* * *
Шурик не пришел. Ни в восемь, ни в половине девятого, ни в десять.
Анна металась у подъезда под мелким, спокойным дождем, заглянула в кабинет, рассыпаясь в извинениях, просила еще минуточку подождать ("Хорошо", – не отрываясь от бумаг, отвечала майорша), опять шла под дождь, не понимая, зачем это делает, и в пять минут одиннадцатого, от униженности высоко подняв голову, зашагала на остановку.
Разливался по земле теплый осенний день, она ехала в медленном старом автобусе, смотрела в окно, пробуя подсчитать, чего больше – желтых деревьев или зеленых …
В деревне сразу пошла к шпигулинскому дому. Зять шаркал рубанком длинную светлую лесину – кое-где она уже подсвечивала тусклым латунным блеском.
– Бог в помощь, Константин Сергеевич, – сказала она приветливо.
– Бог спасет, – ответил он с той же приветливостью, не отвлекаясь от работы.
– Кось, а что у тебя с матерним земельным клином?
– Ничего. Продал да с Шуркой деньги поделил.
– А Шурику?
– Какому?
– Такому.
Константин выпрямился, отложил рубанок и сказал без угрозы, даже улыбаясь, но внушительно разделяя слова:
– Ты, Анна Алексеевна, не лезла бы не в свои дела.
– Полезу, Кося, еще как полезу, – с этих слов Анна пошла на взлет. – Шурка, ну его к ляду, но ты-то!
– Что – я?
– Он же, Шурик, погибает, понимаешь ты? Купили бы ему домик или комнатку – можно найти по цене, он бы там и жил.
– Пил в смысле?
– Ну и пусть бы пил! Пусть! – Анна закричала так, что обернулся шедший другим порядком незнакомый человек в сером пиджаке. – Это ж племянник, кровь твоя, Костя!
Он опять взялся за рубанок и, сделав несколько движений, остановился:
– Ань, а чего ты отца его родного об этом не спрашиваешь? Что ты ко мне-то пришла?
– Ты же умнее, – проговорила она сквозь подступившие слезы – горячие и злые. – Вы ж его ободрали. С Шуркой ободрали…
Рубанок спорхнул с верстака и спрятался в кудрявом запущенном спорыше.
– А Люська, сестра твоя кстати, пусть подыхает? Ты знаешь, сколько лекарства стоят? Сколько врачам надо дать? Что вы привязались ко мне? Ко мне одному – что привязались вы?
– Эх, моряк ты, моряк, – глухо проговорила Анна и пошла в свой дом.
* * *
Только разувшись, не снимая плаща, она прошла в комнату, достала из шкафа массивный альбом с выцветшим видом какого-то южного города на обложке из свалявшегося коричневого плюша, нашла сделанную в ателье свадебную фотографию Шурика, взяла с полки большие ножницы, одним движением отсекла невесту, остаток положила в сумочку и заплакала.
Слезы эти были недолгими, только для успокоения сердца – вместо капель. Остаток дня она провела одна, в воинственном настроении, а утром села в автобус.
Город она знала хорошо, как здешняя, и потому до Березовой Поймы добралась без блужданий. Теперь предстояло ей среди домов запутанной пыльной окраины найти самого Шурика или "Надю", в существовании которой Анна уже сомневалась. Но вчера она обдумала все, она знала, что делать.
В полдень улицы были полупустыми, ей пришлось изрядно походить, прежде чем она встретила тех, кого искала. Двое мелких, затертых мужичков с усталым безразличием на обжаренных лицах сидели и тянули пиво на скамейке, один край которой был приколочен к стволу засохшего тополя, другой опирался на перевернутое ведро. Анна подошла к ним, уверенно поздоровалась:
– Вы здесь живете?
Один из них взглянул на Анну исподлобья, с ленивым презрением свободного человека:
– Чево надо-то?
– Вот. – Она достала из сумочки фотографию. – Я этого парня ищу. Видели его? Он глухонемой.
Тот, кто отвечал ей, отвернулся. Другой мужичок, с личиком внезапно постаревшего ребенка, коротко взглянул, сказал:
– Таких нет.
– Его Шурик зовут.
Он замотал головой.
– А Надю, женщину такую, знаете? Он у нее живет.
Вопрос о Наде оказался для них более интересным. Они переглянулись, перебирали меж собой какие-то имена и клички.
– Колюхина, что ль, Надя?
