– Здорово, мужики! – произнес он заговорщицким тоном.
– Чего тебе? – грубо спросили его в ответ.
– Да вот, беда у меня.
– Слушай, козел, отвали! Не до тебя сейчас.
– А как насчет этого?
Журналист раздвинул края расстегнутой на груди куртки и продемонстрировал жаждущим блестящее горлышко непочатой бутылки волшебной амброзии.
– Угощаешь? – строго спросил один из страждущих.
– Угощаю. Но за компанию.
Мгновенно достигнутое согласие реализовалось тут же, на лавочках, в маленьком запущенном скверике. Беседа завязалась раскованная и откровенная. К концу бутылки Самсонов, старавшийся глотать пореже и поменьше, успел понять главное: интуиция его не подвела.
Неделю назад охранники картонажки отправили на больничную койку одного мужика, рассуждавшего во время перекуров о пользе забастовок. Собственно, его разговоры ни к чему не вели, поскольку он ни разу не ответил на вопрос слушателей: чем жить во время забастовки? Именно в силу смехотворных зарплат накоплений ни у кого не было, как и другой работы в городе.
– Ну, перебиться как-нибудь неделю-другую, – настаивал непонятливый мужик.
– А если не хватит недели-другой?
– Еще как хватит! Касатонов-то за это время потеряет еще больше, чем мы!
– Касатонов, наверное, и не помнит, что у него среди прочего есть еще и наша картонажка. Он хоть десять лет сможет терпеть, а скорее всего, просто в первый же день уволит всех к такой-то матери.
– Так это же незаконно!
– Ты что, совсем дурак? – спрашивали мужика и получали в ответ новые порции его увещеваний.
Самсонов поинтересовался, откуда появилась уверенность трудящихся в причастности охранников к избиению болтуна.
– Так они и не скрывались особо! Среди бела дня, прямо на территории фабрики, несколько человек, без единого слова, чуть не до смерти. Кто же еще, как не быки? Мужик их, правда, так и не разглядел, но свои так не бьют. Сроду такого не было. Свои, если не поделят чего, друг друга за грудки потаскают, и все тут.
– А на проходной эти быки сильно зверствуют?
– Да как их на всех углах наставили, мужики еще больше тащить стали. Назло. Инструмент всякий, то-се. У нас, вообще-то, не мясокомбинат, особо не разживешься. А быки цепляют, конечно, им слово, они – два, им – три. Глядишь – опять ор поднялся. Мужики сзади напирают, а эти не выпускают, вертушку свою запирают и кого-нибудь из толпы вытащить хотят.
– Часто вытаскивают?
– Когда как. Нас ведь тоже на принцип не возьмешь. Только они потом поодиночке кого-нибудь подкарауливают и на костыли пересаживают.
– А им что же, никогда не перепадает?
– Почему не перепадает, вот только на днях двоих укатали.
– А раньше случалось?
– Раньше – нет. Впервые. Они-то все гуртуются, а мы – по одному на территории болтаемся.
– И кто же этих двоих укатал, не слышали?
Собутыльники насторожились и посмотрели на Самсонова внимательней.
– Нет, не слышали. А тебе на хрен знать?
– Так просто. Может, и не ваши вовсе укатали, а вы только языками болтаете.
– Будь спок, наши. Проверено.
– Вы же не слышали, кто.
– Сказано тебе, наши. Может, тебе чердак разнести, чтобы знал, какие вопросы задавать?
– Да ладно, мужики, чего вы! Я так просто. Не слышали, и не слышали. А как у вас вообще, на картонажке? Места есть? Я устроиться хотел.
– Устраивайся. Платят – слезы, по больничным оплачивают только пять дней в год. Переберешь – пошел вон. Пять раз опоздаешь, хоть насколько – пошел вон. Один день без больничного пропустишь – пошел вон. Отпроситься с работы попробуешь – хрен тебе. Варежку раззявишь – больничку организуют.
– А на фига вы там корячитесь?
– А где еще корячиться? В Москву каждый день мотаться – полжизни в электричке проведешь. В Москве угол снимать – от зарплаты останется столько же, сколько здесь зашибешь без всякой Москвы.
Подогреваемый водкой разговор с пролетариатом дал Самсонову удивительное чувство непричастности. На редакцию "Еженедельного курьера" он трудился когда хотел и где хотел. А самое главное – не поднимал ничего тяжелее шариковой ручки. Довольный своей удавшейся жизнью, журналист к исчерпанию бутылки закруглил беседу и спустя короткое время явился в родную редакцию с легким приятным кружением в голове и небывалым приступом служебного рвения.
