– Примерно через неделю. Наличными, в валюте. Мне их привезли прямо домой. А я повезла их на электричке сюда и всю дорогу дрожала от страха. Рассовала по частям во всевозможные места и все равно сидела, как посаженная на кол. Наверное, "Балаган" стал тогда единственным местом экономической активности в наших краях. Решала все строительные вопросы наобум, собирала труппу, нашла режиссера. Как вы понимаете, возможность выбора имелась.
– Не сомневаюсь. А как вы представляли себе дальнейшую жизнь вашего театра. Всерьез рассчитывали на экономическую эффективность? Или сразу понадеялись на продолжение отношений с Касатоновым?
– Не понадеялась. Он приехал на нашу премьеру, под Пасху девяносто девятого. И когда после спектакля все разошлись, я отдалась ему здесь, прямо на сцене.
Самсонов смущенно молчал и даже отвел глаза куда-то в угол, потом спросил:
– Почему?
– Потому что сгорала от счастья. Оно отличалось от приступа в кабинете Сергея: теперь я все понимала, все помнила, просто хотела взлететь и не возвращаться на грешную землю. Чтобы никогда больше не пачкать ног.
– И решили освятить сцену?
– Решила. Я ведь не продалась ему – он уже дал мне деньги, и я не собиралась брать их у него снова. Просто хотела поделиться своим великим счастьем. Которое он мне подарил, а не продал.
– Но почему именно на сцене? Простите великодушно за пошлость, но существуют места, более приспособленные для сближения.
– Ерунда. Вы ничего не понимаете, Николай Игоревич. В постели Сергей знал много женщин, на сцене – только меня.
Самсонов задумчиво покрутил в пальцах ручку, которой делал пометки в своем блокноте.
– Простите за беспримерное хамство, Светлана Ивановна, но я не могу не спросить: вы пытались как-то объяснить себе особое отношение к вам со стороны Касатонова? Ваш рассказ, рассуждая логично, должен был прерваться в самом начале, еще в кабинете. Весь описанный вами водоворот выглядит вопиюще неоправданным, противоречащим философии современной жизни.
– Хотите сказать, к услугам Сергея всегда готовы шпалеры восемнадцатилетних девиц с ногами от ушей, а он по неизвестной причине возится со старой бездарной актрисой?
– Насчет старости – вы на себя грешите. Мы с вами ровесники, но даже я не готов к подобной самоидентификации, а о вас и говорить нечего.
– Спасибо за дежурный комплимент. Честно говоря, я старалась не забивать себе голову психологическими экзерсисами в связи с поведением моего мужчины. Просто ценю его близость саму по себе. Любое мое мнение станет проявлением чудовищного самолюбования, но одну нахальную версию предложить могу: он пресытился женским телом. С определенного момента его заинтересовала, простите, женская душа.
– Душа? И вы так спокойно об этом говорите?
– Вы о чем?
– Ну как же! Целый олигарх оставил ради вас жену, попортил себе реноме, потратил уйму денег. А вы самоотреченно рассуждаете о своей старости и женской душе. Наверное, никто бы не удивился, если бы Касатонов увлекся длинноногой моделью, слегка совершеннолетней. Вы знаете секрет, за который большинство женщин готовы убить, берегитесь.
– Ерунда. Жену, родившую четырех детей, не бросают ради другой женщины. Ее бросают просто так, потому что продолжение невозможно. Кончились слова, кончились взгляды, жесты. Мужчины ведь сексуальные животные. Львы, которые отнимают у соперника его гарем и убивают его львят, чтобы львицы родили им собственных. Львицы охотятся, рожают, заботятся о потомстве, защищают его от гиен, а львы шляются по округе без всякого дела и только в надлежащее время навещают наложниц.
– Но вы же неоднократно называли себя содержанкой или наложницей.
– Вы видите здесь противоречие? Я – нет. Он не хуже меня знает: вместе с "Балаганом" он потеряет и меня. Пока существует "Балаган", я буду принадлежать Сергею. Я, извините, крепостная актриса.
Самсонов сидел, откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу. На собеседницу он смотрел со смешанным чувством страха, гадливости и восхищения. Та с демонстративной тщательностью обгладывала цыплячьи косточки – никакой мужчина, тем более репортер, не мог отторгнуть актрису от традиционного ночного блюда.
– Все равно не понимаю, хоть убейте.
– Убивать не стану, но я понимаю, что именно вы не понимаете. Вы, Николай Игоревич, в своем зрелом возрасте все еще не вышли из юношеских заблуждений о женщинах как источнике физического наслаждения. Сладость общения для вас остается удовольствием недоступным. Вы разговаривали когда-нибудь с какой-нибудь женщиной ночь напролет?
– Ночь? Не припоминаю такого подвига. Час-другой доводилось.
– Понятно – час перед сексом, час – после. Нет, ошибаюсь: два часа разговоров, чтобы уломать женщину, а после секса – тишина. Можете ли вы вовсе исключить секс из формулы общения?
