Дочь смотрела на отца огромными ненавидящими глазами. Он вспомнил, как она, еще совсем игрушечная, смеялась на горшке и сучила ножками, передвигаясь поближе к нему. Тогда у него в руках сидел настоящий сизый голубь, косил желтым глазом и испуганно хлопал крыльями.
– Мила, прекращай бузу. Садись в машину, и поедем домой. Мама там одна.
– Ну и езжай к маме, езжай! Я тебя держу разве?
– Держишь. Уже поздно, тебе пора домой.
– Ничего себе, поздно! Может, дома еще и на горшок меня посадишь?
– Надеюсь, не придется.
Дочь гневно отвернулась от отца, опустилась на колени рядом со своим подонком и низко нагнулась, чтобы заглянуть ему снизу в лицо. Коротенькая ее курточка задралась на спине, а джинсики с заниженной талией совсем сползли, открывая миру непозволительно значительную область дочкиного тела. Сагайдак молча схватил ее за шиворот и поволок к машине. Милка завизжала, беспомощно забилась и попыталась лягнуть похитителя высоким каблуком. Маленькими кулачками она принялась молотить отца в живот, но он не обращал на ее усилия ни малейшего внимания. Несколько прохожих остановились и наблюдали за происходящим с некоторым напряжением в лицах. Обозленный на себя и на человечество, Петр Никанорович открыл водительскую дверь "Лады", засунул в машину дочь и забрался вслед за ней, протолкнув несчастную на пассажирское сиденье.
Милка заходилась истеричным криком. Мокрое от слез лицо выражало только боль, страх и ненависть. Перехватив дочь за руку, Сагайдак умудрился включить передачу. Негодяйка отвернулась к окну и закричала:
– Сережа! Сережа! Сережа!
Машина медленно тронулась с места, постепенно удалясь от места сражения, которое в конце концов скрылось из поля зрения. Победитель понимал, что долго ехать в таком положении не сможет, и кое-как припарковался за ближайшим поворотом.
– Людмила, хватит истерить.
Крик дочери перешел в плач самой несчастной девушки на свете.
– Начинается! Если бы ты знала, как меня достали все эти ваши женские штучки. Нервы с вами нужны – как стальные канаты.
Ответ вслух не прозвучал.
– Зачем ты постоянно закатываешь эти сцены, Людмила?
– Я закатываю? – не сдержала возмущения дочь. – Я закатываю сцены? По-твоему, это я сейчас закатила сцену?
Она говорила прерывисто, захлебываясь рыданиями, и Сагайдак испытал приступ острой жалости. Хотелось погладить дочь по головке, сделать комплимент, купить в подарок какую-нибудь безделушку. Почему обязательно безделушку? Можно подобрать что-нибудь серьезное. Нет, тогда она окончательно возненавидит его за попытку купить ее душу.
– Мила, мы должны сейчас в первую очередь заботиться о маме.
Молчание в ответ.
– Согласись, наши скандалы ей сейчас совершенно ни к чему.
– Тогда зачем ты затеял этот скандал? Зачем? Ну кто тебя просил?
– Скандал затеяла ты, когда решила изобразить из себя Жанну Д'Арк.
– Ничего подобного! Все начал ты, когда возомнил себя рабовладельцем.
– Я не рабовладелец, а всего лишь твой отец.
– Отцы не позорят дочерей, а заботятся о них!
– Моя дочь никогда не будет вести себя, как уличная потаскушка.
– Вот как? Я уже и потаскушка? Собираешься меня выпороть и запереть в подвале?
– Нет, только объясню тебе, как должны себя вести порядочные девушки.
– Где уж мне понять, я ведь шлюха подзаборная! Я ведь давно на побрякушки телом зарабатываю! Так что, папочка, лучше забудь про меня и больше никогда не пытайся воспитывать, только хуже будет.
– Не надейся, Мила. Даже не мечтай! Если понадобится, я тебя за волосы вытащу из любой дыры, в которую тебя нелегкая занесет, как бы ты ни визжала и ни царапалась. Ты мне, видишь ли, дорога. И твое будущее мне не безразлично. И твои парни мне не безразличны. И как ты одеваешься, мне не безразлично. Наверное, тебе кажется, что ты просто одета по моде, но если твоя мода требует выставлять задницу напоказ, я из тебя монахиню сделаю, вот увидишь.
– Замечательно, папочка, замечательно! Ты будешь решать, во что мне одеваться, с кем мне встречаться, куда мне ходить. Тебе не кажется, что я уже вышла из детсадовского возраста?
– Разумеется, вышла. Именно в этом все и дело. Детство кончилось, твоим кавалерам теперь нужно не просто прогуляться с тобой за ручку – они тебя хотят. И если ты этого не понимаешь, значит, не такая уж ты и взрослая.
– Я все прекрасно понимаю, папулечка! Не надо строить из себя борца за мою девственность – сама как-нибудь о себе позабочусь!
