А отсидевшись, вышел на ту же нашу улицу и вижу -
снег,
снег, снежинки новые уже падают, а на старом снегу - комковатом, желтеющем - красные пятна. И их новые снежинки засыпают, засыпают. Скоро все скроют.
Реализм
Прошу на меня не сердиться, а лучше послушать, как себя вел один вальяжный писатель, когда приехал из Центра к нам в Сибирь, где его перво-наперво завели в шикарный ресторанчик на берегу реки Енисей.
Наши ему и говорят:
- Как Вы совершенно правы, что видите в русском патриархальном патриотизме нечто более важное, чем в чем-либо другом.
Писатель с ними совершенно согласился. Он снял вальяжную синтетическую куртку и сказал:
- Вы знаете, я мою куртку в гардероб никогда не сдаю. Попробуйте - она легкая, как пушинка.
Ну, наши и попробовали легкую, как пушинка, куртку, и убедились, что куртка, действительно легкая, как пушинка.
Прошли в зал. Наши ему:
- И ведь Вы совершенно точно прослеживаете в своих произведениях эти корни, истоками уходящие в прошлое и тем не менее находящиеся на гребне волны современности.
И Писатель опять не возражал. Он только заметил:
- Но вы не подумайте, что моя куртка холодная. Мне в моей куртке никакая стужа не страшна. У ней подкладка тоньше писчего листа, а греет лучше многих килограммов ватина. Да вот вы пробуйте! Смелее! Смелее!
И наши тут попробовали и опять были вынуждены согласиться.
Принесли обедать. Не стану описывать что. Последнее не входит в мои обязанности. Факт тот, что наши разомлели и кричат:
- Спасибо Вам за то, что Вы живете!
А он-то им и отвечает:
- Но самое прекрасное в моей куртке - это молния. Это такая молния, что она может сама сразу расстегиваться с двух сторон, что значительно облегчает процесс сидения на стуле ли, в кресле ли - в самых различных местах.
Тут над столиком возник легкий шум восторга, а Писатель осмотрел присутствующих и озорно, с какой-то доброй смешинкой-лукавинкой в глазах, произнес монолог:
- И все-таки, товарищи, куртка - это еще не все. Ведь куртка - всего-навсего кожа человека, а у человека главным должно быть сердце. А на сердце у меня одна забота: как бы мне занять лучший номер в гостинице и как бы мне за короткий промежуток времени сделать побольше выступлений, за каждое из которых я получу по пятнадцать рублей наличными из кассы бюро пропаганды художественной литературы.
Слово "наличные" потрясло присутствующих. Некоторые не то, чтобы покривились - упаси Бог! - они как-то странно задумались. А у Варыси Саякиной, поэтессы, даже выступили мелкие слезки на глазах, и ладони молитвенно сложенных рук мелко вспотели.
Гость, казалось, остался очень доволен произведенным эффектом. Он ухмыльнулся в густые, начинающие седеть, курчавые бальзаковские усы, снова озорно осмотрел собравшихся и с еще более доброй смешинкой-лукавинкой продолжал:
- Не отрицайте, друзья, что многие сейчас подумали обо мне нехорошо: куртка, дескать, гостиница, деньги! Но поймите, что все это делается мной сознательно. Во имя моего, то есть нашего дела. Это - реализм, друзья, реализм нашей сознательной жизни! Ведь мы с вами делаем одно большое дело и должны убрать все преграды с пути нашего большого дела. Ведь чем больше я якобы забочусь о себе, тем лучше я выступлю и тем больше народу услышит, как я правдиво и интересно обо всем рассказываю! Понятно? Понято, друзья?
Вот тут-то наши и разинули рты. Да! Им, мелким сошкам, еще многому чему надо было бы подучиться у важного гостя, чтобы достичь его высот! Так я им всем об этом и сказал. А они меня, как всегда, поняли неправильно! Взяли на руки и выкинули вон из паскудного кабака на улицу! И это уже в который раз!
Как все исчезло начисто
Мать моя осталась тогда одна в нашем родном городке, который разросся за счет притока заводов из Европы во время последней мировой войны.
А я поехал на Алдан с целью заработать много денег, чтоб потом мы тихо зажили с матерью в собственном домике на окраине городка и жили там так, пока не умерла бы сначала она, а потом и я.
Существовал без шума. Если по первому времени работа была для меня тяжела, то потом я пообвыкся и тяжести ее не замечал. Я канавы рыл в геологической партии, со взрывом. Сначала бурку бурил, потом грунт взрывал, потом кайлом да лопатой углублял, расширял, чистил - забуришься, взорвешь, углубишь, расширишь, почистишь - и готово дело.
Но это только так кажется легко, как я написал на бумаге, а на самом деле, как многие говорили, зверская эта работа, и многие с нее уходили, потому что - физическое изнеможение каждый день, не взирая на хорошую оплату.
…Я заканчивал школу-десятилетку, а жили мы все в том же коммунальном доме, в котором и осталась после одна моя мать, без меня.
