– А вы, мужчины, я полагаю, как всегда обойдетесь жирной отбивной? Возьмите хоть рыбки для разнообразия. Одно и то же. Каждый день. Смотреть противно.
Кошелек мистера Брауна, надо признать, с честью выдержал первое испытание. Расплачивался эссеист с видимым удовольствием. Ему было что показать. Он начал с кредитных карточек, перебрал их с добрую дюжину (хотя ему сразу объяснили: у нас они не в ходу); закончил тем, что заставил метрдотеля повозиться с курсом стабильного фунта стерлингов. Добил всех щедрыми чаевыми.
В середине вечера я, зло тыкая вилкой в сочную отбивную, неожиданно для себя пыхтел:
– Вы полагаете, что Джордж Гордон Байрон, – мой ближайший предок, такой же аристократ духа, одинокий и непонятый? Вы меня сравнили с ним, Майкл? Как бы не так! Этот Бейрон, этот лоснящийся лорд – типичный плебей. Он все время за что-то сражался, бок о бок с этим паршивым народом. За счастье людей, видите ли. Для них счастье – пожрать и поспать. Хлеба и зрелищ. Вот Бейрон и стал одним из героев вашей паршивой цивилизации, библия которой (в кратком пересказе) – хлеба и зрелищ! У меня с ним ничего общего. Он скучен и утомителен в своем условном романтизме. Он безнадежно устарел, этот ваш Бейрон. Нормальные люди так не чувствуют и не выражают так свои чувства. Архаика! Пещера, которая служила Циклопу загоном для овец!
– А почему Бейрон, а не Байрон? – спросила Верка, светски поддерживая беседу и эротически при этом, нежной белоснежной салфеткой, обтирая свои розовые губы, выгнутыми по такому случаю большой упитанной буквой О.
– Об этом, радость моя, лучше спросить у Грибоедова. Он лучше нас с вами знал английский.
– Какого Грибоедова?
– Александра Сергеевича.
– А, Пушкина. Не надо хамить. А вы читали Бейрона? – спросила она у Брауна, пожиравшего ее ошалевшими глазами.
– Нет, – честно ответил тот, не успев, по-видимому, сообразить, о чем его спрашивают. – Кажется, нет. Да.
– А Шекспира?
– Тоже нет. Кажется.
– О-у! Но слышали о нем, надеюсь? Shakespeare.
– О, да!
– А как поживает барон? – мрачно встрял я.
– Барон поживает великолепно, Гераклит. Отменно.
– Какой барон? – профессионально насторожилась Верка.
– Неважно. Но ведь он импотент. Не так ли?
– Познакомьте меня с ним, – не унималась наша дама.
– Импотент. Ну и что? Это еще никому не мешало жить великолепно.
Тут Майкл выразительно посмотрел на Верку Похоть. Мистер Браун был старше ее на добрых лет двадцать. Он явно заглядывал в будущее.
Да, цивилизация, кажется, вполне совладала с природой человека.
Глава 15. Ах, эти ясные глаза!
Через два месяца после нашей дружеской встречи Елена позвонила мне и пригласила на чашечку чая. В кафе. Не домой, а в кафе. Этот милый, ни к чему не обязывающий жест порадовал меня.
Но как только я увидел ее, сразу почуял недоброе. Моя мужская интуиция последнее время стала почти женской: я нервно реагировал на тонкости, но как-то упускал главное. Глаза Елены лучились, говорила она, вопреки обыкновению, много и оживленно. На мой невысказанный вопрос она ответила будничной скороговоркой, скрывая волнение:
– Зачем я тебя сюда пригласила? В таких случаях обычно говорят: милый, у нас будет ребенок. Но в данном случае не у нас. У меня. Если хочешь – то от тебя. Если не хочешь – это будет мой ребенок. Это даже и лучше: Гераклович – звучит несколько комично, правда? Геракловна – еще хуже. Не сказать тебе об этом было бы свинством. Вот. Но я хочу, чтобы ты знал: я очень счастлива. Я даже не ожидала, что буду так счастлива. Вот.
– Ты сделала это специально! – зло прошипел я, сминая десертной вилкой остатки пирожного. – Ты не можешь простить мне Машку!
Ее ясные непроницаемые глаза не впустили обиду:
– Нет, не специально. Я ничего не планировала. Это Судьба.
– Почему бы тебе не сделать аборт?
Елена вскинула на меня свои ясные глаза, в которых отразился мой гнев, встала и ушла, не попрощавшись.
Ну, вот, теперь я не только перед Машей виноват, но и перед Еленой. И перед еще не родившимся ребенком. Сильный ход, аплодирую Вам, Госпожа Судьба. Все вы, женщины, заодно: Est illud quoque mite malum blandum atque dolosum. Нежное зло, утешное зло и коварное очень.
В один миг мое горькое пребывание в сладком раю закончилось. В одно мгновение все перевернулось. Ощущение гигантской потери морским узлом затягивалось где-то в глубине души.
Я возвратился домой и, не дойдя до кабинета, включил телевизор. Выступала знаменитая актриса, которой особенно удавались глубокие драматические роли. Очевидно, отвечала на вопросы зрительного зала.
