Письмо
Книг за свою жизнь Шурик прочел не так уж много, и большую часть в детстве – особенно за то недолгое время, когда бабушка заведовала деревенской библиотекой и он почти каждый день, набегавшись по жаре, ходил к ней, сидел в самой прохладной комнате клуба.
– Чево сидишь, бери книжку-ту, лоботряс, – улыбаясь, подталкивала его Валентина, и он брал.
Но помимо тех, настоящих книг, Шурик знал несуществующие книги. Он мог читать во сне, проснуться, опять уснуть и продолжить с того места, на котором остановился. Когда просыпался совсем, все забывал, но иногда какое-то событие оставалось в памяти, и настолько ясное, что он потом, через многое время, не мог разобрать, где он это увидел, в действительности или во сне. Такую он знал за собой особенность, втайне гордился ей.
Тот удар по затылку был провалом в сон – только не от усталости, а страшный, как падение с высоты. И когда нечаявшее тело его валялось в грязном снегу и кружил над ним белый змей, он увидел тетрадный лист в ярко-синюю, с чуть заметным розовым отливом клетку, на нем покосившийся забор старческих букв.
"Здравствуй Шурик миленький мой внучик, пишет тебе баба Валя твоя. Во перьвых строках сообщаю, все у меня хорошо. Только плохо мне что я, сыночка, не рассказала тебе, какая была у меня жизнь…"
Здесь письмо обрывалось. Этого письма он не получал никогда, потому что бабушка никогда не писала ему. Даже учась в интернате, он видел ее каждую неделю; он не мог помнить это письмо.
Он подобрал его где-то в воздухе, в котором растворены мысли и слова людей – живущих и умерших, – слова и мысли, никогда не покидающие землю. Дух его, временно отпущенный на волю, подобрал это письмо, а когда вернулся в тело и тело ожило, выползло, наполненное болью, на асфальт, не было уже того прежнего Шурика, уверенного с самого рождения, что весь мир за него.
Весь оставшийся год заполнили эти обрывающиеся слова, и он искал их продолжение. Он ожил уже с этим, пока еще не проговоренным желанием, которое разом отдалило от него людей, превратило их в эхо.
Поэтому и бегство Дины, и запах он принял с почти равнодушным согласием, и чем более трудной, мерзостной становилась его последующая жизнь, тем ближе казались эти слова, тем яснее надежда, что он увидит их продолжение.
После ухода Дины он прожил в съемной квартире еще недели две, подъел все, что оставалось на полках в кухне. Хозяйка, увидев его одного, с перебинтованной головой, несколько раз приносила ему еду, вздыхала, но всё же велела уйти. Может, и не из-за денег она сделала это, просто поняла, что запах, который она принимала за тающую подвальную гниль, ходит вслед за ее постояльцем.
Когда он ушел, голова уже не болела, только от прикосновения к вспухшему ушибленному месту, отчего носил он шапку, как местный хулиган, на самой верхушке затылка. И в глазах не двоилось, и в стороны не заносило – как-то легко все это прошло. Но зудели, сочились нечистым язвы на отмороженных ногах. Запах от них он чувствовал слабо, но видел, как чувствуют его другие. Несколько раз выгоняли его из автобуса, кричали в лицо что-то злое…
* * *
На улице он оказался обледеневшим мартовским утром.
Город, который был для него необъятным, вдруг стал крохотным, меньше деревни, потому что жило в этом городе всего несколько человек – дядя и те двое или трое, которые ударили его по голове и, наверное, захотят сделать это еще, если встретят его.
Впереди простирался огромный непонятный день, и надо было что-то есть, вообще где-то быть…
Шурик пошел к дяде.
Константин Сергеевич был на работе. Люся, посеревшая, превратившаяся в старуху, накормила его. Пока он ел, ходила от стола к мойке, потом вовсе ушла в другую комнату.
Она звонила мужу.
– Пусть сидит, дожидается, – сказал муж.
– Ко-ось, – устало простонала Люся, – вонища от него такая, что сил нет… и голова выболевшая…
Трубка помолчала несколько секунд и сказала четко:
– Дай денег из прикроватной тумбочки, двести пятьдесят рублей, и проводи его, я потом разберусь… Он хоть трезвый?
