– Разве женщины стесняются своей слабости?
– Значит, есть такие. Возможно, наш век принуждает женщин меняться. Равноправие, знаете ли. Оно автоматически означает отсутствие льгот по половому признаку, как и отсутствие препон для служебного роста. Мужчина, делающий карьеру, вряд ли добьется успеха, если проявит слабость. К женщинам этот постулат относится в той же степени. Наверное, Мария Петровна поняла это раньше многих.
– Но после смерти все же проявила слабость?
– В каком-то смысле.
– Значит, при жизни она только притворялась сильной?
– Сомневаюсь в возможности такого притворства. Нельзя прикинуться интеллигентом, нельзя всю жизнь казаться сильным, не будучи им в действительности.
– По-моему, сильным можно казаться сколь угодно долго, если не случится реального испытания, которое потребует демонстрации силы. Для мамы таким испытанием стала сама смерть.
– Не знаю, не знаю, – покачал головой Самсонов. – Конечно, я был мальчишкой и ничего не понимал в людях. Но вы ведь всю жизнь видели ее, и ни разу не заподозрили в слабости?
– Ни разу. Слабость всегда демонстрировали мы с отцом. – Несколько минут Андрей Владимирович молчал. – Думаю, мама боялась смерти.
– В самом деле? Почему вы так решили?
– Она иногда говорила о своих похоронах. Видите, вот и список приглашенных сама составила. Но список оставила жене, а не мне. Я на нее каждый раз руками махал, а она хотела поговорить о своей смерти.
– Возможно. Такое часто случается.
– Вы не знаете, откуда эти слова: "А я – осенняя трава, летящие по ветру листья"?
– Знаю, разумеется. Стихи Геннадия Шпаликова. Метафизический страх атеиста перед лицом смерти. В бессмертную душу он не верит, а желает, видите ли, сохраниться хотя бы травой. "Она весною прорастет и к жизни присоединится".
– А вы верите в бессмертную душу?
– По крайней мере, я не мечтаю сохраниться травой.
– Что-то я слышал про этого Шпаликова… Он сейчас жив?
– Нет, что вы. Повесился давно, еще молодым.
– Повесился? Странно для автора таких стихов.
– По-моему, наоборот – естественно. Мрачный взгляд на жизнь не способствует долголетию. И мрачный взгляд на смерть, кстати, тоже. У нас ведь сейчас преобладает атеистическое отношение к смерти. Инстинктивное. Безусловный рефлекс. Если вдуматься, бояться нужно не самой смерти, а умирания. Смерть есть избавление от земной жизни со всей ее болью и скукой.
– Люди боятся неизвестности.
– Полностью согласен. Спасение от страха неизвестности – вера. Вот вы, например, верите?
– Нет. С какой стати? Я бывший комсомолец.
– Бывший – не значит настоящий.
– Все равно. Страшно подумать, что должно случиться с человеком, чтобы в серьезном возрасте он поверил. Веру можно только сохранить с детства, придти к ней взрослым почти невозможно.
– С вами случилась большая беда. Теперь вы поверите?
– Не знаю, я пока думаю.
– Думать над вопросами веры бессмысленно. Никаких логических доводов вы никогда не придумаете, ни за, ни против. Все решается в один момент, легким движением души. Вдруг становится странно, как это до сих пор мог не верить.
– С вами так и случилось?
– Примерно. День и час я вам не назову. Просто жил и жил, как все, а однажды оглянулся назад и подумал: когда же я не верил? В детстве и юности точно не верил. Вот где-то с тех пор. Правда, я сам толком не знаю, во что верю. Как был некрещеным, так им и остался.
– Странный способ придти к вере. Вы что же, и католиком можете оказаться?
– Вряд ли. Церковь меня к верующим не относит, конечно. Священники говорят: кому церковь не мать, тому Бог не отец. Или как-то так. Что такое вообще – человек? Вот умер он, и что остается? Память? А помните вы такого человека – Сарданапал?
– Вроде слышал где-то когда-то. Что-то древневосточное.
– Древневосточное. Последний царь Ассирии. Изнеженный и сребролюбивый, женоподобный в своем стремлении к наслаждениям. И дворцовый переворот против него совершился, и сжег он себя вместе со всеми сокровищами после многомесячной осады дворца. Всякие интересности о нем известны. А знаете главное, что о нем известно?
– Понятия не имею.
– Он никогда не существовал. Это миф. Но вы вот о нем что-то помните, Байрон о нем поэму накатал. Далеко не о каждом реальном царе поэт первого ряда написал стихи! А об этом, выдуманном – пожалуйста.
– По-вашему, человек – то, что о нем пишут поэты? Тогда Землю можно считать безлюдной.
– Человек – то, что о нем помнят после смерти. Даже если о нем напишут книги и снимут фильмы, все равно – он тот, кого помнят знавшие его люди. Помнят иногда молча, про себя, совсем не таким, каким человек предстает в книгах и фильмах. Когда уходят помнящие его люди, человек умирает окончательно, становится тенью, фотографией в альбомах. Никогда не пробовали разглядывать чужие фотоальбомы? Даже живые и здравствующие люди кажутся в них призраками.
