– Скажу. Ты ведь моя единственная дочь. Я хочу видеть тебя счастливой, а не брошенной. Я знаю жизнь в сто раз лучше, чем ты, я знаю мужиков в тысячу раз лучше, чем ты. И я просто хочу уберечь тебя от обыкновенных девчачьих ошибок, которые многим ломают жизни.
– Ты совсем как мама говоришь. Она тоже все время пытается уберечь меня от ошибок. Это она тебя подговорила провести со мной душеспасительную беседу?
– Причем здесь душеспасительная беседа? Просто мы с мамой очень хорошо понимаем твои нынешние переживания. Нам ведь тоже было когда-то пятнадцать, хотя ты никак не можешь в это поверить. Мы знаем, что ты думаешь о нем, когда засыпаешь, видишь его во сне, просыпаешься и снова о нем думаешь. У тебя душа поет, когда он тебе улыбается, а когда он тебя целует, тебе кажется, будто земля ушла из под ног и ты паришь в воздухе. Но, в отличие от тебя, мы с мамой очень хорошо знаем, что весь этот восторг неизбежно закончится. И мы просто хотим, чтобы ты не покалечилась душой в результате своих увлечений.
– Почему же это он закончится?
– Потому что он всегда заканчивается. Иначе не бывает. Вот ты сказала, что мама не смотрит на меня восторженными глазами. Как ты думаешь, почему? Потому что наши чувства уже давно изменились. У нас есть ты, будет еще пополнение семейства. Наши чувства теперь в вас, они осуществились. И мы говорим о кафеле в ванной, потому что хотим, чтобы вы жили удобно и красиво, а не среди руин. Но этот самый переход от фонтана эмоций к спокойному сосуществованию многие не выдерживают. Отношения рушатся вместе с чувствами, и люди начинают друг друга ненавидеть.
– Я никогда не стану ненавидеть Сережку.
– Все так думают, пока не приходят к точке перелома.
– Мы не придем.
– Желаю успеха.
За время разговора Сагайдак успел придти к твердому убеждению, что дочь уже спит со своим проходимцем, и хотел уничтожить его полностью, истолочь в пыль. Прежде, чем в очередной раз завести двигатель, он сказал:
– Людмила, ты вольна угробить свою жизнь. Я понимаю – мы с мамой не сможем тебя остановить силой. Я хочу только довести до твоего сознания простейшую мысль: все в нашей жизни проходит. И хорошее, и плохое. Счастье не длится вечно, горе не царит беспредельно. Люди умирают, уходят, приходят другие. Нужно просто быть предусмотрительным, иначе можно на одном из таких виражей свернуть себе шею. Нельзя до дна растворяться в другом человеке, потому что нет совершенства в мире. Что ни возьмешь – есть и лучшее, и худшее по сравнению с ним.
– А как же чемпионы мира?
– Что чемпионы мира? На место одних чемпионов всегда приходят другие. И каждый чемпион лишил себя много, в том числе и в личной жизни, чтобы стать чемпионом. А в старости, на инвалидности, в одиночестве, сидит и думает, зачем он потратил свою единственную молодость на дурацкий спорт, а не на тихие радости жизни.
– Хочешь убедить меня в том, что в жизни нет ничего хорошего?
– Ты меня слушала или думала о своем Сереженьке? Я пытаюсь тебе доказать, что все проходит, нужно понимать это и всегда быть готовым сделать новый шаг, а не останавливаться на одном месте в радостном изумлении или в приступе черной меланхолии.
– Но это же плохо.
– Что именно?
– То, что нельзя остановить жизнь в любой момент по своему желанию.
– Вот повзрослеешь, станешь читать другие книжки и одолеешь когда-нибудь один толстенький кирпичик, посвященный этому вопросу с самого начала до самого конца.
Милка замолчала, а через несколько минут, когда они приехали домой, без единого слова ушла в свою комнату и закрыла за собой дверь, вывесив снаружи на ручке стащенную из какой-то гостиницы табличку "Do not disturb".
– Что с ней? – спросила Ирина, придерживая руками свой большой живот.
– Ничего страшного. Наподдал как следует ее хахалю.
– Сергею?
– А ты с ним еще и знакома?
– Не знакома. Слышала иногда от Милки.
– Она ведь спит с ним?
– Наверно.
– Не видишь здесь проблемы?
– Проблему вижу. Не вижу решения. У нее мозги совсем набекрень съехали. Вены может себе порезать, если всерьез надавить.
– Надеюсь, теперь не порежет.
– Что ты ей сказал?
– Что жизнь – не сказка, как бы ей ни хотелось думать иначе.
– Запретил с ним видеться?
– Нет. Попытался доказать, что он – не единственный свет в окошке. Ты как здесь?
– Ничего. Развлекаюсь походами в туалет.
– А телевизор?
– Телевизор надоел.
– А книги?
– И книги надоели.
Ирина спрятала лицо в ладонях и тихо заплакала. Сагайдак встал и обнял ее за плечи:
– Что с тобой?
– Ничего. Милку жалко.
– Ничего страшного с ней не случится. Перебесится.
