– Абсолютно. Истерика со мной случилась полноценная. В классном журнале значился рабочий телефон Касатонова, но ответила по нему, разумеется, секретарша. Я представилась и попросила назначить личную аудиенцию, через час мне сообщили день и час. Я пришла с пистолетом, на входе в офисное здание зазвенел металлоискатель, я запретила проверить содержимое сумочки и устроила истерику, какой охранники, наверное, в жизни не видели. Так много и громко кричала, что мне назначено, и они не имеют права, что они перепроверили и получили добро на пропуск меня без досмотра от самого Касатонова. А я, в благодарность, оказавшись в кабинете, достала пистолет и объявила, что сейчас застрелюсь, если он не сделает мне театр. Видите ли, я даже не пыталась пробоваться в настоящие театры – мне нечего было им предъявить в качестве моего портфолио или резюме, не знаю, как назвать. Наверное, Сергей мог бы устроить меня в Москве – он ведь меценатствовал, ему бы пошли навстречу. Но об этом все бы узнали, и такая роль меня не устраивала совершенно. Я хотела именно собственный театр, чтобы самой решать, какой спектакль ставить, кто его будет ставить, и какую роль я буду играть. Издеваться таким способом над каким-нибудь МХАТом не хотелось, да и вряд ли даже Касатонов смог бы организовать мне там такое роскошество. Я проявила скромность и решила вернуться в родные пенаты.
– Просто образец самоотречения.
– Вы не иронизируйте, Николай Игоревич. Брошенной бездетной женщине нечего терять, и она способна на многое. Вы разве не знали?
– Подозревал. Скажите, вы действительно застрелились бы?
– Действительно.
– И ваш пистолет находился в работоспособном состоянии?
– Да. Продавец выстрелил при мне и приготовил его к новому выстрелу, а я ничего не трогала.
– Что значит – приготовил к новому выстрелу? Если обойма снаряжена патронами, то готовить нужно только первый выстрел, то есть взвести затвор. Все последующие выстрелы, пока обойма не кончится, не требуют от стрелка никаких дополнительных манипуляций, помимо нажимания на спусковой крючок.
– Не знаю, не знаю. Совершенно не понимаю, о чем вы говорите.
– Хорошо, продавец после демонстрационного выстрела сразу отдал пистолет вам, или сделал еще что-нибудь?
– Не помню. Хоть убейте, не помню. Просто заверил меня, что при желании можно выстрелить еще несколько раз. А сделал что-нибудь с пистолетом или нет – не помню.
– Убивать не стану, но мне все равно интересно. Куда вы потом дели этот пистолет?
– Никуда не дела. Она даже сейчас со мной. Я ношу его на спектакли, это мой талисман.
– Вы с ума сошли?
– Не больше, чем положено актрисе. А почему вы так бесцеремонны?
– Вы еще спрашиваете? Вы хоть знаете, что незаконное хранение огнестрельного оружия, тем паче его ношение, являются уголовным преступлением?
– Плевать. Не вижу в этом ничего преступного. Все, что я с ним делаю – кладу в сумочку или вынимаю оттуда.
– Я об этом и говорю! То есть, вы его ни разу не чистили и даже не сняли с боевого взвода?
– Совершенно точно не чистила, а что значит снять с боевого взвода – не знаю.
– Тогда сейчас все уже не так плохо. Он у вас в небоеспособном состоянии.
– Какая мне разница? Я не собираюсь из него стрелять.
– Вы – странная женщина. Вам говорили это когда-нибудь?
– Часто говорили. Я и сама так думаю иногда. Вдруг в голову вступит иногда – зачем тебе все это? Зачем всеми силами добиваться того, от чего нормальные люди бегут? Ответ всякий раз один – я странная женщина. Разве нет?
– Кажется, да. Мы с вами остановились на истории в кабинете Касатонова. Что же, вы вошли с пистолетом, произнесли свою угрозу, и он дал вам деньги?
– Разумеется, нет. Он удобно откинулся на спинку своего кожаного кресла и долго на меня смотрел, не произнося ни слова и никого не вызывая на помощь. Потом он признавался, что моя физиономия выглядела крайне убедительно, и он решил немного со мной поговорить и успокоить. Говорит, если бы я забрызгала его кабинет мозгами, ему пришлось бы искать помещение для нового, а он не хотел тратить время и деньги. Думаю, присутствовать при моем акте высочайшей глупости ему тоже не хотелось.
– И вы начали разговаривать?
– Начали разговаривать.
– С пистолетом у виска?
– Ну, не совсем у виска. Так, болтался в руке. Как будто я не знала, куда его деть.
– Сколько времени вы разговаривали?
– Несколько часов.
– Несколько часов?
– Да, несколько часов. Все время звонили телефоны, Сергей что-то кому-то говорил, но никому не разрешал войти и никак не намекал на мое неадекватное поведение.
– О чем же вы разговаривали несколько часов?
– О жизни.
