"Ну, и что?" – скажете вы.
"Ну, и что?" – сказал тогда я.
– Это невозможно, – сказала Электра. – Мой папа воспримет случившееся как крушение мировых основ. Как гибель цивилизации. Это будет позор на его седую голову. Его дочь не может так поступить. Нашим ребенком мы убьем папу.
– Что же делать?
– Аборт.
– А если бы мы были женаты?
– Тогда я бы родила нашего ребенка. Что за вопрос?!
– Я ничего не понимаю…
– А тебе не надо ничего понимать. Женская душа – не твоя забота.
Аборт был неудачным, крайне неудачным. Электра едва выжила. После этого у нас не могло быть детей. Папа Гермоген с упреком посмотрел на меня и заплакал, как ребенок.
Правда, уже в следующую минуту он мужественно взял себя в руки и отчетливо, несколько нараспев, произнес сентенцию (не сопроводив ее, разумеется, переводом, а только направив корявый палец в небо): Quem Deus perdere vult, dementat. "Кого Бог хочет наказать, у того отнимает разум". При этом неясно было, включал ли он себя в число наказанных? Или он, как всегда, мудро принял сторону Бога?
– Понимаешь, – сказал я Елене, – она навсегда осталась для меня женщиной, которая носила моего ребенка. Я не мог ее бросить. Нет, бросить звучит грубо. Не мог ее оставить. Даже ради тебя. Или ради Маши. Она ведь так и не оправилась от той катастрофы. Думаю, она винила во всем себя. Думаю, она испытывала передо мной чувство вины. Она ухаживала за мной как за ребенком. Между мужем и женой столько всего невысказанного…
Елена молча обняла меня.
– Тебе хорошо с Машей?
И я, словно случайному попутчику, рассказал ей все, совершенно все, эгоистически ничего не скрывая. Я с удовольствием вывернул наружу все доступные мне изнанки моей души. Я всегда придерживался того мнения, что откровенность – это нагрузка не для того, кто откровенничает, а для того, кто вынужден слушать. Слишком часто я, коллекционер, бывал в положении Елены.
Кроме того, я убежден: возраст духовной зрелости для женщины – первая молодость, лет с 19 и до 26. Они честны и великодушны в этом чудном возрасте. А мужчина, умный мужчина в зрелости (которая начинается лет с 43), не перестает быть молодым человеком, и он играет в игры и со своей подругой, и с собой – и в то же время ни во что не играет. Серьезно его мятущуюся душу воспринимают только молодые; зрелые же матроны видят в нем грязного развратника (дескать, в 43 года пора бы повзрослеть: берите пример с 33-летних). И напрасно: он не грязный, а чистый развратник. И чистые отношения с молодыми – честная игра, которая ценится именно за свою честность. Первобытную честность. Девушки и только девушки понимают, что он не врет. Зрелые женщины тянутся к зрелому мужчине.
А потом девушки сами научатся врать – и грязи в их жизни станет заметно больше. А те, кто не научится, закостенеют в своих ветхозаветных принципах и превратятся в ходячие догмы. Их честность превратится в стенобитное орудие. Честные женщины под 50 – страшные люди. Игра, любая игра раздражает их как проявление давно ушедшей легкомысленной молодости. Нет, время не красит женщину…
Мужчину же оно просто убивает.
Я обнял Елену, и мы долго сидели в полутьме, при свечах, прислушиваясь к шуршанию машин, которые отчаянным светом фар прорубали себе лишь коротенькую перспективу (я часто наблюдал подобную картину со своего балкона). А дальше их ожидала полная тьма…
Как-то незаметно мы оказались в постели. Мы вспомнили родинку на ее груди, ее манеру мешать мне языком при поцелуях, а также ее экстатический жест, о котором в романе следует умолчать (о, барон, барон, я показал себя неплохим учеником, клянусь энциклопедией Дон Жуана). Все было как раньше. После краткого, молниеносного возбуждения, мне было хорошо, тихо и спокойно. Все мои тревоги я оставил где-то там, дома. Я расслабился, поддавшись естественным космическим биоритмам.
И зря. Но об этом я узнаю значительно позднее.
А пока что мы сидели с Каролиной за столиком в ресторане "Три счастья", который я предусмотрительно заказал еще вчера. Столик располагался возле окна: я люблю смотреть на улицу, на спешащих людей, на снующие машины; меня это странным образом успокаивает и настраивает на мирный лад.
– Так как, ты говоришь, его зовут? – спросила Каро, едва заметно охорашиваясь и подчеркивая телом достоинства корсетного изделия, которое обнаруживало себя легким сверчковым скрипом. Легкое декольте, дорогие украшения. В общем и целом – несомненное наличие чувства меры, слегка скорректированного временем.
– Его зовут Майкл Браун. Он метросексуал.
– Кто-о-о?!
– Ну, это не страшно. Одинокий богатый холостяк в большом городе. Понимаешь? Жаждет приключений. Но не способен к длительной привязанности, должен тебя предупредить.
– Это ему так кажется. Он еще не знает себя. Это во-первых. А во-вторых, длительная мне и не нужна. Это скучно. Мне нужно кратковременное ослепление. Удар молнии. А дальше пусть гуляет на свободе. Со штампом в паспорте.
