Тогда Яков Блох жене не ответил. Он не считал нужным говорить с Анной на серьезные темы, но не потому, что считал жену глупой или враждебно настроенной, а потому, что не привык делиться с близкими своей тоской и болью.
А Яков Блох безумно тосковал по России. Говорил он о своей тоске, и говорил свободно только с соседом Феликсом Гартманом. Гартман, напротив, был необыкновенно доволен своей репатриацией, и город своего прежнего местожительства – Киев – вспоминал только со злостью и раздражением.
Стариков тянуло друг к другу, но все их встречи заканчивались неизбежной ссорой.
– Ты думаешь, я часто в театр ходил? – спрашивал соседа Яков. – Раз в два года, не чаще. Но он рядом был, на соседней улице, театр-то. А музеев сколько! А теперь будто на выселках живем, будто сослали под старость на сто первый километр!
– Да ты что говоришь, блоха поганая! – заводился с пол-оборота Феликс Гартман. – Это для тебя Святая земля – сто первый километр. Ты думай, что говоришь! И кто тебя сюда звал? Сидел бы в своем Питере, жрал дерьмо лопатой и не вякал.
– В Питере нет дерьма, – тяжко вздыхал Яков Блох, – а есть памятники искусства… Что бы ты понимал… А жили мы в центре, но двор был большой, с садом. Посмотришь из окна, а за ним клены могучие и березы. Одна старая, две молодые.
– Берез ему не хватает! – орал Феликс Гартман. – Скажи спасибо, что антисемиты тебя на этой березе не повесили.
– Грубый ты человек, Феликс, – говорил старик Блох. – Никак не подумаешь, что с высшим образованием.
Самому Якову не удалось закончить институт. В армию его забрали в январе 1945 года. Прошел Блох ускоренные фельдшерские курсы и весь остаток войны таскал носилки с ранеными в одном из прифронтовых госпиталей.
Увидел он тогда столько смертей, что долго не мог прийти в себя. Снились ему муки человеческие чуть ли не каждую ночь. Ни разу Яков не выстрелил из огнестрельного оружия, а травмирован был той войной так, будто не раз побывал в рукопашной схватке.
Эта травма, судя по всему, и не дала ему душевной силы продолжить образование. Сразу после войны и демобилизации направили Якова в здравпункт металлического завода на Пороховых. Там он и проработал медицинским братом до самого переезда в Израиль.
Феликс Гартман полагал, что его друг крайне удручен своей незавидной судьбой в России. И однажды утешил Якова странным образом:
– Знаешь, – сказал он. – Ты – еврей, а это само по себе уже высшее образование.
– А ты расист, – ответил ему бывший фельдшер. И пошло, поехало, да так, что ругань стариков слышали от самой проходной в поселок, а проходная эта была в полукилометре от места жительства Гартмана и Блоха.
Феликс был моложе своего соседа ровно на год, а потому в войне участия не принимал, хотя и хлебнул лиха на Чукотке в морской пограничной охране. А после службы в армии благополучно, но без блеска, закончил текстильный институт, а потом и проработал на ткацких фабриках Харькова и Киева до самой пенсии. Высоких должностей никогда не занимал, но и ниже начальника смены не опускался.
Соседу Яков первым делом и рассказал о своем решении привезти из России саженцы берез. Феликс сразу поднял его на смех. Он сказал много обидных слов. Он почему-то стал говорить эти слова о березе, как дереве пустом, легкомысленном, ни на что не пригодным, кроме спичек и катушек для ниток. Он еще философствовать начал и придумал с ходу теорию, благодаря которой Россия никак не может выбраться из бедности, потому что века была лапотной, а лапотной оказалась по вине берез, чья кора-лыко годилась на эти самые лапти. Феликса и дальше понесло совершенно нелепым образом. Он стал орать, что и ленью своей Россия обязана березе. Плели, мол, крестьяне туески-лукошки, шли за грибам, за ягодами и не хотели заниматься прогрессом своей жизни.
– Дурак ты! – выслушав соседа, сказал Яков Блох. – Да за один веник в парной березе памятник поставить нужно! А сок ты березовый по весне пил?
– Я кофе пью по весне, с молоком! – орал Феликс Гартман. – И чай с кексом. А ты, Яшка, русский националист и квасной патриот! Таких, как ты, гнать нужно из еврейского государства поганой метлой, чтобы не жирели здесь на чужих харчах!
– Ты не дурак, – сказал ему на это Яков Блох. – Ты полный идиот.
– А ты… ты… веник березовый! – уже отступив, не без труда повернув шею на крыльце своего дома, бросил ему сосед.
Яков правильно решил, что саженцы березы следует сажать в землю Израиля под зиму. За год ему удалось накопить часть долларов на билет до Петербурга, остальные подбросил сын, и вот в начале ноября 1999 года Блох оказался в Северной столице России.
Жена Анна, понятное дело, не могла одобрить эту поездку, но и здесь Яков не стал посвящать ее в цель путешествия, а сослался на необходимость посещения могил родных людей. Тут спорить было затруднительно. Анне тоже хотелось слетать в родной город, но денег на второй билет не было. Вот она и махнула рукой на своего непоседливого мужа.
