Алешка пару раз шлепнул ладонью о дверь, в комнате журналиста со стены посыпались лоскутья облупившейся краски.
– Иди к черту, мне некогда.
– Да выйди хоть, позырь.
Самсонов осознал бесполезность дальнейшего сопротивления, встал с раскладушки, воткнул ноги в тапки, обогнул окутанный полиэтиленом сервант и открыл зев в сумрак коридора, из которого проступал силуэт Алешки.
– Пошли ко мне, заценишь.
Мысленно чертыхнувшись, журналист поплелся за настойчивым соседом в его жилище, уныло готовя набор стандартных фраз для выражения своего одобрения чему бы то ни было. Он ждал новой порнухи, но вместо нее обнаружил в соседской комнате двух абсолютно непрезентабельных бомжей, один из которых имел великолепные косматые брови и находился в гораздо большей степени опьянения, чем его собутыльники. Второй бомж постоянно чесал у себя под длинной бородой, вынудив Самсонова боязливо поежиться.
– Видал? – гордо спросил Алешка, предъявляя гостю бутылку White Horse. – Как тебе коньячок?
– Виски, – уныло ответил репортер.
– Чего?
– Это виски, а не коньяк. Где сперли?
– Чего это сперли?
– Если бы купили, то знали бы, что это такое.
– А может, нам подарили?
– Отчетливо представляю себе эту яркую картинку. На улице стоят три алкоголика, рядом останавливается "Лексус", из него выходит человек в костюме от Армани и преподносит им бутылку хорошего виски. Или у вас бутылка паленая?
– Чего это паленая? "Лексуса" не было, но чувак на улице подошел и подарил.
– И вы его не знаете?
– Не знаем. Нам какое дело, кто он такой? Поднес – и ладно.
Алешка всей своей влажной физиономией выражал уверенность в непогрешимости заявленной позиции и крутил в руках бутылку с жидкостью чайного цвета, словно надеялся найти в ней хоть какой-нибудь изъян. На лбу у пытливого алкоголика сияла обширная свежая ссадина, и репортер периодически косился на нее, борясь с желанием задать естественный вопрос о ее происхождении.
– Ну что, раздавим на троих? – спросил наконец со страстью алкоголика в голосе счастливый обладатель чудесной бутылки.
– Почему на троих? – удивился Самсонов. – А меня зачем позвал?
– Как это зачем? – встречно удивился Алешка. – Это Йоська пролетает, как фанера над Парижем. Поллитру один выжрал, скот. А ты как раз в доле.
Радушный хозяин принялся собирать по всей комнате импровизированный сервиз, и в итоге получился диковинный набор из щербатой чайной чашки, мутного желтого стакана и складного туристического стаканчика из пластмассы.
– Я вроде не собирался, – угрюмо попробовал защититься журналист.
– Долго что ли собраться? Все готово уже, – не терял оптимизма главный виночерпий вечера.
Бородатый бомж робко приблизился к центру событий и остановился, не сводя глаз с заветной бутылки. Косматобровый Йоська проявлял мало признаков разумной жизни и только обводил комнату бессознательными очами в поисках известной ему одному вещи.
– Чего зыришь, сука? – беззлобно поинтересовался у него Алешка и принялся искать подручные средства для откупоривания заветной бутылки. Предпринятые усилия завершились ужасным кошмаром: он просто расковырял пробку лезвием перочинного ножа, пролив на завершающем этапе несколько глотков эликсира на замызганный пол и длинно выругавшись. Бородатый заранее схватил стакан, сочтя его наиболее привычным и почти престижным, чашку Алешка великодушно уступил Самсонову, пока тот взирал на все происходящее с неприличным равнодушием. Даже увидев перед глазами наполненную до краев чашку, журналист не двинулся с места и не протянул за ней руку, только беспомощно огляделся, словно боялся, что его застанут за предосудительным занятием. Настроение пришло внезапно и без предупреждения: Николай Игоревич принял свою законную порцию виски неизвестного происхождения, выслушал традиционный тост типа "будем здоровы" и осушил посуду, даже на подумав предварительно о припасах для закуски. Благодатная влага обожгла вкусовые рецепторы во рту и наполнила теплом внутренности журналиста, через несколько минут слегка замутив ясность его мировосприятия. Алешка с удовольствием крякнул, словно осушил флакон "Анютиных глазок", бородатый зажмурился и завязал свою физиономию в один морщинистый узел.
– А почему этот ваш Йоська так распоясался? – спросил вдруг Самсонов, которому стало жалко обездоленного.
– Трагедия у него, – неожиданно серьезно и литературно высказался Алешка. Репортер молча удивился диковинному вокабуляру неприхотливого соседа.
– Какая трагедия?
– Лет десять дома не был, а вчера сходил в гости.
– Куда? Домой?
– Домой.
– Неописуемая трагедия.
– А то нет? Сестра с мужиком в одной комнате, а в другой – мать. Голая и голодная, еле живая. Кричит все время.