– Вот молния – это к нему. Погреметь, поблистать. Он ведь изыскан – до комизма. Покупает антиквариат, реставрирует, создает себе среду обитания эпохи лорда Байрона. Романтизм и все такое. Ему кажется, что он не любит нашу цивилизацию. Он достоин чего-то большего. Обожает Моцарта.
– Так, так. Я похожа на леди, надеюсь? Этот метровый сексуал хоть способен оценить женскую нетривиальность? Ты же посмотри на меня…
– Ты практически шагнула со страниц той литературы. Анна Каренина.
– Под поезд? Это не ко мне.
– В смысле шарма. От тебя хочется терять голову.
– А что написал этот Моцарт?
– Тарара, тарара, тарара-ра, тарара, тарара, тарара-а…
– А, это у моего мужа на мобильнике. Причем здесь антиквариат?
– Увидишь Майкла – все поймешь. Он страшно напоминает моего детского дружка, Мишку… Люди ведь все одинаковы…
– Меня не интересует этот мужской лепет. Одно и то же каждый день. Одинаковы… Это мужской шовинизм. Одинаковы только мужчины. Посмотри на меня. Разве есть еще на свете такая грудь?
– А задница у тебя какая! Идеальная каплевидная форма! Пожалуй, даже больше на сердце похожа. Перевернутое. Королева, ты бесподобна.
– Я уникальна. Я непохожа на других женщин. Нет?
– Конечно, Каро. Никак нет. В смысле – абсолютно непохожа. И еще, позволь тебе напомнить…
Тут я склонился к ее уху (привет тебе, барон!).
Она не смогла сдержать торжествующей улыбки. Не смогла!
– Даже имя твое столь необычно…
– Кстати, об имени. Мне кажется, пора внести ясность. Ты не знаешь моего настоящего имени. Дело в том, что у меня серьезные виды на твоего Брауна. Мистера Брауна, гм-гм… Пора бы мне открыть свое настоящее личико.
– Но ты еще не видела этого Майкла. У него уши оттопыренные. У них в Британии что, мода такая?
– Неважно. Все мужчины одинаковы. У них у всех что-нибудь оттопырено: об этом непременно заботится умная женщина. Мне достаточно знать одного тебя. Или теперешнего моего мужа, жалкого неудачника. Бандита к тому же.
– Почему же ты не вышла замуж, скажем, за меня?
– Я говорю: мужчины одинаковы, как саранча; но я не успела сказать, что различаются они только толщиной кошелька. У тебя он не очень толстый. А так бы ты был мой.
– Одну секундочку, Каро. Позволь напомнить тебе… (и тут я вновь подмигнул барону). Что скажешь? Разве можно спутать меня с кем-нибудь?
– Я же говорю: к тебе бы приложить кошелек – ты был бы мой. Куда бы ты делся.
Я бы никогда не был ее; я никогда не буду ничьим; просто я серией неожиданных вопросов провел удачный эксперимент. Это я контролировал ситуацию, чтобы никто не заблуждался.
– Как тебя зовут, таинственная Каро?
– Вера. Муж, подлец, зовет меня Верка Похоть. Ну, не скотина?
Я чуть не свалился от смеха под стол. Risu dissolvit ilia. Смеяться до упаду (Петроний). Верка, как ни странно, поддержала меня. Двойное имя. Даже дважды двойное. Кстати сказать, я почувствовал, что, общаясь с Каролиной, превратившейся в Верку, я и сам испытал ощущения раздвоения. То ли как женщина, то ли как Гамлет (всегда смутно напоминавший мне тучную женщину).
– Ты знаешь, твой муж остроумен, как некоторые мужчины. Он попал в десятку.
– Да, попал, сукин сын. Но мистеру Брауну, я думаю, об этом не стоит докладывать. Я собираюсь выйти за него замуж. Как у него с кошельком?
– На мой взгляд – ничего. Неплохо.
– Хотя что ты понимаешь в кошельках! Как я выгляжу?
– Каро!
– Вера!
– Верка! Когда я смотрю на тебя, не могу поверить, что ты была моей! Бюст – просто отдельный шедевр. Каждая грудь – в два персика. Итс импоссибл.
– То-то же. А то совсем забыл меня со своей Машкой. Кстати, мама хотела назвать меня Медеей.
Боже мой! Уже трижды двойное!
– В чем же дело? Почему не назвала?
– Вмешался папаша, козел. Все равно потом нас бросил. Зачем вмешивался? Ладно. Хватит лирики. Закажи-ка мне бордошки для начала.
– Это не ко мне. Это к мистеру Брауну. Метросексуалу.
– Как только метросексуал увидит меня, он не позволит тебе расплатиться. Все вы одинаковы. Заказывай, не дрейфь.
Мистер Браун нашел нас мило воркующими, вполне по-светски, без дешевого афиширования интима. Едва он увидел Верку Похоть, как буквально побледнел. Тут бы можно выразиться и поделикатнее: бледность тронула его изрядно полысевшее чело. Верка, горгона, – ноль внимания. Едва он успел прийти в себя, как она на беглом английском предложила нам меню, сплошь состоявшее из ее слабостей и капризов. Играй, гормон! Запоминай, Браун! Это бонус на доброе десятилетие. Это твой капитал, золотой запас влияния.