Из книг ему больше всего нравился роман Дефо "Робинзон Крузо". Он перечитывал книгу эту неоднократно, но до определенного места, до появления Пятницы. Дальше читать не хотел, ему были скучны плотно заселенные страницы.
"Господи, – думал Авель. – У Робинзона был такой счастливый шанс прожить в одиночестве, а он так и не воспользовался этим!"
На шестом десятке Авель сделал попытку поверить в Бога. Ему казалось, что с Богом не страшно, что Бог – самая реальная поддержка человеку в одиночестве. Но за Богом стоял Закон – правила общения с людьми, а этого общения Авель не желал всем сердцем.
Его единственным Богом стала природа. Он уезжал в горы так высоко, как только мог забраться. Он выбирал маршруты подальше от туристских троп. Он оставлял машину на краю альпийских лугов и уходил к вершинам, с рюкзаком за плечами и альпенштоком. Ему не раз говорили, что ходить в одиночку в горы очень опасно. Авель сознавал это, но смерти он не боялся совершенно. Он боялся жизни.
Потом Авель состарился и вышел на пенсию. Почувствовав слабость, он перестал ездить в горы, но в лес продолжал ходить теперь уже каждый день, и каждый день он играл в лесу на трубе свои нехитрые мелодии. Ему никогда не мешала погода. В дождь и слякоть он надевал долгополый, армейский плащ-палатку с капюшоном, а зимой – тулуп и валенки.
Авель бросил работать ровно в день своего шестидесятилетия. Он будто всю свою жизнь ждал этого дня, как полной свободы от людей. Ему вручили стандартный адрес, альбом и подарок. Он все это принял с благодарностью, но тут же забыл о годах своего вынужденного трудового участия в жизни людей, как о жутком сне. Труд не стал его привычкой, потому что был неизбежно замешан на контактах с людьми же, а это всегда доставляло Авелю неприятные, даже болезненные ощущения.
Нет, были, конечно, в его жизни разные происшествия, связанные с себе подобными. Однажды он играл в лесу на трубе, и тут на поляну вышла немолодая женщина с лукошком, полным грибов. Она стояла, слушала Авеля и улыбалась. Потом он перестал играть, и женщина радостно захлопала.
– Какой же вы молодец! – сказала она. – Вы здесь всегда играете?
Авель кивнул.
– Меня Катей зовут, – сказала женщина. – А вас как?
– Ави… Авель, – нехотя ответил он.
– Какое странное имя, – удивилась женщина. – Вы, наверно, не русский?
– Я – еврей, – сказал Авель.
– Как интересно, – сказала женщина. – Еврей Авель в лесу играет на дудке. У вас нет брата Каина?
– Нет, – улыбнулся Авель, потому что ему понравилась эта простая и умная женщина.
Потом она сказала, что завтра обязательно придет на это место послушать его музыку. Она сказала, что птицы замолкают, когда он начинает играть. Авель проводил женщину до города. И они расстались.
Он пришел в лес на следующий день. Он вышел точно на ту поляну, где встретил женщину Катю. Он ждал ее долго, но она так и не появилась. Она не пришла и назавтра. Тогда Авель перестал играть на привычной поляне, а нашел для своих концертов другую, подальше от того места, где он встретил Катю.
– Предательство, – сам себе сказал Авель. – Они живут только одним – предательством. Они говорят, а слова их ничего не стоят. Они лгут и жить не могут без лжи. Весь их мир построен на лжи и предательстве.
Думая об этом, он становился над муравейником и долго наблюдал за праведной и ясной жизнью муравьев.
В начале семидесятых годов Авель стал дедом. Ему понравилась внучка. Он чаще стал ходить в дом дочери (первая жена Авеля к тому времени умерла), но, к несчастью, ребенок родился с диким диатезом, интоксикацией, а потому много плакал, капризничал, шумел. Авель все реже стал навещать внучку, а потом и вовсе свел свои визиты к минимуму.
Так он и жил по касательной к миру людей. Никому, с тех давних пор своей юности, не делал он зла, но и не позволял зло это причинять себе.
Было бы неверно думать, что жизнь его была бедной, свободной от радости общения с миром. Нет, иной раз в лесу, музицируя, Авель испытывал настоящее счастье и душевный подъем. Он видел, ощущал всю красоту мира и часто даже плакал при виде движения божьей коровки или работы дятла.
В лесу он любил ложиться на землю, причем делал это при любой погоде, и смотреть в небо. Небо, особенно живое, облачное, закатное или на рассвете, вбирало в себя без остатка всю его сущность. Космос втягивал в себя Авеля, и там, в безвоздушном пространстве, он мог по-настоящему испытать восторг одиночества и отрыва от всего того, что было связано с несчастьем его рождения на бренной земле.
Однажды дочь Авеля оставила отца в своем домике на садово-огородном участке. Стоял тихий и теплый сентябрь, дачники разъехались. Старик был счастлив в своем одиночестве как никогда в жизни. Целую неделю он не слышал человеческого голоса. Никто ни о чем не спрашивал Авеля и не требовал от него ответа. Старик просыпался с удивительным ощущением счастья и здоровья. Он растапливал печь, готовил нехитрый завтрак и думал, что завтра проснется с тем же удивительным чувством свободы и покоя.