– Чего не случается с людьми, – утвердительно кивнул Самсонов и внимательно посмотрел на бутылку, в которой еще много осталось.
– Давай по второй, – угадал желание гостя хозяин и щедро наполнил его чашку. Бородатый окончательно потерял ориентацию в пространстве и полностью утратил свою ценность в качестве собутыльника. Алешка налил себе, молча чокнулся с журналистом, и они выпили. Затем под какой-то старой газетой обнаружилась вскрытая банка селедки в винном соусе, и Николай Игоревич впервые в жизни сдобрил виски этой варварской закусью.
– Ты где их подобрал-то? – спросил он Алешку, мотнув головой в сторону бомжей.
– На улице, – простодушно ответил тот и замолчал, словно дальнейших объяснений не требовалось.
– Зачем?
– Для компании.
– Зачем тебе компания? И если зачем-то нужна, почему не женился вовремя?
– На хрена мне жениться? Жена и дети – это не компания, это обуза.
– Много ты счастья нажил без обузы.
– Много. Живу, как хочу. Хожу, куда хочу. Смотрю, чего хочу.
– Не чего хочешь, а на что денег хватает. А хватает их тебе на немногое, я думаю.
– Мне хватает. А из того, на что хватает, беру, что хочу. Хорошо живу. А была бы жена – ни на что бы не хватало. Вон, эти двое, все время друг с другом собачатся, и всегда – из-за баб. Один на них жизнь попортил, другому – жизни нет без большого траха.
– И что, ему есть из кого выбирать?
– А то! У него каждый месяц – новая. Все время с разбитой мордой ходит.
– Причем здесь морда? Женщины его бьют?
– Не, мужики. Он их у них уводит, а они ему – в морду.
– Но он все равно через месяц находит новую и снова получает свое?
– Ну да. Остановиться не может. Некрофил.
– Некрофил? Надеюсь, ты что-то путаешь.
– Ничего не путаю. Без баб жить не может.
– Причем же здесь некрофилия? Откуда ты слово-то такое услышал?
– Он сам так грит. Я, грит, некрофил. Без бабы помру.
– Некрофилы трупы пользуют, а не помирают без секса.
– Чего-чего?
– Некрофилы пользуют покойниц. Он, наверное, просто дурак.
– Может, дурак, а может – пользует. Раз сам грит.
– Если бы он был некрофилом, то живые бабы его бы не интересовали.
– А может, он двуствольщик.
– К черту таких двуствольщиков. А чем же он баб берет? Вроде не красавец.
– Да бабам разве морда нужна? Им мужик нужен.
– И что же – он мужик?
– А то нет! Бабам-то лучше знать.
– Они не знают, они чувствуют.
– Да хрен их разберет, что они делают. Думать еще о них.
– А чем они перед тобой-то провинились? Ты ведь сам свободы хочешь.
– Свободы хочу. А перестать думать о бабах – не могу.
– Понятно. Но только что ты сказал, что не хочешь о них думать.
– Не хочу. Но не могу перестать.
– Известный человечеству тупик. Кто-то впадает в тихое помешательство, кому-то крышу сносит по полной, кто-то начинает убивать каждого встречного или каждую встречную с опостылевшим ему цветом волос или глаз. Некоторые в конце концов женятся. От них еще никто ноги не унес.
Разговор о женщинах между не самыми трезвыми из мужчин быстро принимал отталкивающие формы и перерастал в состязание сквернословов. На этом поприще Самсонов далеко отставал от собеседника и скоро совсем замолчал, лишь изредка поддакивая особо чудовищным обвинениям со стороны последнего. Оба полагали себя безвинными жертвами половых отношений и выстраивали на этом фундаменте хрупкую конструкцию женоневастничества, которая наверняка не смогла бы выдержать самого ничтожного испытания близостью с какой-нибудь заманчивой прелестницей, созданной специально для мщения со стороны Евиного племени роду Адама за все его преступления против чувственности и искренней веры.
– А этот, сексоголик, – с трудом управляясь непослушным языком спросил Николай Игоревич, – говорил, за что баб так обожает?
– Грил, – коротко и отрывисто кивнул Алешка. – Грил, за хороший трах все им прощает, а они им пользуются в хвост и в гриву.
– И его это устраивает?
– Угу.
– А тебе кто рожу разукрасил? Не за бабу, случаем?
– Не, – энергично замотал головой убежденный бирюк. – Так, отморозки какие-то.
– Отморозки? Просто шли мимо и от нечего делать заехали тебе по лбу?
– Ну. Я и грю, отморозки.
– Может, не просто так? Давай, колись.
– Не, просто так. Я им ничего не делал.
– Точно?
– Точно. Ничего.
– Совсем-совсем ничего? Молчал и смотрел в другую сторону?
– Ну, – замешкался с ответом прохиндей, – не молчал.
– Выступил перед ними с речью о пользе обезжиренного молока?
– Не, на хер послал одного. А че он выкобенивается?
– По какому же поводу он выкобенивался? Просто так?
– Подумаш, задел слегка.
– Что задел?