- Он всего лишь ребенок, он всего лишь ребенок, - передразнила меня Фатима, продолжая избивать парня. - Меня тошнит от чистоплюев вроде тебя и Самира. Из-за таких "детей" Набиль сейчас в госпитале. Эти твои милые детки превратили его в калеку.
Я крепко обхватил ее. Сначала она отчаянно вырывалась, но постепенно перестала сопротивляться, а ее истеричные выкрики перешли во всхлипывания, которые зазвучали в унисон с плачем окровавленного израильского подростка. Я уже не удерживал ее, а обнимал.
- Я не хочу здесь находиться, - прошептала она, - я устала от проклятий и камней, я устала все время кого-то бить. Поверь мне, нужно оставить им их гребаные города. Пусть себе продолжают пить пиво в своих мерзких барах и делать маленьких израильских солдат, на кой нам все это нужно?
Я отпустил ее и пошел посмотреть, как там ребенок. Его лицо превратилось в кровавое месиво и, если бы на голове у него не было каски, он был бы мертв. Я взвалил его себе на спину, и мы пошли вниз по ступенькам. Он весил менее сорока килограммов. Так легки они, враги наши.
Пока мы шли вниз, нас сопровождали доносившиеся из-за жалюзи выкрики израильских женщин-солдат. Все здесь ненавидят нас, от годовалого солдата-малыша и до израильских солдат-старух. И что более всего огорчительно, так это то, что их ненависть обоснованна.
- Возвращайтесь в свои деревни, пидоры арабские, - раздался выкрик из одного окна.
А как бы я хотел вернуться в свою деревню, к покрытым полевыми цветами холмам, к пасущимся в вади стадам скота, к землям шакала. Я уложил ребенка на заднее сидение джипа.
- Нужно отвезти его в больницу, - сказал я.
- Оставь его здесь! - приказал Халиль.
- Ему нужна срочная медицинская помощь…
- Ты слышал, что я сказал, Рафик, оставь его здесь. Это приказ.
Я переложил мальчика на землю и аккуратно снял каску с его юной головы. Я провел рукой по его пропитанным кровью волосам и пробормотал извинение на своем ломаном иврите. Бессмысленно - он все равно был без сознания.
- Немедленно садись в джип! - приказал Халиль.
Действительно, какой смысл?..
Джип тронулся.
- Пусть израильтяне заботятся об израильтянах, - проговорил Халиль примирительным тоном.
Я вытер лицо концом куфии.
По дороге мы проехали мимо заброшенных ресторанов, закрытых баров, пустынных садов. Я попытался представить себе, как выглядел этот город до того, как мы пришли сюда: маленькие солдаты играют на улицах, миловидные девушки-солдаты в блестящих касках спускаются по улице, звеня браслетами на ногах…
- Они опять вывесили флаг, сволочи, - процедил Халиль.
"Флаг" - простыня блеклого бело-голубого цвета или безобидное покрывало для постели - висел на электрических проводах. Мы остановили джип, и Халиль заставил какого-то местного солдата-старика принести лестницу и взобраться по ней, чтобы снять полотнище. Старик поднимался по лестнице, трясясь от старости и от страха, а Халиль подгонял его криками на иврите. Несчастный боялся, что упадет, да и я тоже. Что, у палестинского народа не хватает врагов и он должен воевать с трясущимися стариками в цветных лохмотьях? Старик ухватил флаг одной рукой и начал спускаться по лестнице. Руку с флагом он отвел в сторону, будто держал в ней что-то мерзкое. Его нога соскользнула с одной из ступенек, и старик упал на землю.
Самир подбежал, чтобы помочь ему подняться, но Халиль остановил его. Старик с трудом поднялся на ноги и медленно заковылял от нас, хромая. Самир вернулся к джипу. "Это не должно быть так, здесь что-то не так", - бормотал он, усаживаясь на заднее сиденье. А я, вооруженный винтовкой с резиновыми пулями, которые норовят отскочить в меня от каждой стены, увешанный газовыми гранатами, которые ни у кого не вызывают слезы, помимо меня, молча опирался на капот джипа. "Ваша мать трахается с сионистами", - раздался знакомый крик по-арабски с одной из крыш. А я думал о холмах и овцах, о маленьких домиках из глины, о крике муэдзина, созывающего на утреннюю молитву. Старик продолжал хромать.
