Ранним июльским утром к перрону Лионского вокзала причалил поезд. Из него вышла супружеская пара Юра и Рая, туристы из Израиловки. Куда приезжий идет в Париже первым делом? Ну ясно куда - на Эйфелеву башню. На маковке безе всегда затвердевший стоит миниатюрный чубчик Эйфелевой башни. Сбитым сливкам, сливочному крему ее конструкция - родственна. Кондитерская "Париж" в сознании черт знает какого непарижанина завихряется Эйфелевой башней - поэтому он бежит скорее слизнуть ее. Желтый венгерский чемодан они оставили на кровати (а трахнуться в Париже тоже неслабо) своего сорокафранкового номера; снять его удалось с первого захода - в Венеции так сразу, например, черта с два найдешь. В смысле, за такие бабки. Впрочем, если не сразу, то и подавно не найдешь - разберут. Итак, чемодан на кровать, рядышком совокупнулись и побежали.
Париж в острослепящем утреннем солнце остается поверх голов тех, кто спешит попасть со станции (по слогам) "Гаре де Лион" на станцию "Бир Хакеим".
- Это что, арабский район?
- Откуда здесь тебе арабский район. - Юра подавил раздражение - еще успеется. - Так… смотри, где пересадка.
Они водили поочередно пальцами по схеме цветных артерий, вывешенных у кассы.
- "Гаре де Лион", "Бастилле"… смотри, видишь, куда идет - до "Гаулле-Этоиле", а тут ссаживаемся на малиновую и до этого "Бира".
- Как Бир-Зайт, - сказала Рая в оправдание глупости, которую сморозила.
Они ехали. "Цхателет", "Рояль" какой-то - торопливо сличали они названия на плане внутри вагона с названиями на стенах мелькавших станций. Что-то им должно было заменить ариаднину нить в этом лабиринте (каковы суть норы метрополитена для непосвященного, для самца и самки гомосоветикуса), раз они не спутали "переход" с "выходом", нужное направление с противоположным и т. п. Вероятно, их путеводной нитью было что-то другое, какой-то антинюх, антиинстинкт, который влечет зверя к капкану (почему к капкану - об этом дальше). Они вышли из метро, свет брызнул в глаза опять, - ангелы разрезали лимон к утреннему чаю… (И тут в кромешной лазури парижского июльского утра (1973 г.) приходит на память, как на недавней родине в пижонских местах кружочки лимона клали в чашечки с черным кофе.) По левую руку был берег Сены, дома на набережной заслоняли Эйфелеву башню, которая была совсем рядом, до нее было совсем рукой подать.
- Вот она, Юрка!
За углом открылось что-то вроде Марсова поля в Ленинграде. И дыбом стоял железный "чубчик казэ" на макушке (метафора с учетом, что здесь - макушка) развеселого - разноцветного - вертящегося - праздничного - земного - шарика. Наша рукотворная, но неповторимая Эйфелева башня. И к ней стекаются со всех концов японцы, корейцы, американцы, да и свой брат мусью - французы приезжают в столицу в каникулярное время с детьми со всех уголков своей великой отчизны. Все стремятся на эту ВДНХ - по двое, по трое, побольше, туристскими автобусами с надписями на всех западных языках: японских, корейских, американских - особенно же немецких. Много фотографируются, особенно японцы. А солнце, так оно что над рвущей цепи Африкой, что над ВДНХ, что над Эйфелевой башней - всюду оно солнце новой жизни.
Гирляндами висели флажки, звучала музыка. На стадионе справа (они, Юра и Рая, даже отвлеклись от главного зрелища) играли в мяч. Несколько человек игроков, даже, кажется, всего четыре - все в полосатых до колен трусах и таких же футболках (как в пижамах, бля), усатые, с прямыми проборами, мяч ручной - совсем дрессированный. Ну точно, сумасшедшие на прогулке… впрочем, кажется, снимали кино. (Филипп де Брока: "Le Roi de cœur".)
Они стояли промеж четырех надежно расставленных ног Эйфелевой башни, под самой промежностью, вознесшейся на триста метров, - вглядываясь в нее, как и остальные в толпе. Железа пошло столько-то, бюст Эйфеля у северной ноги позолотою достоин конкурировать с бюстом Ильича в вестибюле дома культуры (только, наоборот, приоритет был у Эйфеля, о чем не знали Юра и Рая; сперва был выкрашенный Эйфель, а потом - крашеные Лукичи, девушки с веслом). По одной ноге полз наверх лифт, забитый довольными блошками, уже свое получившими. Еще большими (меньшими?) микробами, еще большими микроорганизмами казались они на первой смотровой площадке, та кишмя кишела этими счастливыми точками, - а лифт полз все выше и выше.
Это был не просто обман чувств (их микроскопичность). В нем содержалась притча: взобравшийся на Эйфелеву башню обращается в ничтожнейший микроб, различимый лишь под микроскопом, только обманно - на самом деле к нему отныне приковано внимание всего мира. Невнятно? А если он там застрял, например? Случись что-либо у них там - как мир тогда засуетится, защелкает объективами, запестрит заголовками! На земле ничего подобного с микробом не произойдет.