– У вас богатая фантазия, Николай Игоревич. Или вы меня разыгрываете. Фотографии незнакомых людей для меня – просто фотографии незнакомых людей, ничего более.
Собеседники стояли в аллее городского парка, в полутьме, ветер срывал с деревьев мертвые листья и уносил их в небытие.
– А кого из мертвецов вы лично помните, Андрей Владимирович? – вкрадчиво спросил Самсонов. – И вообще, помните ли вы, кого забыли в этой жизни?
– Не понял. Как это – помню ли, кого забыл? Раз забыл, значит не помню. Как же я могу их помнить? Это нарушение законов логики.
– А может, вам только кажется? Займитесь на досуге перемоткой собственной жизни, кого только ни вспомните. Из забытых. И не откладывайте в долгий ящик – после шестидесяти потрошить себя гораздо труднее.
– Хотите сказать, что и сами так развлекаетесь?
– Есть такое дело.
– И давно?
– Около полугода. Оказалось – несметные толпы мимо меня прошли, а я на них и не смотрел. Все своими делами занимался.
– Не чужими же делами нам заниматься. Они потому так и называются, что не наши.
– Да, конечно. Вы правы. Вы всегда правы, Андрей Владимирович. Извините, наверное, я с вами раскланяюсь. Мне пора. До свидания.
Самсонов кивнул головой и отправился прочь, постепенно исчезая во тьме. Полуярцев проводил его долгим взглядом, постоял некоторое время в пустой аллее, ни о чем не думая, и направился к себе домой. Он хотел спать.
9. Голубь сизокрылый
Дочь целовалась с каким-то хлыщом, самозабвенно и с видимым удовольствием. Сагайдак остановился ошарашенный, затем сделал шаг вперед с желанием садануть в торец мерзавцу, а негодяйку взять за ухо и привести домой. Затем он остановился, дожидаясь, пока кровь отхлынет от лица. Легко в одно мгновение сделать глупость, которая изменит жизнь в худшую сторону. Дочь, конечно, повзрослела, но это не означает права прилюдно лизаться с кем попало. Петр Никанорович сделал еще несколько шагов и остановился рядом с парочкой, совсем потерявшей ощущение реальности.
– Молодой человек, закурить не найдется? – несколько механическим голосом произнес отец, готовый к убийству, но всеми силами сдерживающий свои эмоции.
Ублюдок не обратил никакого внимания на бесцеремонного прохожего, но Милка забилась в его руках, как голубка в силках птицелова, отпрянула и испуганно посмотрела на отца. Все молчали, негодяй соизволил проследить за взглядом своей жертвы и Сагайдак смог оценить его наружность. Как и следовало ожидать – мерзкая рожа без тени интеллекта, зато с тухлым блеском сексуального извращения в глазах.
– Людмила, садись в машину.
После долгой паузы, в течение которой испуг в глазах сменился негодованием, она воскликнула:
– Папа!
– Садись, без разговоров.
– Папа, прекрати! Езжай себе дальше, оставь меня в покое!
– Размечталась. Ты сядешь в машину, или мне силу применить?
– Только попробуй, только попробуй! Я из дома уйду!
– Тогда я тебя найду и на привязь посажу. Тоже мне, напугала.
Публичная сцена принимала совершенно неприличный оборот. Прохожие стали задерживать шаг при виде вопящей девчонки в окружении двух особей мужского пола. Сагайдак понимал двусмысленность своего положения и от этого еще больше злился.
– Пойдем, – сказал вдруг подонок, с вызовом посмотрел на негодующего отца и демонстративно взял дочь за руку. Та оставалась на месте, не спуская возмущенных глаз с родителя, и ждала проявления доброй воли с его стороны.
– Отпусти ее, – сказал тот ухажеру, одетому в косуху и кожаные штаны, сверху донизу усеянные блестящими заклепками.
– А чего вы командуете? Она вам не крепостная.
У мерзавца, оказывается, еще и голос есть!
– Я сказал, отпусти ее, подонок.
– Чего это я подонок?
– Папа, перестань!
Сагайдак сжал пальцы на тонком запястье дочери. Шкодливый хахаль был едва не на голову ниже, и смотрел на отца своей пассии снизу вверх, но с вызовом.
– Последний раз повторяю: отпусти ее. Просто не хочу тебя калечить без крайней необходимости.
– Папа, ну не надо!
– Ну что, не отпустишь?
– Не отпущу!
Сагайдак сделал короткое, едва заметное движение. Со стороны могло показаться, что он то ли одним плечом шевельнул, то ли быстрым жестом глянул на часы. Правда, часы должны бы были находиться на правой руке, но такие вещи нетренированные люди редко замечают.
Мерзавец пошатнулся, отшагнул назад и упал на корточки, низко опустив голову.
– Сережа! – завопила Милка с таким ужасом, словно ее гребаный кавалер получил пулю в лоб.
– Садись в машину.
– А вот не сяду, не сяду! Что, и меня ударишь?