жизни. Будет проверять тетрадки, нет-нет да и взглянет на елку. И его вспомнит…
Еще бы зайца для нее живого изловить - пусть бы позабавилась…
56
На крыльце морозный скрип. Ребячьи приглушенные голоса. Тоня отпирает наружную дверь. Это Генка и Митя.
- А мы думали, вы спите.
- Что случилось?
- Ничего.
- Проходите и рассказывайте.
- Генка, давай ты.
- Где тетрадка?
Митя вытаскивает из валенка смятую ученическую тетрадь.
- Антонина Петровна, мы сегодня решали, что вы задали повторять. Решали и ничего не думали и вдруг…
- Что же вдруг?
- Да что-то вроде открытия сделали.
- Ты уж сразу - открытие, - краснеет Митя.
Он, видимо, стыдится приступа честолюбия, поразившего его друга.
- А может, и открытие? Ты-то откуда знаешь? Вот пусть Антонина Петровна скажет.
- Вы садитесь.
- Так лучше.
Генка раскрывает тетрадь.
- Это что у нас? Система двух уравнений. Можно ее способом подстановки, можно сложением. Мы ее начали подстановкой. Из первого выразили икс… Вот он. Потом мне что-то в голову вошло. Нужно было подставить в первое уравнение, а я и из другого икс выразил. Смотрю и понять не могу - что мне с ними делать? А Митька говорит: "Ты приравняй их". Бац - приравнял. Вот так. Получилось одно уравнение. С одним неизвестным. А нам что и нужно! Раз, раз - находим ответ. Вы поняли что-нибудь?
- Все поняла, - улыбается Тоня.
- Туфта?
- Нисколько.
Генка в избытке чувств хлопает Митю по плечу:
- А ты не верил!
Удар получается слишком сильный. Митя поеживается.
- Ты руки не распускай.
Тоне смешно и радостно смотреть на них. Было время, и она думала, что открытия валяются на дороге, как оброненные рукавички. Нагнись и возьми.
- А в науке это известно? - спрашивает Генка.
- Да, это способ сравнения.
- Наплевать, - говорит Генка. - Мы этого не знали. Значит, наше открытие, и точка.
- Правильно, - кивает Тоня. - И давайте покажем этот способ в классе. И назовем этот способ "З - К" - Зарепкина и Копылова.
- А я при чем? - стесняется Митя.
- Не тушуйся, - подмигивает Генка. - Со мной не пропадешь. В академики скоро выйдешь!
Они хлопают дверью. Со смехом пробегают мимо окон.
57
Только что ушли ребята. Пришли, нашумели, посмешили, оставили на полу влажные следы валенок и исчезли, а я сижу и вспоминаю их. Люблю я ребят. Может быть, только теперь, впервые за три года, поняла это. И с ними мне лучше, чем со взрослыми. Пусть они сердят меня, иногда мучают, но без них какая это жизнь? Да, только теперь я почувствовала, что никогда не оставлю школу. Трудно и часто ощущаешь свою неумелость, а потом вдруг неожиданная радость. Так было недавно с Сеней. Мне показалось, что он болен, и я даже принесла ему из учительской градусник, но никакой температуры у него не оказалось. Я стала разговаривать с ним, стараясь понять, что же случилось, и, наконец, он дал мне письмо из "Молодой гвардии". "Пока что ваши стихи настолько слабы, что об их опубликовании не может быть и речи."
- Где твои стихи? - спросила я.
- В печке.
- И про лошадь?
Сеня утвердительно кивнул головой.
- Правильно. Раз не погладили по головке, значит, и не надо писать. Так?..
Я пошла к Райке, нашла у нее четырехтомник "Русские писатели о литературном труде" и вручила Сене.
- Читай.
А сегодня стала проверять его работу по алгебре и нашла в тетради листок. Раскрыла - на нем написано: "Антонина Петровна, я хотел никогда больше не писать, а сейчас сам не знаю, как написалось. Посылаю вам".
Быть или не быть?
Быть! Чтобы сразиться с морем бед!
Быть! Чтоб дерзать и бороться!
Быть! Чтобы крикнуть: "Я вижу солнце"!
Быть! Чтоб искать и творить!
Быть! Чтоб любить и растить!
Быть, чтобы жить!
"Быть, чтобы жить!.." Разве это плохо сказано? Это была радость. И сегодня же мне здорово попало на пятиминутке. Учителя говорили, что я запустила воспитательную работу в своем классе. А как я могла оправдаться? На днях в сельпо привезли дешевые серьги с красными стеклышками, и мои девчата из восьмого решили стать красивыми. Собрались на квартире у Копейки, прокололи себе мочки. Через день - все как одна с серьгами.
А Копейка сверх того подвела брови. В классе мальчишки начали смеяться. Она разревелась и убежала домой. А на другой день в учительскую, поскрипывая протезом, вошел низенький мужчина. Улыбаясь, он спросил:
- Мне Тоню Петровну.
Лицо его показалось мне знакомым. Я догадалась:
- Вы Тухватуллин?
- Тухватуллин, Тухватуллин, - закивал он радостно. - Я пришел помощь просить.
- В чем же?
- Он в школу не идет. Плачет. Боится - смеяться будут.
Я не сразу поняла, кто это "он". Оказывается, Надия.
- Вы идите к нам. Он меня не слушает. Плачет.
Пришлось идти. Дома у них полно ребятишек. Копейка - самая старшая. Она лежала, уткнувшись лицом в подушку. И вот что выяснилось, Краска, которой она накрасила брови, оказалась очень хорошего качества. Копейка попробовала ее смыть водой, затем одеколоном - ничего не получилось. Принялась тереть снегом и натерла себе над бровями две ссадины, до крови. К утру подсохли корки. Вид у Копейки действительно дикий. И это, правда, дикарство, когда все девчонки в классе начинают прокалывать себе уши.
И когда меня ругают вот так, за дело, мне даже не особенно обидно…
Ушли ребята, и в комнате тихо. Слишком тихо. Весь вечер я буду одна и всю ночь. И Райка не придет. Вчера мы отпраздновали ее свадьбу. Не было свадебного стола. Не было криков "горько". Мы вышли на лыжах к берегу Оби. Снег здесь почти весь был снесен ветром, шелестела сухая трава и лежало поваленное ветром дерево. Мы сняли лыжи и уселись на него. Перед нами под снегом Обь, как длинная белая равнина.
Хмелев снял рюкзак, вынул оттуда бутылку вина, достал стаканы и налил себе и нам по полному. Мы подняли стаканы, посмотрели сквозь них на солнце и выпили. Я поцеловала сперва Райку, потом Хмелева и пожелала им любви и детей. Затем нам захотелось петь. Мы спели несколько песен, не очень тихо и не очень громко, допили вино, а тем временем солнце окончательно зашло, и я спросила Хмелева:
- А какой будет любовь через тысячу лет?
Хмелев засмеялся и ничего мне не ответил.
И стало смеркаться. Мы бросили бутылку и стаканы вниз и встали на лыжи. Они опять поцеловали друг друга. Им было хорошо, а мне печально и захотелось плакать, но я сдержала слезы, чтобы не портить им радость.