На следующий день Сагайдак прибыл в здание районной администрации, дабы принять участие во встрече главы с местными предпринимателями. Думая о своем, в кулуарах он неожиданно столкнулся с Самсоновым и машинально с ним поздоровался.
– Как жизнь? – без всякого интереса спросил журналист.
– Нормально. Беременная жена и беспутная дочь считают меня мерзавцем.
Петр Никанорович сам не знал, зачем принял исповедальный тон в разговоре с малознакомым человеком. Все вышло само собой. Видимо, именно ввиду малознакомости – постороннему человеку легче занять позицию независимого критика чужой жизни.
– Случается, – спокойно заявил Николай Игоревич. – Меня жена вообще видеть не желает. Хорошо хоть, дочка еще маленькая и скучает.
– А сколько твоей?
– Пять всего.
– Счастливчик. Моей пятнадцать. С восемнадцатилетним спуталась, истерики закатывает. Лижется с ним посреди улицы.
– Положа руку на сердце, это естественно. Можно сокрушаться по поводу раннего начала взрослой жизни, но если уж началась, то началась. Правда, когда думаю о своей пигалице, то склоняюсь к идее пороть ее, как сидорову козу, если до окончания школы на свиданки бегать начнет.
– Начнет, не сомневайся. Не до смерти же их запарывать. Был бы парень, а не девка – никакой головной боли.
– Феминистка тебя бы без соли съела за такие слова, – ухмыльнулся Самсонов.
– Да пошли они куда подальше. Дураку ведь понятно – совершенно разные вещи. Случись что – все шишки посыплются на девчонку, а не на пацана. И не из-за половой дискриминации, а из-за того, что для нее это вопрос здоровья и жизненной перспективы.
– Ты запретил ей встречаться с ним?
– Как же я ей запрещу? Просто попытался открыть глаза на суровую правду жизни.
– Невозможно открыть глаза подростку. Родители для него – аллегория отчужденности.
– До моей вроде дошло – со вчерашнего дня переживает.
– Переживает или играет на твоих нервах?
– Вроде переживает. Заперлась в своей комнате и не выходит. Домашний самоарест.
– Раньше такое случалось?
– Нет. Раньше случались только шумные сцены.
– Тогда, возможно, действительно переживает. Кто их разберет, они и взрослые – вещь в себе, а уж на фоне бурления гормонов…
– Пусть ее гормоны дома бурлят, а не где попало. Наверное, запустил я девчонку. Хочешь ее уберечь от ошибок, а она сопротивляется, будто ее на казнь волокут.
– А ты помнишь своих девок?
– Что?
– Ты сам девок портил? Помнишь их? Извини, конечно, за бесцеремонность, но, раз уж зашел такой разговор, то вопрос вполне уместен. Лично я, насколько себя помню, пломб никогда не срывал.
Сагайдак недоуменно пожал плечами:
– Я тоже не припоминаю за собой.
– Видишь, как замечательно! Но среди твоих приятелей наверняка есть такие. По крайней мере, рассказчики.
– Рассказчики точно были, но свечку никому не держал.
– Видишь, как занятно. Никто не трогает целок сам, только его приятели.
– Если мы с тобой не трогали, это еще не значит, что никто этого не делал.
– Не скажи. Я уже не первый год свое социологическое исследование провожу. А вообще, помнишь, кого забыл?
– Чего-чего?
– Помнишь людей, которых в своей жизни забыл?
– Что-то у тебя сегодня вопросы странные. Кого-то помню, кого-то забыл. Зачем мне всех помнить? Не помню тех, с кем ничего не связано.
– Но если они были в твоей жизни, значит, с ними было что-то связано?
– Ладно, ничего личного не связано. Если только вместе учился и ни разу словом не обмолвился – естественно забыл. По-твоему, я должен семьями дружить со всеми бывшими однокашниками и однокурсниками?
– Зачем же дружить? Просто вспоминать иногда.
– Всех, с кем когда-то жизнь сводила?
– Всех.
– Чепуха. Так не бывает. Хочешь сказать, ты всех вспоминаешь?
– Нет, к сожалению. А надо бы.
– Почему?
– Потому что каждый достоин памяти.
– Даже подлец из подлецов?
– Подлец из подлецов достоин дурной памяти.
– Даже ни то, ни се, ни рыба, ни мясо?
– Даже эти. Не понятые, не замеченные, промелькнувшие мимо. Если ты десять лет смотрел мимо него, откуда тебе известно, что он ни то, ни се?
– Я именно потому и смотрел мимо него в течение десяти лет, что он – ни то, ни се.
– Нет, он просто не обратил на себя внимания. Стоило только разок остановиться рядом с ним и перекинуться парой слов – вдруг открылась бы бездна непознанного?
– Чепуха. Так не бывает. Нельзя в течение десяти лет не заметить в человеке бездну непознанного. Десять лет можно не замечать только пустоту.
– Ты так думаешь, потому что никогда в жизни не интересовался тихими и незаметными.
– Ерунда. Ты меня не убедил.
– Жаль. Ну ладно, бывай здоров.
– Счастливо.