– Не знаю фамилии.
– Так она с Колюхой живет, а Колюха не глухой…
Но тот, с детским лицом, вдруг посмотрел на нее снизу вверх, сощурился:
– Маманя, а ты дай две сотки – мы тебе поможем.
– Найдете – дам, – отрезала Анна.
Поговорив о чем-то свалянными голосами, так что слов не разобрать, они допили пиво, поднялись и, сказав Анне: "Жди здесь", – ушли.
Вернулись они довольно быстро – уже втроем, вместе с ними, пошатываясь от непомерной длины каблуков, шла женщина, смуглая, скуластая, худоногая, в застиранной блузе и развевающейся синтетической юбке, какие носили лет десять назад. Эта женщина сама поздоровалась – те двое стояли чуть в сторонке, – взяла фотографию и через полминуты сказала с тихим удивлением:
– Так это Шурка.
– Шурик, – поправила Анна.
– Ну я и говорю, Шурка это… У, мать твою, я и не видела, что он такой.
– Где он? Живет здесь?
Вдруг что-то переменилось в женщине, она заговорила высоким, ныряющим голосом и словами, которые никак не вязались с ее скулами, юбкой и ободранными каблуками:
– Нет, вы знаете, он здесь не живет, но часто бывает, кстати, здесь есть несколько таких же, глухонемых, он с ними встречается, кстати, если что, я их язык немного понимаю, могу перевести, если потребуется.
– Сейчас где он? – строго спросила Анна.
– Вы знаете, в данный момент не могу сказать, где он, уже недели две, как его не видела, но я могу передать ему… А что, кстати, ему передать?
– Вы кто? Надя?
– Я? – Она улыбнулась во весь рот, оголив пустые десны на месте коренных зубов. – Нет, не Надя, и, по-моему, нет у нас никакой Нади, во всяком случае, я не знаю… Так что передать?
Помолчав, Анна сказала потухшим голосом:
– Скажите, что тетя Анна приходила. Что ищет его.
– Хорошо, обязательно передам.
Повисло неловкое молчание.
– Вы не волнуйтесь, обязательно…
Подошел тот, который с детским лицом:
– Маманя, это… триста получается.
– Какая я вам маманя, – сказала Анна, доставая деньги.
Домой она ехала мрачная, думая о том, как глупо дала обмануть себя – совсем как в молодости, когда ходившие по квартирам цыгане всучили ей трехлитровую банку меда, оказавшегося крашеной известью. Надо было не называть имя Шурика. Или стоило бы походить еще, поспрашивать…
* * *
Он пришел, когда Анне оставалось четыре дня до отъезда.
Так же потрошила она холодильник, яростно гремела посудой, и от крика ее ныли стены в сенях:
– Где ты был, скотина комолая?! Тетя Аня ждала тебя! Ждала!
Он лупал глазами:
– Додик! Додик! – и говорил это с такой убежденностью, будто с неба в тот день валились камни.
В паспортном столе строгая майорша их узнала, улыбнувшись, спросила:
– Нашелся?
– Ой, мы заболели, – дрожащим от волнения голосом ответила Анна.
В довершение счастья, женщина сказала ей, что ввиду особого случая документы Шурику постараются возобновить в самые сжатые сроки. Так впоследствии и вышло: через неделю с лишним был у Шурика новый паспо рт с прежней пропиской, а вскоре – сберкнижка и пенсионное удостоверение.
А тогда, уже на улице, Анна кричала ему в лицо:
– Тебе должны прийти деньги! Много! Пенсия твоя. Не трать все. Дочке дай денежку. Денежку дай дочке, слышишь? Сними квартиру и подальше от алкашей. Подальше. Пойди в центр для инвалидов, в центр! Знаешь, куда идти?
– Днаю.
– Вот, иди. Ляг в больницу, я тебя умоляю, ляг в больницу. Тебе должны помочь. И не пей, слышишь, говорю тебе…
На другой день она уехала. Возвращение в Нижнеудинск Анна не любила, но те почти четверо суток пути оказались приятными для нее, потому что она была довольна собой, рада, что упорство ее и строгость не прошли даром, она сделала все, ей не в чем упрекнуть себя, в отличие от родни…
Анна помнила усталые глаза Шурика и не удивлялась им, потому что не раз видела, как глядит свалившееся на человека несчастье.
Она не знала, что ходил за ней, смотрел на нее совсем другой человек.