Он улыбается, приоткрывая ровные, белые, острые зубы. Тоне не нравится это "к вашим услугам", но говорить надо, раз пришла.
- Сын ваш учится хорошо. Дисциплинирован. Вежлив.
- Так и должно быть, - говорит Николай Семенович, удовлетворенно прикрывая веки. Он терпеливо и вежливо ждет, что еще скажет Тоня.
- Все как будто в порядке. Но вот что меня тревожит - он не сошелся близко ни с кем из своих одноклассников. И, вообще, насколько я знаю, у него нет друзей.
Николай Семенович удивленно вскидывает брови.
- Друзей?! У меня тоже не было друзей.
- А разве это хорошо? Может быть, именно поэтому у Пети очень мало мальчишеского. И живет, как на отшибе, ни до кого ему нет дела.
Николай Семенович поглаживает чисто вымытые руки.
- Нет дела, говорите?
- Например, на контрольной. Решит раньше всех и демонстративно прикроет решение промокашкой, чтоб никто не подглядел.
- Раньше всех, говорите? Это хорошо. Я тоже раньше всех решал. А насчет промокашки до некоторой степени неясно… Вы что же, советуете, чтоб он списывать давал?
В глазах Николая Семеновича улыбка человека, который чувствует свое превосходство. Тоню это задевает. Она говорит:
- Нет, конечно, но в этом сказывается его характер…
- Прошу прощения. Я бы тоже не дал. Каждый должен жить, как умеет.
- Дело не только в контрольных… Сам он учится на пятерки, но никому никогда не поможет, не объяснит.
Николай Семенович опять твердо и вежливо прерывает ее:
- Минуточку, минуточку… А позвольте спросить: надобно ли помогать? У каждого своя голова на плечах. Мне, например, кто помогал? Ровным счетом никто. Сам до всего доходил, и уж до чего дошел, то мое.
- До чего же вы дошли?
Николай Семенович скромно наклоняет голову к плечу, разводит руками:
- Ну, в министры, положим, не вышел, а главным бухгалтером нашего колхоза уже пятнадцатый годочек. И ни одного взыскания. Председатели приходят и уходят, а я все на своем месте. А насчет того, что не любят… Это еще не беда. Меня тоже некоторые не любят. А за что? За то, что ни с кем ничего личного. Начальство, между прочим, ценит и уважает. Да и вообще, зачем говорить о любви? Сегодня любовь, завтра нелюбовь. Всем не угодишь. Дело надо знать.
- Странные у вас взгляды, Николай Семенович.
- Вы думаете? Однако, слишком у нас нянчатся со слабенькими и глупенькими. Разжуй им, в рот положи да еще проглотить помоги. А я думаю, с людьми не так надо: поменьше жалеть да по головкам гладить. Оно бы больше толку было. - С его лица исчезает ласково-приветливое выражение.
- Вот вчера… Далеко за примером не ходить. Изволил ко мне пожаловать некий гражданин. Тунеядец, из Краснодара, кажется. Объясняет, видите ли, что потратился, и на хлеб нет денег. Нельзя ли авансика? Так и говорит - "авансика". А я его спрашиваю: "На что же вы так потратились?" Стоит, мнется. Сказать ему нечего. Пропился голубчик. Я ему, конечно, ни копейки. А по-вашему как? Дать надо было?
- Может быть… Не знаю. Я с ним не говорила.
Николай Семенович смеется, обнажая острые ровные зубы.
- А я вот вам расскажу, как меня отец мой, покойничек, воспитывал. Как сейчас помню, весной ребятишки моего возраста на берег ходили в чику играть. Ну, и я с ними увязался. Дурак был. Знаете чику? Игра известная. Деньги металлические на кон ставят. Был у меня пятачок. Из копилки вытянул. Попробовал поставить. Повезло. Свое вернул и еще четыре копейки выиграл. У меня прибыль, значит. Ну что ж, играю. И чем дальше, тем больше выигрываю. Выиграл, помню, около сорока копеек, если не больше. И вдруг чувствую - тихо стало вокруг. Оглядываюсь, позади родитель мой. Ребята мигом разбежались, а мне куда бежать? Он подходит этак тихонько и спрашивает: "Это что же за игра?" Будто не знает. "Чика", - отвечаю. "Вот как, а ты покажи мне, как это делается, может, и я с тобой сыграю". "А вот, - говорю, - ничего такого. Ставят и бьют". "А ну, поставь, как надо". Я ставлю, чин чином. "А теперь бить надо?" "Бить", - отвечаю, а у самого поджилки трясутся. Тут он меня берет за загривок, вот так наклоняет и давай лбом о кон наворачивать. Он весь лоб мне о деньги разбил и без сознания домой приволок. Очнулся я, а одна монета, семишник медный, так ко лбу и прилипла, не отодрать… Вот это было воспитание. Те дурные деньги у меня в глазах до сих пор стоят. А вы - "помогать"…
"Как хорошо, что я ничего не сказала про Петину двойку", - думает Тоня.
Внезапно Николай Семенович встает.
- Заходите… Буду премного рад.
И опять на губах усмешка. Наплевать ему, что о нем думает Тоня. Кто она? Девчонка.
Когда Тоня уходит, Николай Семенович стучит в окно, подзывает сына.
- Петька, подай мне сюда дневник.
45
- Ты меня звал? - спрашивает Тоня.
