– А почему рухнула власть в девяносто первом?
– Потому что прогнила сверху донизу.
– Но ведь она находилась в руках у последователей тех самых честных и благородных революционеров, взявших ее в семнадцатом. Так в чем же заковыка? Так и будем по два раза за столетие революции делать?
– Если власть прогнила, то другого выхода нет. А ты что предлагаешь, журналист, так на нее и молиться?
– Нет, мне просто интересно, почему у нас власть периодически сгнивает?
– Потому что она развращает. При Сталине продажных чиновников не было, и счетов в американских банках у чиновников не было. А вот как он умер, хватка ослабла, они и пошли потихоньку вразнос. Сначала этот кукурузник, потом живой труп. А бюрократия взяла власть и сделала ее своей собственностью, вопреки интересам народа.
– Но ведь никто никогда не будет жить вечно. И диктаторов вечных не бывает. И после каждого обязана быть такая же катавасия?
– Только в том случае, если правящая партия окажется не способна выдвинуть нового сильного человека.
– Видишь ли, Михаил, это закон человеческой природы, или закономерность общественного развития – понимай, как хочешь. Диктатор потому так и называется, что выпалывает вокруг себя сильных личностей – боится их как потенциальных конкурентов. И после смерти диктатора новая сильная личность ему на смену не приходит никогда – ей просто неоткуда взяться.
– Значит, дерево свободы нужно время от времени поливать кровью патриотов.
– Это американское изречение. Вы ведь не признаете за Америкой моральный авторитет?
– Плевать. Эти слова были сказаны, когда Американской империи еще не существовало.
– Но американцы все же решили не заниматься таким регулярным поливом и предпочли стабильную самоочищающуюся систему.
– Ерунда. Просто они регулярно проливают не свою кровь, а чужую. Начали с индейцев и негров, теперь по всему миру разгулялись. И поливают ей уже не дерево свободы, а корни своей империи, живущей грабежом человечества.
– Красиво рассуждаешь. Учился в Москве на партийных курсах?
– Тебе какое дело? Болтаешь много, журналист.
– Миш, пошли, – жалобно протянул девичий голосок.
– Матери твоей что передать? – спросил темноту Самсонов.
– Что тут можно передать? Чтобы скоро не ждала.
– Не жалко тебе ее? Ей ведь второго сына терять.
– Ничего, свидимся когда-нибудь. Я подыхать не собираюсь. А если сдохну, то так, что она обо мне в газетах прочитает.
– Она не обрадуется.
– Ничего. Подумает немного и смирится.
– Михаил, а что ты знаешь о своем брате?
– О брате? Забудешь о нем, как же.
– Часто напоминали?
– Да всю жизнь. Чуть не каждый день.
– Представляю. Ставили в пример?
– Ставили. Что ни сделаю, мне – а вот Саша делал так-то и так-то. И еще о том, как он героически погиб. А мужики приезжали как-то к матери, спьяну мне по секрету рассказывали – глупо он и погиб-то.
– Как это – глупо?
– Случайно. Не повезло просто. Сидели несколько человек у бэтэра в тени, а тут – минометный налет. Короткий – всего пять или шесть мин кинули. Все рылом в землю, потом огляделись – на всех ни царапины, а ему осколок башку разнес.
– Матери не рассказали?
– Вроде нет. Да какая ей разница?
– Наверно, никакой… Так ты что же, на брата злишься?
– Не злюсь. Он в детстве снился мне несколько раз.
– Снился? Ты ведь родился года через три после его смерти.
– Все равно снился. Фотографии я ведь видел, да во сне не очень-то и понятно, что там за лицо. Просто знал – это брат. На качелях меня качал.
– А ты смеялся?
– Нет, плакал.
– Во сне?
– Нет, когда просыпался. Я тогда хотел, чтобы у меня был настоящий старший брат, а не мертвый. Они тогда уже редко у кого были, да еще с такой большой разницей в возрасте. И я страшно жалел, что у меня брат был, а меня не дождался.
Самсонов подумал, что, если бы Сашка остался жив, Мишка, скорее всего, никогда бы не родился. Вслух он этого не сказал, а только немного помолчал.
– Слушай, Первухин, а ты помнишь, кого в своей жизни забыл?
– Как это – кого забыл?
– Ну вот помнишь, что был человек, а имя и лицо из памяти стерлись.
– Дурацкие у тебя вопросы какие-то.
– Да нет, я просто такой опрос провожу. Уже уйму народа переспрашивал.
– Не знаю… Вроде есть такой. Не знаю, чепуха какая-то.
– Да ладно, какая разница. Я же не с телекамерой в прямом эфире тебя спрашиваю.
– Ну, помню. Одного точно помню. С детства еще. С раннего. У какого-то пацана в песочнице игрушечный самосвал отнял, а он только жалко так на меня посмотрел.
– Зачем отнял-то?