– Две вещи перевернули мое представление о мире, – вещала она сокровенным голосом. – Первая: рождение дочери. Второе: моя клиническая смерть…
Дальше я не слушал. Что нового или интересного может сказать женщина, да еще актриса? Много ли им надо, чтобы "перевернуть представление о мире"? Новые ощущения – и мир переворачивается. В их "представлениях о мире" нет места пониманию. Одни только старые, как мир, ощущения, приводящие к "новым" "представлениям". Я десятилетиями корпел над Стеной, испещряя хрупкие крылья Бабочки узорами истин, мой мир покоится на этих крыльях прочно и незыблемо. Я вам не кошка драная, прости Господи, чтобы новые ощущения обновляли мое мировоззрение. Каждый день. За завтраком.
Стоп. Отчего же мой мир перевернулся? Может, актриса мне неприятна потому, что я сам веду себя как актриса? Увидел в ней себя? Или мой мир вовсе и не переворачивался?
К Стене, к Стене!
Теперь я, словно отбывая епитимью, простаивал у Стены долгие печальные часы. Умом я объяснял себе, что ровным счетом ничего не изменилось. Ну, хорошо. Родится ребенок. Не первый и не последний на этом свете. Хорошо, пусть Гераклович. Никто об этом не будет знать. В конце концов, о нем можно как-нибудь эдак позаботиться. Дело житейское. Где здесь моя вина? Я не планировал зла. Почему, черт побери, не спросясь меня, эти актрисы вытворяют Бог знает что! Я что вам, игрушка? У меня есть свои планы, свое представление о мире, свои убеждения. Зачем же так агрессивно вторгаться в мой мир? Кто вас об этом просил? А? Может, я не хочу быть папашей? Нарожаете без спросу, а потом вас бросают…
С другой стороны, получалось, что ребенок все же мой. Как ни крути. И я, хоть и без вины, – но здорово виноват. Прямым тому подтверждением было мое поведение: я не мог открыто смотреть в глаза Маше. Более того. Я гадко желал, чтобы она ушла к своему Платону (а ревность была при мне-е!). Мне было бы так легче. Иногда я спрашивал ее со страхом, не беременна ли она. Нет, со смехом отвечала она, не бойся, не беременна.
– Почему я должен бояться? – строил я мнимую обиду.
– Потому что.
Эта ее дурацкая реплика казалась мне глубокомысленной, и я начинал нервничать.
Я знал о жизни все. И это знание было записано на Стене. Но эти знания не решали моих проблем. Единственным ответом на все мое понимание была кривая усмешка Судьбы, которая чудилась мне в мелочах, окружавших мою жизнь. Например, пламя свечи (я полюбил вечером сидеть при свечах). Мне казалось, что оно ехидно вытанцовывало и кривлялось, да вдобавок показывало мне язык. Мне даже чудился легкий смех.
Пламя, само собой, было женского пола.
Однажды ночью я вспомнил о женщине, которая любила ночь. Капля здорового цинизма мне бы сейчас не повредила. И я набрал телефон Верки. Она плакала.
– Ты чего? – спросил я, понимая, что и тут женщина не прочь получить помощь от меня. От них дождешься. Только детей умеют рожать. Да и то…
– Я уезжаю на острова. К Мишке Брауну. Навсегда. Кстати, спасибо тебе: этот безвольный пижон – мой формат. Я мечтала о нем всю свою жизнь.
– Ты о формате кошелька?
– Не только.
– Вау!
– Представь себе.
– Верка Похоть, тебе не к лицу романтика. Ты ведь не Бейрон.
– Не называй меня так. Я бы сейчас обиделась, если бы мне не было так грустно.
– Может, мне приехать к тебе? Мишка ведь на островах. В Великобритании.
– Приезжай, если хочешь. Только ничего не будет.
– В смысле?
– В смысле я не буду с тобой спать.
– Я тебе и не предлагал.
– Знаю я вас. Все мужчины одинаковы. Мой бандит тоже хотел со мной горячо попрощаться.
– А ты?
– А я приглашаю тебя. Как друга.
– Ты что, влюбилась в Брауна?
– Нет, конечно. Мне жалко себя. Некому себя отдать. Нет достойных. Тьфу на вас.
– Спасибо на добром слове. Я уже еду к тебе.
Ну, вот зачем, спрашивается, нужна мне была Каро, тьфу, Верка?
А вот поехал же. Я словно бы караулил сам себя. Все ждал, что мои иррациональные поступки выведут меня зигзагами на стезю привычного понимания, к моей Стене, которая превратилась для меня в панельную перегородку, испачканную набором пустых фраз. Лучше бы уж коллекционировал бабочек. Или вышивал по шелку.
С Веркой нам говорить было не о чем; нам было о чем поплакать. Она, услышав мою историю, просто залилась горючими слезами. Такого от нее я не ожидал. Я даже упустил из виду, что struit insidias lacrimis, dum femina plorat (не без задней мысли женщина плачет). "Ты подлец, Гераклик, какой же ты подлец", – шептала она, подобрав к подбородку свои безупречно круглые колени. Ясные глаза смотрели в одну точку на стене. Несколько раз я, растроганный, мямлил, поглаживая великолепную упругую грудь, тяжестью двух персиков мягко навалившуюся мне ладонь:
– Верка, иди ко мне…
– Нет!
– Каро!
– Нет!