Уже при словах моих "сейчас же совершу" он обрел все чувства: стоял и нажимал все кнопки. А я не препятствовал и даже радовался этому: недаром зубами провода перегрыз; пока он нажимал, стучал, бил кулаками своими по кнопкам, я стоял и смотрел. Он понял, в последний раз еще в дикой надежде своей надавил на все и без сил привалился к стене. Я медленно двинулся на него - держась крестом.
- Помолись, Иосиф Сталин, помолись о душе своей.
- Да, честной отец, да, - а сам кинулся к аптечке, в которой алтарь Роги-Ноги.
Я преградил дорогу:
- Нет, Богу помолись!
Не хочет. Только на Роги-Ноги, только на него вся надежда. Рвется Сталин к своему алтарю, хрипит:
- Роги-Ноги! Роги-Ноги! Он меня еще спасет! Еще спасет!
В гневе ударил я по шкафчику, сорвался он со стены, маленький Роги-Ноги выпал оттуда, и я его ногой раздавил. Раздавил и растер еще. Бросился Сталин подбирать с полу, да только ахнул - на катышки:
- Ах, Роги-Ноги…
- Ну так и подыхай собакой!
Но едва я собрался ухватить его, он как завизжит - такого расщепленного визга я в жизни не слыхал. И побежал, на бегу срывая с себя одежду и приговаривая: "Вот, я еще здоровый, я еще сильный, не умру…" Однако упал, запутавшись в спущенных штанинах. А уж выпутаться я ему не дал. Одним прыжком настиг его, повалил на спину (он сидел на полу, отчаянно дрыгая ногами, опершись на ладони). И потом я долго скакал на нем верхом. Ощутить его тело, вопреки ожидаемому, оказалось не страшно: податливое и дряблое, оно только распаляет.
- Мне тяжело, - донеслось снизу.
Я улыбнулся (все, все, отныне я уже буду всегда улыбаться):
- То-то еще будет, людоед. - Внезапно мне захотелось поговорить с ним, и я спросил: - Ну, признайся, ты ведь людоед?
- И-и… - замотал он усищами.
Подпрыгнув как бы невзначай на его животе (при этом он крякнул уткой), я сказал:
- Не может быть. Неужели так ни разу и не пробовал, тебе только стоило заикнуться, и приготовили бы. - Но он мотал головой. Я продолжал подпрыгивать, как в седле. - И не жалеешь? Вот помрешь сейчас, а так и не испытал, каковы на вкус люди. Ты же их по-разному испытывал.
Он по-прежнему мотал головой и производил звук: "И-и".
- Да ответь ты по-человечески, хватит тебе икать - ведь суд над тобой. Жалеешь или не жалеешь, что так и не успел попробовать человеческого мяса?
- Да.
- Что "да", жалеешь, значит? - И с силой я дернул его за левый ус (дернул правой рукой).
- Нет, не жалею.
- А скажи-ка мне, - теперь я раскачивался на нем из стороны в сторону, словно в борт ударила сильная волна, - знаешь ли ты, что сейчас ты у меня подохнешь?
- Н-нет.
- Подохнешь, поверь уж мне.
- Нет, нет.
- Ах вот оно что, тебе "да" не выговорить? Тогда давай учиться (его левый ус, который я только что рванул изо всей силы, я принялся разглаживать, и гладил, и гладил, непостижимая такая ласка), давай, собачья душа, скажи так - раз боишься: "Я сейчас сдохну, сейчас тут будет валяться дохлый Сталин". Ну?
- Нет…
- Нет? А сейчас?
- Нееееееет! - закричал он. Я дал ему отдышаться. Вдруг у него в глазах что-то мелькнуло. - Как? Как ты меня убьешь, когда у тебя нет оружия?
- Ру-ка-ми, руками человеческими (тут меня осенило, я же совсем забыл), да еще у меня есть передачка для тебя, яйцо, а в нем иголочка.
Как он завизжит сразу весь. Я, конечно, мог с размаху утихомирить его, но не стал, а дал ему находиться ходуном вволю, покуда доставал "передачку".
- Вот видишь. - Я поднес иголку острием к самым его глаза. И протрубил Левитаном: - Именем Дочи, Елены Ивановны, старого воина из Истры и квартиры объявляется и на месте приводится в исполнение смертный приговор душегубу, злодею, каких и земля-то еще не носила, дьяволу во плоти… - И, уже не отпуская ему ни мгновения, принялся шить. Шил яростно, не обращая внимания на вой, поначалу глядел, а потом и не глядя - куда, как, ослепил ли, убил ли. Остановился, лишь когда потерял иголку: все скользило и ее было не удержать. И все же нашел и нажатием пальца утопил где-то в горле. Всё.
Всё. А пустили бы меня (это уж я обращаюсь к вам, не майор Еремеев, а я), так никто бы ничего и не узнал. Вы, выведенная путем скрещивания высшей партшколы и гороно лысенковская порода существ, вы этого добивались? Чего устыдились-то "Тихого Дона"? Ведь это был цветной фильм. А известно ли вам - эй вы, детские цензоры, к вам обращаюсь я, друзья мои, - сколько сотен тысяч таких же, как я, благодаря вашей сдвигающей фильдекосовые коленки стыдливости (эй, конь в белой блузке, ты меня слышишь?) оказались за дверями кинотеатров, а снаружи уж будьте уверены, каждого поджидал свой майор Еремеев, чтобы отравить детскую душу… ядом чего?
"Говорит Москва. Работают все глушилки Советского Союза".
…А раз так, значит, что-то завершилось, очевидно, глава.
БОГОПОЗНАНИЕ
Цветы зла