– Сама о себе ты будешь заботиться после восемнадцати, и то, если не будешь жить с нами. А пока тебе пятнадцать – изволь не корчить из себя опытную даму. Кстати, и с дамами неприятности случаются. А уж дурочек вроде тебя любому ходоку с толку сбить – как два пальца об асфальт.
– Сережка у тебя подонок, я – дура, а ты у нас кто? Лучший отец столетия? Как будто я не знаю, сколько мама из-за тебя плакала!
– Я не лучший отец в мире. Но все-таки отец. И на произвол судьбы я тебя не брошу, как бы тебе этого не хотелось.
– На какой еще произвол? На какой произвол? Просто не лезь в мою жизнь, и я тебе слова не скажу!
– Не лезть в твою жизнь? Разрешить тебе ходить полуголой и смотреть, как тебя тискают посреди улицы? Ты вообще представляешь себе хоть немного, что такое взрослая жизнь? В сотый раз повторяю: твое детство кончилось. Теперь нет мальчиков-одноклассников, которые дергают тебя за косички, нет молодых людей, которые просто так тебе подмигивают, нет мужиков, которые просто гладят тебя по плечику. Теперь все не просто. Ты теперь всем им нужна для потребления. Одноклассники, возможно, еще толком не понимают, чем можно с тобой заняться, но все остальные с первого взгляда при первом знакомстве начинают тебя оценивать и примеривать под свои инстинкты. Ты можешь в это время фантазировать о чем угодно, но у них все фантазии исчерпываются сексом. Ты должна понять, во-первых, это, а во-вторых – выбрать из всех желающих тебя одного, который захочет связать с тобой жизнь, что очень трудно. Многим женщинам это не удается. Но, прежде, чем начать ошибаться в выборе, ты должна по крайней мере закончить школу.
– Наденешь на меня пояс целомудрия?
– Нет, не надену. Только хочу убедиться, что до тебя дошло. И еще научу тебя паре приемчиков, чтобы в нужный момент избавляться от хмырей, не умеющих держать себя в рамках дозволенного. А самое главное – хочу убедиться, что ты установила эти самые рамки дозволенного.
– А что, сейчас ты все же считаешь меня потаскушкой?
– Сейчас я считаю тебя дурочкой, которая не понимает элементарных вещей.
– Почему же это я дурочка? Потому что читаю книжки, которые тебе не нравятся?
– Потому что ты читаешь глупые книжки, которые не позволяют тебе задуматься о себе и о людях в этом мире.
– Чтобы повзрослеть, нужно читать книжки, которые тебе нравятся?
– Чтобы повзрослеть, нужно прожить нужное количество лет и заботиться о людях, зависящих от тебя. Иногда случается что-нибудь вроде войны, и все дети взрослеют одновременно и раньше, чем необходимо. Если войны нет, некоторые могут повзрослеть раньше прочих, потому что жизнь займется ими отдельно и по полной программе, но я тебе этого тоже не желаю, как и войны. Наименее печальный способ повзрослеть немного раньше – добавить к своему жизненному опыту немного чужих переживаний. Опыт авторов твоих дурацких сказочек таков, что, поделившись с ними своими мыслями, ты только деградируешь. Они не ставят вопросов вовсе, или сами же на них и отвечают, оставляя читателя в дураках.
– Папа, о чем ты говоришь? Какой опыт, какие вопросы? Ты как с неба упал! Не нужны мне ни вопросы, ни ответы. Ни твои, ни чьи-нибудь еще. Дай мне спокойно пожить! Так, как я сама хочу, а не так, как ты считаешь нужным! Мне и в школе вопросов хватает, выше крыши!
Сагайдак замолчал, откинулся на спинку своего сиденья и просидел несколько минут, глядя в лобовое стекло. Людмила тоже молчала и смотрела на улицу в том же направлении. Она совсем забыла про потекшую тушь и покрасневшие глаза – отец часто заставлял ее забывать о естественных вещах, рассуждая на темы высокой морали. Петр Никанорович включил двигатель и резко рванул машину с места, направляясь домой.
Разговоры с дочерью всегда заканчивались отчуждением и молчанием полного непонимания. Иногда отцу казалось, что время безнадежно упущено, и они уже никогда не поймут друг друга. Ирина часто объединялась с Милкой в единый женский лагерь, и обе начинали объяснять своему мужчине гендерную разницу в мировоззрении. Он категорически отказывался эту разницу понимать и принимать, всякий раз начиная доказывать необходимость человеческого развития, вне зависимости от пола.
– Ты мучаешь девчонку своими претензиями, – говорила ему жена с глаза на глаз. – Она в конце концов возненавидит тебя. Не будет она читать Толстого и Достоевского, как ты не понимаешь! Ее волнуют совершенно другие вещи.
– Да не требую я от нее Толстого и Достоевского! Есть же Вирджиния Вульф, сестры Бронте, Джейн Остин. Жорж Санд, на худой конец. Они-то ведь точно писали о вещах, волнующих нашу с тобой дурочку.
– А ты читал кого-то из них?
– Не читал. Почти. Но это же классика.
– Они писали не так, как эти вещи видятся сейчас. И никакого опыта, кстати, девицам не добавляют, одни пустые мечтания.