- Да, звал.
Черная настольная лампа, какие бывают у чертежников, ярко освещает только стол. Остальная часть кабинета в полумраке. Лицо Бориса тоже в тени.
- Я хотел тебя спросить, - говорит он.
- О чем же?
- О том, как быть дальше. Ты думала об этом?
Тоня молчит.
- Я тебя не понимаю, - продолжает Борис. - По-моему, ты даже не сердишься. Может быть, тебе нужно, чтобы я попросил прощения? Могу даже на колени встать. Хочешь, встану? Только это смешно.
- Не надо. Это, правда, смешно.
- Тоня, я никак не могу поверить, что у тебя ко мне не осталось никакого чувства.
Тоня опускается в большое мягкое кресло. Да, поговорить надо. Сколько уже раз она уклонялась от решительного объяснения. Боялась оказать что-то такое, чего нельзя будет поправить. Она все ждала, что что-то изменится.
- Чувства? - Она подыскивает слова. Нужно, чтобы он понял, что именно она чувствует. Но ведь о чувствах так трудно говорить. Если б он сейчас вышел из-за стола, который их разделяет, приблизился, обнял ее или даже только взял за руку… Тогда, может быть, нашлись бы нужные слова. - Чувство осталось, - произносит Тоня с трудом. - Его никуда не денешь… И ты это знаешь. Не так это просто. И думаю о тебе. И просто плохо без тебя. Но все это не так, как раньше.
Тоня умолкает.
- Ну, говори, говори, - просит Борис. - Что же именно не так?
- Я уже не люблю тебя так, как прежде. И, наверно, это от меня не зависит.
- Но что изменилось?
- Все изменилось. Ты вот говоришь: "просить прощения". Дело хуже… Что-то сломалось. Ты считаешь, что все можно починить, наладить… Не знаю… Раньше я верила, что ты честен и смел. И думала: "Что бы ни случилось, ему можно верить". А теперь я уже не могу так думать… И не только со мной, ты и с ней был нечестен. Ты ничего не написал ей обо мне. И она надеялась. Разве это не жестокость? И это же самое заставляло меня думать, что ты хочешь вернуться к ней.
- Ты и сейчас так думаешь?
- Нет, конечно, но я поняла, что ты вовсе не смел, что ты боишься правды. Затем я считала тебя добрым. Но вспомни, как ты выступал на педсовете, когда Митю хотели исключить… То есть ты хотел. И первого сентября ты даже не подумал спросить меня, как я провела уроки. Это мелочь, конечно… Или вспомни, как ты крикнул мне: "Цену себе набиваешь".
- Мне стыдно, - перебивает Тоню Борис. - Очень стыдно… Слушай, малышка, а не начать ли нам все сначала? Представим себе, что ничего не было.
- Нет, Боря, что было, то было. Предположим, я вернусь к тебе. А дальше что? Разве я смогу забыть, что на свете есть Фрося и Колюшка? И ты их не забудешь. И я боюсь, что ты уже никогда не станешь для меня тем, чем был. Мы сами виноваты. Была любовь, а мы ее искалечили. Или еще… Почему ты не хотел иметь ребенка? Ты ведь знал, как мне этого хотелось. Но тебе не было дела до меня. Тебе хотелось жить удобно. Пеленки, бессонные ночи - разве это легко?
- Тоня, - говорит Борис тихо, - но ведь еще не поздно. Пусть будет ребенок. Нам не по сто лет.
- Вот видишь, ты опять не хочешь меня понять. Теперь все сложнее. Я не уверена, сможем ли мы быть счастливы и уважать друг друга. А жить и мучиться - стоит ли?
- Так что же делать?
- Давай не спешить. Может быть, и правда, надо начинать все сначала. Снова привыкать друг к другу.
- Но ты избегаешь меня.
- Так же, как ты… Слушай, сюда идут… Но ты понял меня?
- Да, понял…
В кабинет входит Евский. Он замечает, что между директором и Тоней что-то происходит. Оба взволнованы.
- Извините. Я помешал?
- Нисколько, - поспешно произносит Тоня и боком выскальзывает за дверь.
"Вот нелегкая принесла его", - думает Борис.
Евский по-стариковски устраивается в мягком глубоком кресле, вытягивает ноги, кладет руки на подлокотники. Он устал. Ему бы уйти на квартиру, где он остановился, но он вспоминает о клопах. Неужели и сегодня они не дадут ему спать? Лучше бы, конечно, остановиться у Зарепкиных, и Полина Петровна предлагала, даже уговаривала, но он еще в самом начале своей инспекторской деятельности положил себе за правило - ни в чем не зависеть от своих подчиненных.
Да, именно сейчас надо поговорить с Борисом Ивановичем. Евский все откладывал этот разговор, но дальше откладывать некуда. Завтра нужно быть в РОНО. Правда, судя по всему, кое-что уже уладилось, но все же нельзя уехать, не поговорив. Он не собирается предпринимать что-либо конкретное, но он обязан высказать к происшедшему свое отношение. Чтоб никто не думал, что он молчаливо одобряет аморальные поступки.
Евский вздыхает и произносит:
- Недавно я был в Клюквинке.
- Да? - небрежно откликается Борис.
- И беседовал с Ефросиньей Петровной.
- Любопытно.
Евский твердо его поправляет:
- Любопытного тут мало.