Засунув голову под кран с холодной водой и сделав легкую зарядку, Николай Игоревич засел за телефон и принялся по списку обзванивать приятелей и знакомых молодого Первухина. О его местонахождении он даже не спрашивал, чтобы не вызывать в людях отталкивающих эмоций, а говорил только о журналистском задании и необходимости создать представление об образе жизни ударившегося в бега активиста. Главной целью расспросов он поставил себе выяснение круга бывших знакомых, а то и врагов, у которых беглеца не стали бы искать, но не добился и этого. Наверное, вести такие разговоры по телефону было неправильно, но на другие способы у репортера не оставалось времени. Безрезультатно завершив серию телефонных переговоров, Самсонов сменил заимствованное у Алешки облачение на свой обыкновенный плащ и отправился домой к профоргу.
В квартиру его впустили после некоторой задержки у глазка и после тщательного изучения предъявленного журналистского удостоверения, просунутого в щель приоткрытой на цепочке двери. Профоргом оказалась немолодая женщина, исполнявшая свою общественную нагрузку чуть не с советских времен с постоянством антикварного часового механизма. Она смотрела на репортера удивленными глазами и все никак не могла осознать цели его визита. В глубине квартиры к профоргу присоединился муж, перемещавшийся с палочкой и еще более подозрительный, чем его жена. Разговор получился вязкий, медленный, непоследовательный.
Профсоюз на картонажке есть, и он работает. Взносы собираются, юбиляры поздравляются, подарки на восьмое марта, двадцать третье февраля и Новый год покупаются. Вопросы Самсонова о трудовом кодексе, коллективном договоре и прочих практических вещах поставили профорга в тупик и сделали вполне недоброжелательной.
– Вы зачем сюда явились? – сухо спросила она. – Вы вообще откуда?
– Я же показывал вам удостоверение. Из "Еженедельного курьера".
– Не может быть.
– Почему не может быть?
– Если бы вы были оттуда, то пришли бы днем на фабрику и таких вопросов не задавали.
– Надо его гнать отсюда, – решительно предложил муж. Он сидел на стуле рядом с женой, поставив палку между колен и опираясь на нее обеими руками. Взгляд его с самого начала не отличался дружелюбием, а теперь сделался откровенно враждебным.
– Извините, я не понимаю вашей реакции, – изобразил невинность Самсонов. – Разве мои вопросы не относятся к сфере деятельности профсоюза?
– К провокации твои вопросы относятся, – снова вставил слово недовольный муж.
– Причем здесь провокация? Профсоюзы у нас в стране не запрещены, трудовой кодекс существует, заключение коллективных договоров обязательно. Я ведь не говорю о какой-то подпольной деятельности.
– Какую еще подпольную деятельность вы имеете в виду? – встрепенулась профорг.
– Да никакую не имею, – искренне изумился Николай Игоревич. – Я веду речь о совершенно легальной работе профсоюза.
– Вам лучше уйти, – сориентировалась в обстановке профорг. – И поскорее, пока мы милицию не вызвали.
– Помилуйте, зачем же впутывать в наши отношения милицию? Я, конечно, могу уйти, хотя так и не понял, в чем состоит мое преступление.
– В том, что ты дурак или провокатор, – в очередной раз подал решительный голос муж. – Хочешь нас на двух пенсиях оставить, молодчик? Ишь, какой выискался!
– Хотите сказать, что вашу жену могут уволить всего лишь за разговор с корреспондентом официальной районной газеты? Сама по себе такая возможность – уже повод для отдельной беседы. Вас устраивает подобное положение дел?
– Нас устраивает такое положение дел. Ты, что ли, нас кормить будешь?
– Но ведь, в случае соблюдения трудового кодекса на вашей фабрике, ваше положение только улучшится. Что за дикий капитализм такой?
– Какой есть, такой есть. Что вы хотите, чтобы я революцию устроила? Да я живой не останусь, если только рот открою.
– Это вы про охранников? Можете что-нибудь сказать про недавние нападения?
– Ничего не могу сказать. Ничего не видела, ничего не слышала.
– Но вы одобряете нападение на охранников? Оно ведь носило характер возмездия?
– Не знаю, какой характер оно носило. Ничего не знаю. Уходите отсюда, я вас к себе в гости не звала.
На этом разговор в целом завершился и в дальнейшем уже совершенно не содержал никакого смысла, а одну только сплошную попытку избежать насилия.
Выпровоженный на улицу без всяких церемоний, Самсонов не утратил интереса к жизни. Достав из кармана листочки с записями о связях молодого Первухина, он отправился в новый путь, руководствуясь листочками как путеводной звездой.
По первой паре адресов обнаружились только недовольные поздним визитом родители нужных репортеру связей, и он оказался на улице уже в достаточной темноте, но по-прежнему без какой-либо информации. На следующей паре адресов связи нашлись, однако без всякого стремления к общению с приблудными журналистами. По-прежнему пребывая на голодном информационном пайке, Самсонов отправился в следующее по списку место, как внезапно, в темном дворе, на какой-то детской площадке, которая с трудом идентифицировалась по смутным очертаниям горки и карусели, его движение прервалось самым варварским способом.