Юра осознал это в мгновение ока - причем всем деревенеющим телом, а не только поджелудочной областью или в известной точке мозга, где гнездится акрофобия: что в той выси, куда он собрался, он будет под миллионом взглядов, сила притяжения этих взглядов будет прямо пропорциональна потребности сорваться… его толкает в спину (безличное), велит ему оторвать налитую свинцом подошву от пола - во имя той, настоящей, земной тверди…
Это представилось так живо, что Юра наотрез отказался брать билеты на Эйфелеву башню. Но не мог же он сознаться в какой-то глупости, просто дурости какой-то (разве сам бы он первый не заключил с презрением: дурь).
- Сорок франков - ё-о-о… И это смотри докуда, только до половины, а доверху шестьдесят пять! - Они как раз выстояли часовую очередь в многометровом лабиринте из стояков и цепочек, подводившем к окошку кассы. Над кассой имелся прейскурант: контур Эйфелевой башни с делениями, словно указывался уровень воды на разных стадиях Всемирного потопа - только почему-то метраж был дан во франках. - А два билета - это уже сто тридцать! "Клара, я ох…ваю" (диалог двух коров из "циркового" анекдота).
И тут же он наклонился и пролез под цепочкой, не дав опешившей Рае рта раскрыть - при этом она даже не могла пойти сама, "в гордом одиночестве", деньги-то были у Юры, а он решительно удалялся. И вот ей - отстоявшей такую милую смешную еньку в кассу, - ей ничего другого не оставалось, как тоже полезть под цепочку и поспешить за мужем. Но ее трясло - от возмущения… от этой его выходки… у нее не было слов, они же сюда за этим приехали. Это как взять мокрыми трусами и дать ей по морде в самый симпатичный момент.
Он сидел на скамейке, спиной к "виду на Трокадеро", чтоб прекрасному, так нет - сидел и смотрел на Раю. А чего? Разве что-то случилось? Не то по внутреннему своему уродству и вправду не понимал, чего такого сделал, не то, ну, совсем мразь, за которую ей посчастливилось выскочить. Это Раю-то и взорвало: Юрочкина морда. И она пнула врага в чувствительное место.
- Десять тысяч на дорогу истратили, уж сто франков-то тебя не спасет… Снявши-то голову, по волосам не плачут.
Ярость, усугубляемая слабостью своих позиций, к тому же мнимых, стыдливо прикрывавших другую слабость, в коей он, однако, повинен не был, ослепила Юру:
- Да пошла ты …! … … …!
Тут уж и Рая утратила над собой контроль, а с ним и контроль над ситуацией. В результате оба "спешились", и брань пошла на чем свет стоит.
Юра, выражаясь мягко, настаивал на том, что ехать надо было с экскурсией. Все бы по-русски объяснили, все бы было понятно. А то как дурак: ткнешься туда, ткнешься сюда - это к тому, что Рая очень хотела увидеть Падуюшую башню: поехали в Падую и оттуда, злые, так ничего и не найдя, вернулись к вечеру в Венецию. И вообще был Юра по-простецки общителен, скушно было ему без людей. Как-то в венецианской толчее повстречали они советскую экскурсию: блузки родных расцветок, нейлоновая арматура шляп, нахлобученных на неандертальское надбровье. Свои… Нет, уже не совсем свои - разница: те были "моно", а Юра уже был "стерео". Тем не менее Юра заволновался. Что-то сделать? Войти в контакт? Рая категорически воспротивилась: на ней были синие джинсовые клеши, ломившиеся в бедрах, ее жировые складки облегала майка с картинкой, туфли - на платформах. Нет, она с ними была уже по разные стороны баррикады.
- Чтобы я к ним подошла? В жизни не подойду. Если хочешь - иди.
Юра страшно неловко, страшно смущаясь, пристроился к советскому мужчине.
- Ну что, землячок, как дела?
Советский мужчина внутренне содрогнулся, - но на такой глубине, что внешне это проявилось именно в том, что не проявилось ни в чем, он даже не обернулся; обернулся, но не сразу. Женщина рядом, видя провокацию - обещанную ей на собеседовании в обкоме, - быстро шепнула что-то другой женщине, та дальше, и явочным порядком граждане Первого в мире пролетарского стянулись, сжались, что мошонка у моржа (того то есть, кто купается в проруби).
"Советское быдло", - подумал Юра. Сам он был Рае под стать: коренастый малый, весь несколько навыкате - от глаз до пупка. Лицо чем-то знакомое.
Колонки (очень изредка, но встречающиеся) советских туристов - а речь о 73-м годе - имеют (имели) несколько физиономических ипостасей; этих, например, характеризовало вдумчивое отношение к экспонату, две-три экскурсантки даже что-то строчили в своих блокнотиках. Юра ошибался: как советское быдло повел себя он, а это были интеллектуалы из Краснодарского края.
Рая же разила глобально, припомнила ему магистральные промахи: водительские права, в первую очередь их. Остались без машины. Совсем жизнь другая была бы (и это была правда: в выходные ни к морю, ни в гости дальше чем через дорогу - с ними и дружить-то не выгодно).