Люся тем же высохшим голосом ответила:
– Вроде да… мелет чего-то, я не пойму.
– Сама что делаешь?
– Покормила его, да вот лежать собираюсь. Что мне еще делать-то?
– Проводи, – повторила трубка и замолчала.
Люся вынесла на кухню деньги вместе с его курткой, еще чистой – месяц назад Дина выстирала, – виновато улыбаясь, довела его до двери:
– Завтра приходи. Завтра. Дядя Костя в командировке. В командировке.
Не было в нем никакой обиды. Он так и не рассказал, что с ним случилось. Горестное превращение Люси, еще недавно веселой, крепкой, платок на ее голове, завязанный по-старушечьи под подбородком, отбили смелость говорить о себе. Да и видно было, что Люся не станет спрашивать.
Он был сыт, в кармане успокоительно шуршало… нет, зачем обижаться.
* * *
Тут же, стоя у подъезда, он понял – и понял без горечи, – что маленький город стал еще меньше. Начало первого бездомного дня не тяготило, наоборот, появилась какая-то нерассуждающая, любопытствующая смелость.
И он поехал в Щербинки, поехал, не зная зачем, просто потому, что Щербинками заканчивался город.
Все оказалось на месте: и крашеные тяжелые ворота гаража, и Миша с Сережей, одновременно замершие с округленными ртами.
– Кто тебя так? – спросил Миша, указывая на вспухший затылок, поблескивая глазами, наглыми от страха.
– Ты.
– А пришел зачем?
– Вы знакомые.
– Динка разрешила с нами играть?
– Она к матери ушла.
– Чего так?
– Больше не захотела со мной… – и добавил смущенно, с непонятной гордостью: – Дина ребеночка ждет.
Миша рывком открыл дверь синей восьмерки, упал в кресло и долго барабанил пальцами по рулю. Потом высунулся наполовину, так, чтобы красочнее выглядели его слова.
– Ну ты и подонок, Саша. Женщину с ребенком бросил.
– Она сама… Ребята, вы у меня паспорт забрали. Верните.
Его руки еще говорили, когда он получил сильный тычок в плечо – спереди попер на него Сережа, тощий, смешной в своей ярости.
– Какой паспорт, чего ты гонишь, урод! Ты же на всю голову больной!
– Уже не болит.
Они захохотали.
– С чего ты решил, что это мы?
– Помню.
– Так и вали отсюда, если помнишь, пока по-настоящему тебе башку не проломили.
– Куда идти? Некуда.
Теперь шли они на него вдвоем, подпрыгивая от кипящего внутри гнева и страха, и, может, исполнили бы свое обещание…
Но в маленьком городе оставался еще один человек, который не сказал своего слова, он открыл дверь, и отступающий Шурик уперся спиной в его грудь.
То был человек из банка – в матово поблескивающих ботинках, в черном, ровном, как столп, пальто, из ворота которого выглядывал нежный цветной шарф. В этом гараже человек выглядел чуждо, но сразу повел себя уверенно. К тому же Шурик не видел его раньше, в тот день…
Осмотревшись, он понял, кто перед ним, замер на неуловимое мгновение, после чего улыбнулся, пожал ему руку и пальцем поманил Мишу в закуток. Вернувшись, спросил на языке немых, неумело, но уверенно:
– Что, брат, паспорт, говоришь, потерял?
– Они отобдали.
– Заявление писал?
– Какое?
– О потере паспорта.
– Нет.
– Правильно. Дохлое это дело.
– Отобдали! – повторил Шурик голосом, выстреливая рукой в сторону тех двоих.
– Разберемся, брат! – улыбчиво прокричал человек в пальто.
Было в этом "разберемся" столько успокаивающего, что Шурик потерял малый остаток рассуждения и обмяк. Следом человек сказал Мише, картаво и грубо:
– Что стоишь? Запрягай!
Синяя восьмерка привезла его на улицу, очень похожую на ту, на которой он жил с Диной. Человек в пальто водил его по каким-то домам, о чем-то говорил с какими-то людьми.
В некоторых домах их угощали, Шурик шел за человеком с овечьей покорностью, опустив морду. Спросить, зачем эти дома и люди, он не успел, поскольку был уже благостно пьян, а к вечеру – пьян до беспамятства.