– Не могу. Куда же без него? И не пытайтесь меня убедить, будто ваши отношения с Касатоновым после первой ночи на сцене перешли в платоническую фазу.
– Не собираюсь вас ни в чем убеждать. Какая вам разница? Какая мне разница, верите вы мне или нет? Я не платонические отношения имею в виду: их нельзя так однозначно назвать. Но в нашем общении так много всего, и оно такое редкое, такое непродолжительное, что секс просто теряется в нем, как крохотная жемчужинка в огромной старой раковине.
– Все-таки жемчужина?
– Жемчужина, жемчужина, успокойтесь. В старой, замшелой, уютной, привычной, безмолвной, родной раковине. Не знаю, способен ли Сергей сполна оценить драгоценность наших коротких встреч. Я живу между ними, словно еду по занесенной снегом степи от одного постоялого двора к другому.
– Степь? Собственный театр вас больше не радует?
– Радует – неправильное слово. Я им упиваюсь. Но к моей личной жизни он не имеет ни малейшего отношения.
– Странно. Получается, ваша жизнь разрезана надвое? На частное бытие и на общественное?
– Вы снова ошибаетесь, Николай Игоревич. Ничего общественного в моем существовании нет. Это мое частное бытие разрезано на театр и эротические переживания.
– Забавно было бы попробовать такой образ жизни. У меня-то общественное висит тяжким грузом на шее.
– Сочувствую. И советую сменить профессию. Хотите – приходите к нам в "Балаган". Все от меня зависит – скажу, и вы уже завтра репетируете на сцене. Ваш типаж идеально подошел бы для характерных ролей.
– Впервые встречаю человека, который умудрился разглядеть во мне артистический талант.
– Я вовсе его у вас не разглядела. Но все равно приходите – вдохнете полной грудью и поймете, с чем едят свободу.
– Какую свободу? Да на свете нет более зависимых от всех и каждого людей, чем артисты. Я бы с ума сошел, если бы мне пришлось всю жизнь раз в несколько месяцев сдавать экзамены и проходить конкурсы.
– Какой у вас скучный взгляд на веселые вещи!
– Светлана Ивановна, это вам весело в театре, потому что там все от вас и зависит. А все остальные именно потому вас и ненавидят. И, уверен, радости не испытывают.
Овсиевская задумчиво помешивала ложечкой в тарелке:
– Может быть, вы и правы. Я как-то не задумывалась об этом.
– Наверное, вы о многом не задумывались, Светлана Ивановна, – продолжал злобствовать Самсонов. – Помните ли вы, например, людей, которых забыли за свою жизнь?
Примадонна впервые за вечер посмотрела на собеседника с искренним изумлением:
– Как вы сказали? Помню ли я людей, которых забыла?
– Да.
– Другой человек на моем месте ответил бы вам, что людей, которых я помню, я не забыла, а тех, которых забыла, тем самым не помню.
– Вы далеко не первая, кому я задаю этот вопрос, и некоторые ответили именно так.
– Я не удивлена. Но сама отвечу иначе: я не могу забыть тех, кого помню. Они живут со мной день за днем, стоят над душой, маячат у постели. Не дают забыть о себе. И я помню их, хотя некоторых хотела бы забыть, поскольку память причиняет боль. А некоторых не хочу и не могу забыть, потому что без них, даже мертвых, жизнь станет темнее.
– А среди окружающих вас сейчас хотите кого-нибудь забыть?
– Едва не половину. У меня, видите ли, ненужно широкие знакомства.
– Но пустота и вероятнее, и хуже Ада.
– Да. После смерти. А сейчас я мечтаю свести к минимуму круг знакомых, пожирающих остатки моего времени.
– Если когда-нибудь действительно сведете – поймете, что и при жизни пустота не приносит счастья.
– Ерунда. При жизни от пустоты до поля чудес – один шаг.
– Причем здесь поле чудес? Мечтаете изгнать волшебство из нашего бытия? Учтите, оно существует не для нас с вами, а для тех, кто не знает реалий.
– Оно существует для тех, кто внутренне готов стать его жертвой. Кроликом в цилиндре. Или женщиной, которую распиливают пополам. На грязном полу, в полутьме. Раз за разом, с перерывом на обед. Под жадными взглядами публики, готовой растоптать или вознести до небес. Как ребенок отрывает бабочке крылья или отпускает ее – без всякой мысли, повинуясь только смутному желанию стать богом.
Овсиевская подозвала официанта, расплатилась и ушла, не попрощавшись с Самсоновым. А тот еще долго сидел в полутемном кабинете под нетерпеливыми косыми взглядами официанта и рассеянно крутил в пальцах вилку, словно пытался и никак не мог продемонстрировать трудный фокус.
12. Приют странников
Дверь несколько раз содрогнулась под мощными ударами снаружи, затем оттуда же донесся рык:
– Колька, хорош дрыхнуть, иди сюда!
Самсонов принципиально молчал еще секунд десять, но затем слабость характера дала себя знать, и он нехотя крикнул в ответ:
– Чего тебе?
– Иди сюда, говорю!