19
Это было в сорок четвертом осенью. Хмелев ходил по сожженному селу, от землянки к землянке, и с ожесточенным упорством выспрашивал, как это было. Ходил и на то место, на школьный двор. Видел один из тех двух столов. Он, сломанный, стоял в сарае.
- Она нисколько не мучилась. Сразу кончилась. А парень, партизан, тот долго отходил, - рассказывали ему. Но этого было мало Хмелеву.
- Во что она была одета?
- В халатик в такой, в цветной…
Хмелев хорошо помнил этот халатик. Он помнит, как она радовалась, что удалось достать такой материал, и как она его шила.
- Знал ли кто-нибудь, что она беременна?
- По ней еще не заметно было.
- Сказала она что-нибудь? Крикнула?
- Нет. Она только обняла и поцеловала того партизана, которого прятала, и он ее поцеловал.
- А потом?
- Потом их повели к виселице, но она вдруг остановилась и спросила: "Зачем дети?".
- А были дети?
- Были. Ее ученики. Их пригнали смотреть.
- И больше ничего не сказала?
- Немцы стали кричать: "Шнель, шнель". Они очень торопились.
- Почему?
- Гроза подходила…
- А потом?
- А когда петли надели, того партизана и Елену Николаевну сфотографировал один немец. А потом пошел дождь…
Он ясно видел это. В тысячный раз видел, как начиналась гроза. Уже падали первые капли. Из школы были вынесены два стола, и между ними положена доска. На нее они хотели их поставить. И была еще одна доска. Одним концом она опиралась о стол, другим лежала на земле. По ней они должны были взойти наверх.
Она пошла по этой доске, остановилась и покачнулась. Тогда немец подал ей руку и помог войти. А наверху стоял еще один немец, который накинул петлю…
У Хмелева хранились два ее письма. Он получил их в госпитале, а теперь они лежали в ящике письменного стола, в школе. Он не перечитывал их, знал наизусть. Иногда только вынимал их, держал в руках, разглядывал почерк.
А вот фотографии не сохранилось. Когда его ранили, она лежала в кармане гимнастерки. Очнулся он в госпитале уже переодетый. Но он ясно видел лицо Лены. Стоило лишь закрыть глаза. И за всяким делом он помнил ее. Входя в класс, он думал, что так же могла бы войти она.
Но было одно обстоятельство, которое его мучило. Он чувствовал себя виноватым перед ней. И это чувство не проходило с годами. Она была тихая и ничем не примечательная. Он считал, что ему не повезло с женитьбой. Теперь он мучительно думал о том, что, будучи самым близким ей человеком, не сумел оценить ее, считал ее слабой и не особенно умной. Она боялась тараканов, грозы. Не любила холодной воды. Не любила стирать, готовить. Как-то ей поручили доклад - она почти целиком списала его из журнала. Она иногда делала грамматические ошибки. Ей нравился Тургенев, но не Толстой и не Достоевский. О Достоевском она как-то сказала: "Он страшный. Я бы не осталась с ним в одной комнате". Если что-то не ладилось, она плакала…
И он иногда обижал ее. Теперь вспоминается даже самое незначительное. Не забылся и такой случай. Были они однажды в клубе. Перед самой войной. Приехал духовой оркестр из района, она танцевала, а ему хотелось уйти домой. Она подошла к нему, раскрасневшаяся, радостная, и попросила:
- Ну, еще немножко!
Он сам не танцевал, ему было скучно и еще досадно, что ей хорошо и радостно не с ним, а с кем-то другим. Он холодно посмотрел на нее. Она как-то сразу померкла и проговорила:
- Тогда пойдем.
Они шли молча, и музыка позади звучала все тише и тише. Она ничего больше не сказала ему, но много позже он понял, что был с ней жесток.
Через два месяца они расстались. Он в первые же дни войны ушел добровольцем на фронт, а она продолжала работать в школе. Вскоре его ранило, он попал в госпиталь. В последнем своем письме она писала: "…я была на приеме у врача, и теперь уже точно - у нас будет ребенок".
Ребенок умер вместе с ней, не родившись. Кем он был бы сейчас?
20
Хмелев спрашивает Тоню:
- Что сказал вам Евский?
Тоне неприятен этот вопрос. Она отвечает кратко:
- Все не так.
- Все не так? А вы как думаете? Так или не так?
- Не знаю. Я тогда волновалась. Он сказал еще, что надо переходить на липецкий метод.
- Вот как?! Почему именно на липецкий?
Хмелев листает классный журнал. Открывает страницу "Геометрия". Просматривает оценки.
- Девять двоек. Плохо.
- Они уроки не учат.
- Мда… Ну что ж…
На этом он разговор кончает, но предупреждает, что несколько дней будет ходить на все ее уроки.
Прежде всего он идет на геометрию. Тоня из всех сил старается, чтобы все прошло хорошо. После урока спрашивает:
- Ну, как?
Он говорит:
- Не торопитесь. Я хочу понять, в чем дело.
- Но все-таки?