БАКУМ
Взвод стоял в три шеренги на песчаном плацу. Несмотря на все усилия выглядеть подтянутыми и внушительными, новобранцы смотрелись чуть клоунски. Только что закончилось их формальное превращение в солдат, но значительная их часть получила обмундирование, которое не соответствовало им по размеру. Другие не справились с элементарной задачей вдеть ремень в брюки или зашнуровать армейские ботинки. При этом излишне серьезное выражение их лиц и неестественно прямая стойка и создавали комедийность общей картины.
- Есть тут кто-нибудь, чей товарищ или знакомый покончил с собой во время армейской службы? - мягко спросил к/о Бакум, в его глазах была печаль.
Где-то слева в крайней шеренге нерешительно поднялась рука, ее обладатель был закрыт здоровенным блондином, стоявшим перед ним.
- Классно, - пробормотал печальный к/о. - Шагом марш чистить сортир.
Из шеренги деревянной походкой вышел низенький солдатик. Пуговицы его гимнастерки были застегнуты не на те дырочки, что перекосило ему воротник, и вкупе с неестественной прямотой корпуса это создавало иллюзию, что у него сломана шея. Четким шагом он промаршировал в направлении туалета.
- Есть здесь солдаты, чьи родители пережили Катастрофу и теперь кричат и плачут во сне? - продолжал удрученно вопрошать к/о.
Трое подняли руки.
- Командир, - раздался писклявый голосок одного очкарика.
- А-а, солдат, - устало, но солидно ответил к/о.
- У меня это не совсем так, то есть, мой отец не плачет или кричит, он только разговаривает. "Богдан, Богдан", говорит он и всегда - дважды. Богдан - это его младший брат, которого убили немцы. Так я не знаю, командир, поднимать мне руку или нет?
- Хм… - замешкался на мгновение к/о. - Как он это говорит? Обычным голосом или шепотом?
- Обычным, даже немного громко, командир, - солдат опустил глаза.
- А как умер его брат? - допытывался к/о.
- Немцы бросили его живого в колодец с известью, - солдат засунул палец под левое стекло очков и попытался стереть скатывавшуюся слезу.
- В колодец с известью, да? - воскликнул к/о.
- В колодец с известью, командир, - подтвердил очкарик, снова принимая стойку "смирно".
- Ладно, если это был колодец с известью, и отец разговаривает громко, то ты добавляешься вот к этим трем. Вы четверо сейчас явитесь на кухню к старшему сержанту Пинто и скажете, что вас послал командир Еошуа, понятно?
- Да, командир, - ответили все четверо и покинули плац в образцовом порядке.
- Ну ладно, есть среди вас импотенты или такие, кто мочится во сне?
Никто не поднял руку. К/о обвел лица солдат подозрительным взглядом, в его глазах оставалась печаль: "Вы думаете, что я пальцем деланный? Сорок шесть солдат, и ни один не ссытся во сне? И все трахаются, как кролики?"
- Сорок шесть нужно говорить в мужском роде, командир, - почти прошептал дневальный. - И среди нас нет с недержанием мочи или импотентов, так как мы спецнабор, командир.
- Отлично, дневальный, - гремел к/о, - если ты такой умный, то ты один отстоишь три ночные смены, и тогда у тебя будет много времени подумать, насколько важно держать рот заткнутым.
- Может, здесь также есть кто-нибудь с травмой, кого я пропустил?
- Командир, у меня была тяжелая травма в детстве, - вдруг заявил тот здоровенный блондин слева. - Я разделю с ним часы караула.
- Э-э-э, не так быстро, солдат. Какая в точности у тебя травма?
- Это, это связано с моим братом, и я не хочу говорить об этом, командир. - Он поспешил поднять свой рюкзак и успел сделать один шаг вслед за дневальным.
- Стой, - остановил его командир. - Не хочешь - заставим, не можешь - научим. А я хочу, чтобы здесь и сейчас ты описал свою травму.
Блондин завилял: "Мы шли по Иудейской пустыне, и… мой брат поскользнулся и раскроил себе череп…"
- И это вся травма? - насмешливо оборвал его к/о.
- Командир, вы там не были, кровь текла ручьем, ему наложили четырнадцать швов на голову, с тех пор я не в состоянии…
- О-кей, солдат, это было очень по-товарищески, и я ценю это, но я не вчера родился. Дневальный все-таки постоит в карауле один, может быть это научит его быть человеком, а ты… Как тебя зовут?
- Алон, командир.
- А-а, а ты, Алон, смени его пока на дневальстве.