В Питере Яков устроился на квартире своего давнего приятеля и первым делом отправился в магазин музыкальных инструментов и там купил самый дешевый контрабас в футляре. Последние деньги отдал за эту блажь Яков и понял, что на обретение саженцев березы у него остается два дня, не больше.
У приятеля Блох взял саперную лопатку, отправился на Финляндский вокзал, слез под проливным холодным дождем на станции Александровка и там, в лесу, неподалеку от станции, выкопал из раскисшей по осени тяжелой земли два саженца своего любимого дерева.
Комли Яков упрятал в пластиковые пакеты и в таком виде утроил саженцы по обе стороны контрабаса. Надо сказать, что дед Якова, еще до войны, играл на этом инструменте, и внуку очень нравился солидный бас контрабаса. Украдкой он сам пробовал дергать струны, но дед гнал его прочь и кричал, что тому, кому медведь наступил на ухо, нужно забыть о музыке. Злой был дедушка у Якова.
Потом, во время блокады, старик спалил в печке свой контрабас, но это деду не помогло, и он умер от голода и холода ранней весной 42-го года.
Яков Блох, как ни странно, без всяких проблем прошел таможенный контроль. Маленький старичок с седыми космами вокруг розовой лысины, с огромным футляром вызывал улыбки, а не подозрение.
– Человека там не прячете? – спросил только таможенник в России. – Писатель Чехов прятал.
– Нет, – сказал Яков. – Там контрабас и саженцы берез, две штуки.
– Это еще зачем? – удивился таможенник.
– Для красоты, – улыбнулся Блох.
– В Израиле твоем скажешь, что саженцы вареные – иначе не пропустят, – посоветовал лейтенант.
– Спасибо, – поблагодарил Яков Блох.
Но в Израиле ему не пришлось врать. Его пропустили без всяких проблем, и спустя четыре часа Яков благополучно обнял свою жену Анну, раскрыл футляр, убедился, что саженцы в полном порядке, и приступил к посадке, отказавшись от отдыха и ужина. (Ямы он выкопал еще до отлета в Петербург.)
Однако не две ямы выкопал Яков, а три. Третью, продолговатую, он расположил между двумя, обычными: пятьдесят сантиметров в ширину и восемьдесят в глубину.
У Блоха был "русский" знакомый на местном хладокомбинате. Он и подвез к Якову по звонку заранее приобретенный стариком брус льда. Эту розово-зеленоватую, скользкую тушу Блох и зарыл между двумя саженцами берез.
Мало того, воду для полива он держал в холодильнике. Яков не обращал внимания на достаточно прохладную, дождливую погоду той зимы и каждое утро обильно поливал свой сад этой специальной водой.
Он молча пропалывал саженцы, молча поливал их, молча подсыпал в землю рекомендованную подкормку, не обращая внимания на постоянные издевательства своего соседа Феликса Гартмана.
– Что, Мичурин? – шутил тот, поглядывая на Якова Блоха через живую, колючую изгородь. – Зря стараешься. На Святой земле сорняки не растут.
Яков молчал.
– Я бы таких, как ты, в Сибирь высылал, в тайгу, лесниками, – продолжал Феликс. – Нечего тут сидеть на шее государства.
Яков молчал.
– К чему душу-то травить, – говорил примирительно Феликс. – Зачем, Янкель, все это? Старое там осталось, а мы здесь в новом. Скорей забудем – здоровее будем.
Яков молчал.
Он жил ожиданием. Он был уверен, что его березы оживут, и скоро он притронется к мягким, ласковым, молодым листьям.
– Здесь зелень недоверчивая какая-то, – говорил Блох жене. – Жесткая, скупая, будто сама себе не верит, что появилась на свет, а у березы особый лист – веселый, легкомысленный, что ли? А семена по весне летят, как пух небесный.
– Господи, Яша, – вздыхала жена. – Совсем ты умом тронулся с твоим садом. Вон вчера чуть куст розовый не сломал. Разве так можно?
– Нельзя, – покорно соглашался Яков Блох. – Нельзя ломать розовые кусты. Это ты права. Следующий раз буду осторожней.
Однажды, ранним утром, как раз после того, как на холмах вокруг поселка стаял под жарким солнцем случайный снег, Яков увидел на одном из саженцев первые живые побеги. Он разбудил жену. Заставил ее, ворчащую, выйти в утреннюю прохладу, потребовал любоваться побегами и даже притронуться к чуду почки, будто покрытому тем пухом, о котором он говорил прежде.
Второй саженец березы так и не ожил, но первый "расцвел" победно и буйно. Яков Блох был счастлив. Он посадил свои березы таким образом, чтобы, сидя спиной к телевизору, видеть их из холла. Он мечтал о той минуте, когда опустится в кресло, спиной к телевизору, и увидит за окном березку в россыпи почек, а потом и в зеленом уборе. А теперь его мечта сбылась, и Яков был счастлив так, как был счастлив только в дни рождения своих детей.
В тот день он и контрабас вытащил из футляра и поставил его у стены.