- Не терпится? Ну, что ж, скажу. Есть отдельные погрешности. Вот, например, вы спросили Зяблова, он встал, а посадить вы его забыли… Оценку Тухватуллиной завысили. Но не это главное… Вы третий год работаете? - Хмелев поглаживает бороду, хмурится. Тоня по его лицу догадывается, что он собирается сказать что-то еще более неприятное. И он говорит: - Да, главное не в этом… Главное в том, что… скучно!
Хуже этого Хмелев, пожалуй, ничего не мог бы сказать. Тоня делает над собою усилие, чтобы казаться спокойной. Она спрашивает:
- А как надо не скучно?
- Вы знаете, - говорит Хмелев, стараясь сделать свой голос ласковым, - я не хочу торопиться. Я еще похожу к вам. Может быть, это случайное впечатление. Я еще похожу, а потом мы поговорим подробно. Не будем спешить с выводами. Но первое впечатление именно такое - скучновато.
- А как же быть с липецким методом?
- Это уж ваше дело.
Вот это Тоне не нравится. Он завуч, он должен советовать, а вместо этого нейтральное - "ваше дело". Тоня любит определенность: так или не так. И к тому же урок… Тоне он скучным не показался. Нельзя же доказывать теорему и приплясывать!.. В прежней школе она была уверена, что все идет хорошо. Завучу Музяеву нравились ее уроки. Он улыбался и похваливал. А почему она обязана верить Хмелеву?..
21
- Антонина Петровна, тебе рыбы надо?
На пороге кухни парень. Тоня сразу узнает его. Это тот самый: "Чудное дело - девка ты, а плаваешь ровно мужик".
В комнате он кажется еще огромней. Высокий, плечистый, обросший рыжей щетиной, он держит в руках корзину. Из корзины на пол падают капли воды.
Тоня приподымает мокрые лопухи.
- Какая у тебя рыба?
- А это язи. Прямо из сети.
Блестит мокрая серебряная чешуя, красные плавники. У Тони нет денег. До зарплаты еще несколько дней. Она хитрит:
- Мне чистить некогда.
Парень улыбается.
- Я тебе почищу.
- Сковороды нет.
- У нас есть. Долго ли принести. Мы тут недалеко, внизу живем.
Нет, видно, он так просто не отстанет. Тоня протягивает ему рубль.
Парень решительно отстраняется.
- С тебя мне брать нельзя. Ты моего брата учишь.
- Как его фамилия?
- Копылов. На меня походит, только ростом не вышел.
- Самовольный парнишка.
- Есть маленько. Да ведь без отца, без матери. Вдвоем живем.
- Слышала. А как звать тебя?
- Егором.
- Что ж ты в дверях встал? Проходи, гостем будешь.
Егор оставляет корзину в кухне. Низко наклонившись в дверях, проходит в комнату. Сапоги у него огромные, в береговой глине. Он садится, подобрав ноги под табурет. Фуражку не снимает.
- Ты, Егор, посиди, отдохни, если хочешь, а мне работать надо.
- Я пособлю тебе.
- Ничего не получится. Я заниматься буду.
Тоня опять садится за тетради. Егор подходит к подоконнику.
- Это пошто у тебя?
- Зеркальце такое.
- А я посчитал процигар. Вот, думаю, дивно - девка, а курит. - Егор кладет зеркальце на место. - А это что?
- Пудра.
- Пахнет, однако, ладно. - Берет в руки флакон духов "Кармен". - Портрет чей-то. Не наша, видать, какая-то?
- Ты угадал.
Егор вынимает из кармана газету, отрывает узкий клочок, свертывает цигарку.
- Здесь не кури, - просит Тоня. - Ты уйдешь, а мне всю ночь дышать дымом.
- Тогда не стану. Ты что пишешь?
- Тетради проверяю. А шапку, когда в дом входишь, надо снимать.
Он стаскивает с головы фуражку, приглаживает пятерней всклокоченные рыжие волосы. Осторожно берет со стола журнал "Огонек", рассматривает картинки, удивленно хмыкает.
- Это кто ж такой? То ли зверь какой?
- Жирафа.
- Ну, шея!..
- А ты что, читать не умеешь?
- Туго. В малолетстве ладно читал, а теперь забывать стал.
- Кем ты работаешь?
- Конюхом. - Помолчав немного, продолжает: - Я к лошадям сызмальства любовь имею. Они мне и учиться не дали. Дружки в школу, а я на конюшню. Самое милое для меня удовольствие. Мать за уши драла, а я опять за свое.
- Егор, я исправила правильное на неправильное.
- Мешаю? Все, молчу.
На цыпочках он удаляется на кухню. Скрипнула половица. Звякнула тарелка. Слышно, как льется вода в таз.
- Егор, ты что там возишься?
- Ты делай свое дело. Делай. Я рыбу почищу.
Тоня забывает о нем. Минут через двадцать он склоняется над ее плечом.
- Все пишешь?
- Пишу. Такая уж моя работа. Слушай, Егор, а Клюквинка от нас далеко?
- Клюквинка? Ничего не далеко. По Оби подняться, сперва будет Светлая. Это протока, значит. Потом Журавлиная. А там и Курья. По ней влево взять - и Клюквинка.
- Ну что ж, спасибо.
Егор еще раз заглядывает в тетради, надевает фуражку.