Потом дочь Авеля решила уехать в Израиль на постоянное жительство и предложила отцу последовать за собой. Она сделала это из приличия, но Авель совершенно внезапно дал свое согласие и в восьмидесятилетнем возрасте покинул Россию, свою комнату и лес.
Ему вдруг показалось, что на родине предков он обретет что-то безнадежно утраченное; и в своем одиночестве легко примирится с миром людей, если люди эти будут похожи на него хотя бы внешне. Авель вдруг вспомнил свою семью, а главное – маму. Он вдруг подумал: там, в Израиле, он услышит ее голос и ощутит тепло рук. Он понимал, что это безумие, что радость детства не может вернуться к человеку ни при каких обстоятельствах, но все-таки надеялся на чудо. И с этой надеждой вышел в жаркую зиму аэропорта в Лоде.
Сначала он жил вместе с семьей дочери, а потом вновь предпочел одиночество. Леса не было. Но он бродил по большой пустоши между двумя городами. Жара не пугала Авеля. Он брал с собой воду, прятал седые волосы под соломенную шляпу – и странствовал до изнеможения по барханам пустоши.
Пришел он к этому не сразу. Первое время Авель любил бывать на людях. Ему и вправду казалось, что вот-вот он увидит лицо своей матери и услышит ее голос. Но со временем он перестал надеяться на чудо. И вновь стал ощущать к людям устойчивое и брезгливое равнодушие.
Пустошь спасла Авеля. Она в любое время года не была мертва. Насекомые, птицы, ящерицы, шакалы… Этого мира было достаточно старику. А еще радовали его развалины. К одному такому дому он приходил постоянно. Ему нравились узоры на разрушенном кафеле пола. Узор был ясен и красив. Так красив, что было непонятно, почему этот дом покинули люди. А еще вокруг развалин росли деревья. Авель любил отдыхать в зыбкой тени гигантской акации. Он садился на ржавый стул, доставал трубу из рюкзака и начинал играть. Над ним с ревом проносились самолеты, совсем близко гудела безумным потоком автомобильная трасса, а он играл, слушая только себя и вглядываясь в бесконечность своего одиночества.
Там, у этих развалин, и умер Авель, когда пришел его час. Умер без страха и боли, понимая, что умирает. Он играл перед самой смертью и не успел спрятать трубу в рюкзак.
По барханам гоняли мальчишки на мотоциклах. Они нашли Авеля и сообщили в полицию.
Похороны прошли тихо. Дочь никак не могла набрать необходимое для кадиша число провожатых. Раввин помог ей, собрав у могилы чужих людей. Десять человек спокойно выслушали молитву и разошлись, положив на могилу по камешку. Дочь и взрослая внучка Авеля попробовали выжать из себя слезу, но из этого ничего не вышло. Впрочем, Авель и при жизни не нуждался в слезах и сочувствии близких. Он ничего не оставил после себя, кроме помятой трубы. Но дочь решила, что следует похоронить инструмент вместе с отцом. Так и сделали.
Больше я ничего не знаю об этом человеке, сумевшем прожить свои дни на необитаемом острове, рядом с людьми и вдали от них. Думаю, что все в жизни Авеля могло сложиться иначе, но в молодости его будто приговорили к одиночеству, и не хватило в сердце Авеля мужества простить людей и поверить в возможность добра рядом с ними.
2001 г.
Два полюса на одной оси
Яков Блох привез в Израиль саженцы березы, спрятав их в футляр с контрабасом. Знающие люди предупредили Якова, что зеленые растения запрещены к ввозу в еврейское государство. Он попытался достать эти саженцы в одном из многочисленных питомников. Тщетно. Мало того, Блоха предупредили, что березы в Израиле не приживутся, так как корни этого дерева любят прохладную, влажную почву, а таковой в Израиле не имеется.
Блох сказал, что он живет на севере, в местности возвышенной, недалеко от славного города Цфата, и там почвы достаточно прохладны, а зимой часто выпадает снег.
Знатоки ботаники только пожали плечами, ничего не ответив упрямому "русскому", которому, судя по всему, скучно стало без привычных зеленых насаждений.
Яков Блох и его жена занимали небольшой домик в уютном амидаровском поселке, на окраине небольшого леса из итальянских сосен. Своим жилищем они были довольны, особенно соткой земли – настоящим богатством в стесненных условиях Израиля.
На земле этой Анна Блох посадила розовые кусты, как раз за широким окном холла. Розарий этот, не без оснований, стал ее гордостью, но сам Яков к цветнику у дома отнесся равнодушно.
Однажды, рано утром, он сидел в кресле у окна и тупо смотрел перед собой.
– Господи! – сказала Анна Блох. – Что тебе еще нужно? Почему ты всем недоволен? Живем в собственном доме. Природа вокруг царская. Воздух чистый. Дети, слава Богу, устроены. Нас не забывают. Нет, Яша, никак я тебя не пойму.