– Потому что у меня такого не было, а я хотел. В этой песочнице потом его и выбросил, через несколько дней.
– Почему выбросил?
– Не понравился он мне. И пацана этого все время напоминал.
– Знаешь, что это означает?
– Не знаю.
– Это означает, что у тебя не по возрасту рано развилось представление о совести. У обитателей песочниц она обычно не прослеживается.
– Не знаю. Тебе виднее, журналист. Не ходи больше за мной, башку оторву.
Два силуэта колыхнулись и растворились во тьме, а Николай Игоревич долго сидел на карусели, поглаживая гудящую голову. При малейшем его движении карусель покачивалась и нудно скрипела, словно молила о помощи кого-то невидимого и несуществующего.
11.Счастливая Бобо
Сцена "Балагана" была ярко освещена софитами, и Светлана Ивановна почти не видела публики. Лица зрителей смутно белели в пространстве, совершенно неотличимые друг от друга. Она пыталась иногда разглядеть глаза женщин, но не могла. Пьеса шла своим чередом, Леночка Синицына смотрела на примадонну своими черными глазищами, словно на каракатицу или жабу. Взгляд оправдывался ролью, и Леночка всегда с особым удовольствием играла именно в этом спектакле – легко играть свои подлинные чувства, не нужно затрачиваться. А Овсиевская мечтала увидеть слезы в зале. Она не видела их ни разу за все годы служения в театре и уже давно пыталась понять: нет слез вообще, или ей не суждено разглядеть их со сцены. На мужчин в этом отношении примадонна никогда и не рассчитывала, на юных девственниц тоже. Она хотела выжать слезу из опытных женщин, видевших в жизни многое из того, чего никогда не желали своим дочерям, внучкам и племянницам.
Пустые мужские глаза в минуту, когда ожидаешь увидеть в них желание обнять и поцеловать. Не завалить на постель для насыщения похоти, а обнять, погладить по волосам, заглянуть в глаза и произнести хоть несколько ласковых слов. И наоборот, поток бессмысленной беспомощной речи, когда предложила себя ему чуть не прямым текстом. Беспорядочные судорожные шевеления рук, когда ждешь одного-двух движений. Скупых и щедрых одновременно, защищающих и приближающих к теплому, жаждущему тебя телу. Предательство, когда смотришь на свой большой живот и думаешь: никому его не отдам, ни с кем не поделюсь, он будет только мой. Насилие, когда кричишь и не веришь, что надвигающееся на тебя животное существует в действительности, что телевизионный и киношный триллер, кошмарный сон воплотился в реальности, что никто тебя не слышит, а кто слышит – не придет на помощь из страха, и что во вселенной вообще не осталось никаких других живых существ, кроме тебя и зловонного животного, что тебе не хватит сил справиться с ним, и что нет, нет никакого спасения. Остается только истошный крик, отзвук диких времен, когда не существовало общества и всех его институтов, предназначенных защищать людей, и крик оставался единственной связью женщин с безвозвратно ушедшим счастливым прошлым. Немыслимо маленький гробик в квартире, воцарившаяся вдруг навечно мертвая тишина и разбросанные повсюду, никому не нужные, чудовищно крохотные вещи, которые не на кого больше надеть, бессмысленные игрушки, сваленные в кучу на ковре, и люди, которые почему-то пытаются тебя успокоить, как будто все еще можно исправить.
Прожившие жизнь женщины ходят в театр, чтобы увидеть себя. В страхе увидеть себя, и в надежде. Вдруг на сцене что-то изменится, окажется лучше, чем в жизни. Вдруг обойдется без боли, вдруг жизнь повернется другой стороной и развернет волшебную панораму альтернативной реальности, которой никогда не было. И примадонна каждый день упрямо пыталась разглядеть в зале слезы, в доказательство своего умения притворяться другими людьми. И ни разу не увидела.
Леночка Лисицына уходила от нее по сцене за кулисы твердыми мелкими шажками, цокала каблучками и красиво покачивала бедрами, умело привлекая взгляды мужчин. Овсиевская тоже ушла, потом вышла вместе со всеми на поклоны под жидкие аплодисменты малюсенького зала, так и не рассмотрела публику, получила несколько букетов от благодарных поклонников, а затем величественно удалилась в свою гримерку. Актрисы провожали ее укромными взорами.
Примадонна привычными движениями снимала грим, глядя в зеркало, и пристально изучала собственное лицо, медленно возникающее из-под снимаемой личины. Возраст несомненно наложил на него свою печать. Морщинки, круги под глазами – все, как положено. Куда же уйдешь от положенного тебе высшими силами. Они требовательны и неумолимы, берут свое без отсрочек и помилований. Расчищают путь новым поколениям цветущих и чарующих, с сияющими глазами и торчащими грудками. Их ждут все радости жизни и разочарования, им предназначены стихи и серенады, деньги и судьбы мужчин.