– О вашей?
– Нет, вообще. О жизни вообще.
– А в каком году все это происходило?
– В девяносто восьмом, осенью.
– Представляю себе яркую картинку: осенью девяносто восьмого года психованная учительница с пистолетом в руке разговаривает о жизни с олигархом в его кабинете.
– Да, очень драматично.
– Я бы сказал, слишком драматургично. Если вставить такой эпизод в повествование, критики скажут: чушь собачья.
– Возможно, это именно она и была.
– Все-таки, о чем именно вы разговаривали? О жизни – это слишком общо. Я думаю, осенью девяносто восьмого у Касатонова и без вас хватало поводов для тяжких дум.
– Я не смогу воспроизвести весь разговор, но я отлично помню впечатление о нем. Кажется, я никогда в жизни не испытывала такой свободы. Плакала, смеялась, размахивала пистолетом и говорила только то, что действительно хотела сказать, а не то, что следовало бы сказать, и не то, что прилично было бы сказать, и не то, что могла бы сказать любая другая тридцатичетырехлетняя женщина.
– О вашей мечте?
– О моей мечте.
– И проняли самого Касатонова до самых печенок? Так не бывает в этой жизни, согласитесь.
– Да, не бывает. Я его не проняла, я его привлекла. Потом он говорил, что до меня ни разу в жизни не встречал человека, так страстно мечтающего об эфемерной ерунде.
– Я думал, люди в основном о ерунде и мечтают.
– В основном – не об эфемерной. И в основном – не так страстно. В общем, это Сергей так говорил, а что он подумал на самом деле, спросите у него.
– Я думаю, ему доводилось встречаться с известными театральными деятелями, мечтавшими примерно о такой же эфемерной ерунде, но с одним важным отличием. Они наверняка хотели театры в Москве. Или в Питере. На худой конец, в областном или республиканском центре. И только вы пришли к Касатонову, чтобы замахнуться на районный масштаб.
– Возможно. И о чем это говорит?
– О совершенном безумии.
Овсиевская отвлеклась от своей тарелки и посмотрела на репортера с удивлением.
– Вы так думаете?
– Нет, простите, я неточно выразился. Я имел в виду не абсолютное безумие, а безумное совершенство.
– Безумное совершенство?
– Да, безумное совершенство. Совершенство, абсолютно лишенное практического смысла.
– Ну, почему. Хоть и на деревне, но я первая. А в Москве была бы десять тысяч первой, или даже сто тысяч первой. На свете много людей с больным самолюбием, и я – одна из них.
– Как вы думаете, почему люди ходят на ваши спектакли?
– Хотят посмотреть на содержанку Касатонова.
– Я знаю нескольких человек, посещающих ваш балаганчик постоянно. Думаете, они никак не могут на вас насмотреться?
– Возможно, есть еще театралы и в наших палестинах.
– Есть. Благодаря вам, Светлана Ивановна. Есть заядлые театралы, а есть такие, которые ходят к вам из престижных соображений.
– Из престижных? Что вы имеете в виду?
– В интеллигентских и околоинтеллигентских кругах ваш театр престижен. Модно обсуждать спектакли, престижно встречаться на них.
– А вы не врете? В любом случае, эти круги, судя по всему, страшно узки.
– Возможно, не берусь судить. Но я все о своем. Мы остановились на том, как вы привлекли внимание Касатонова своим безумным совершенством. Что было потом?
– Дальше – все как у психически здоровых людей. Он пригласил меня в ресторан. На тот же вечер.
– Понятно. Вы сказали "спасибо", спрятали пистолет в сумочку, утерли слезы и сопли и пошли домой готовиться к вечернему выходу?
– Примерно. С нюансами. Я не просто так ушла, сначала стала выяснять, что он намерен одеть, чтобы подобрать себе гардероб в тон.
– Интересно. Что еще?
– Кажется, стихи читала. Бродского. Похороны Бобо.
Овсиевская продекламировала, тихо, на одном дыхании:
Бобо мертва. И хочется уста
слегка разжав, произнести "не надо".
Наверно, после смерти – пустота.
И вероятнее, и хуже Ада.
Актриса замолчала, а Самсонов спросил заинтересованно:
– Только это четверостишие прочитали?
– По-моему, только это.
– Почему именно его? Стихотворение ведь длинное и начинается с другого места. Вы почему не с начала начали-то?
– Ну откуда же я знаю, Николай Игоревич? Что в голову пришло, с того и начала. Вы так спрашиваете, как будто я там претворяла в жизнь заранее обдуманный план. Я ведь в приступе краткого помешательства находилась, вы разве не поняли?
– Извините, но помешательство, по-моему, оказалось не таким уж кратким.
Овсиевская откинулась на спинку стула:
– Николай Игоревич, вам не кажется, что вы выходите за рамки?
– Честно говоря, не кажется. Извините, но ваш нынешний образ жизни видится мне верхом безумия.
– Вы с ума сошли?