Я-то уж знал, что из меня получится что-нибудь такое, эдакое, отличное, отличное от всего того, что меня окружало, а окружало меня одиночество матери, люди маленького нашего городка, который разросся за счет притока заводов из Европы во время последней мировой войны, отсутствие блистательной родни и книги Паустовского по вечерам, когда верхний свет убран, а в центре светового овала настольной лампы милые сердцу страницы, и у мальчика ком в горле от неземной нежности.
Ходил по городу, камушки в Енисей бросал и знал, что все будет не здесь, и все будет другое, а когда, где и как, даже и не задумывался и не знал, и никто в целом свете, в том числе и Паустовский, никто ничего не мог мне подсказать.
Ну и вот. Школа. Вечер выпускной. Бал. Я задыхался. Угостили вином, плясал чарльстон, который я плясать не умею и никогда, по-видимому, не научусь. Выбегал на лестницу, раздувал ноздри, выкинул даже в окно последние свои школьные стихи - листочек из тетрадочки в клеточку. "Лети, лети! Это письмо в жизнь, а я скоро при буду сам, я скоро буду, я скоро прибуду следом за письмом своим, я буду умен и важен, я буду на коне, на белом коне, в гриву которого вплетены красные ленточки…" Противно мне это вспоминать.
И потом как-то все не так, не туда: в институт поступил, поучился, заболел, отстал, плюнул, хотя, если разобраться, зачем мне было в инженеры? Поотирался и по различным мелкоинтеллигентным должностям - лаборант, чертежник, коллектор, техник - и все при разных институтах. Надеялся я таким путем, через институты хотя бы заочный факультет кончить, что ли?
Пока к такому выводу не пришел, к которому все, кто не вылез, не прорвался, рано или поздно приходят, к простому такому выводу, что не будет толку.
А понял я это, когда как-то заполночь центральной улицей домой пробирался. А навстречу мне поток белозубой молодежи. Лет по семнадцати. Гитары они имели и играли звонко, а к нижней губе сигаретка приклеилась, а как одному играть надоест, так он гитару по воздуху приятелю своему перебрасывает, и приятель ровно с того места мелодию продолжает, на котором первый закончил.
Серость моя и незаметность на фоне этого парада новых форм были столь очевидны, что я даже и ночь бессонную проводить не стал, а напротив - хорошенько выспался и на следующий день хорошенько выспался, и уже через недельку примерно объявил матери, как мы с ней дальше будем жить: что будут деньги и будет домик, свой, домик с двойным одиночеством и что для этого всего мне нужно немного, но крепко поработать.
Мать моя книжек довольно много прочитала, пока окончательно не разболелась. И, хотя книжки в то время, когда она не болела, продавались все больше сейчас неизвестные - без приключений, людских слабостей и всемирного негодяйства - она тоже не хотела видеть меня советским мещанином в собственном домике на окраине, тоже ей нужно было от меня чего-нибудь "эдаково", "таково", ну, в общем, чуть выше, чем папа с мамой жили, поинтересней и чтоб как-нибудь не так.
Ну, а уж тогда, когда я на заработки поехал, а она осталась одна в нашем городке, она во мнениях не то, чтобы переменилась, а просто, по-моему, их уже не имела, желая, чтобы все стало как-нибудь получше и потише.
Мой поезд уходил вечером, и весь день я угощался и угощал, прощаясь со своими друзьями, которых осталось у меня там не так уж много. И это хорошо, что я о своих друзьях сейчас вспомнил, потому что я люблю своих друзей. Но они - дома, а я - уезжаю, и о чем я буду говорить с ними, когда вернусь? Разверну свиток трагикомических ситуаций геологического типа: про патроны, взрывы, медведей и пресечение незаконных поступков чинами милиции - все те байки, которые рассказывает, вернувшись с Севера, молодой человек моих лет.
Угощался. Угощал и выпивал. Потом с матерью прощался, крест-накрест целовался, а друзья в коридор вышли покурить - не мешать, а мама все в кровати лежала, болела, а тут встала и на тяжелых ногах вышла на крыльцо, когда я был уже около ворот, и слабо что-то кричала, а я не выдержал и вернулся от ворот назад, когда она уже просто плакала - волос с проседью. "Ну как? Ну почему так?" И я ее еще раз поцеловал, крепко, в лоб, и тут почувствовали мои губы, что кожа у ней дряблая и больная - от болезней, от одинокой комнаты, от жизни, в которой есть место не для всех живых…
Вот и рассказал я вам основные положения моей жизни до того момента, когда мать моя осталась там, а я жил на Алдане, тихо жил, пообвыкся, копейку гнал, короче.
…Канавы колупал со страшной силой на пару с Федей Александровым - новосибирским бичом. По вечерам дулся в "тысячу", в "книга", читал случайную литературу, например: "У самой границы", "Тайна белого пятна", "Дон-Кихот", "Юность" № 4 и № 5 за 1965 год, разговаривал с Федей насчет мировых проблем, а также два раза напился в поселке до утренней блевоты, зверским образом - в общем тихо жил и ни о чем не думал.