Следующий день был суматошен и шумлив. На Соборной площади накрыли даровую трапезу для тринадцати ветеранов в боях здоровье потерявших. Это им поручалось назначить первого выборщика. Тот имел право предложить второго. Оба вместе назначали третьего, и так пока их число не достигало тринадцати. В память Учителя и первых его двенадцати апостолов. Шел тот обряд от ессев. Состав же определялся Иерусалимскими законами. Один из них должен был быть богу посвящен, то есть, быть монахом или священником. Восемь должны были быть витязями или воями. Четыре же оставшихся, представляли собой услужающих, тех, кто ремеслом занимается, заморские земли кормит и поит. Выбранные выборщики присягнули перед очами Господа и разместились на помосте, на высоком склоне над Соборной площадью, заполнявшейся стекающимся сюда со всех сторон народом. К тому времени, как колокола Святой Обители отбили последний третий раз на созыв Веча, площадь была запружена. Вкруг помоста на склоне, занимаемого выборщиками, встали плотной стеной, ярко выделяясь красными жупанами, братья госпитальеры. Чуть поодаль, черно-белым живым Босеаном, раскинулись в своих белых и черных жупанах храмовники. Метко после этого дня названные – "черным витязем с седой головой".
Страсти накалились не на шутку. Пуленский народ и так слыл вольницей, а тут кто-то еще умело его раззадоривал и направлял против предложения о выборе Фулько.
– Не наш он! – Все чаще звучало с разных концов площади, – У Балдуина дочери есть! А по Правде, нами и королева править может!
– Кто-то воду мутит? – Под нос себе бурчал Гог, – Уж не ессеи ли? Хотя вряд ли они в нас более чем мы в них…
– Что ж в роду Булонских никого не осталось!? – Вопрос повис в воздухе.
– Осталось! – Мощный бас Евстафия придавил толпу, – Я Евстафий Булонский. Брат Болдуина и Готфрида. Евстафий Агрен, прозванный Собакой или Псом, как кому нравиться, за службу свою собачью на страже калиты Заморской, говорю. Пусть на Иерусалимский трон садится Фулько. Он ему по праву и по размерам. Мое место у общего коша, у калиты, у кошля пуленского. Вот за это место я всех буду грызть, как пес цепной!
Толпа приняла Евстафия с уважением и пониманием. На месте человек. Но закваска, брошенная в нее, начинала бродить и пузырится. То в одном месте, то в другом, вспыхивали мелкие потасовки и недовольства. Незаметное движение не ускользнуло от наметанного глаза Андрея. В толпе стали формироваться группки, разраставшиеся в небольшие отряды, кольцом охватившие красные и черно-белые жупаны, прижатые к помосту выборщиков.
– Тю! Да это мятеж! – Вспыхнуло в мозгу князя, – Что ж здесь произошло за наше отсутствие?
– Ржа она и сталь ест, – В ответ на его мысли раздался шепот Малки, – А уж людские души и подавно. Дом без присмотра убежище воров.
– Да, да, ты права. Кот из дома – мышки в пляс! Что делать будем?
– Мой выход! А ну подкинь! – Она уперлась ногой на его ладонь и легко взлетела на помост. На помост! Куда никому кроме выборщиков входить было нельзя!
Появление там над всеми в знойном мареве летнего дня сияющей золотыми доспехами Солнечной Девы ввело всех в стопор. Поймав секунду растерянности, и не дав опомнится толпе, Малка вскинула руку по направлению к золотому куполу на Скале.
– Оттуда с высоты своего Величия взирает на вас Всевышний! Кто вы? Земные черви? Грязь и смрад малярийных болот этой выжженной земли? Нет, вы свободные люди Заморья, выбравшие свою долю, только собственной волей и жребием Богов. Разве позволил бы Господь воздвигнуть рядом со своим Домом черный купол храмовникам, будь они не угодны ему. Разве позволил бы Господь, рядом со своим Домом Успения, взметнутся вверх свече госпитальеров, будь они не угодны ему. Так почему вы, свободные люди Святой Земли, новые богоборцы не слушаете тех, кто угоден Богу? Почему позволяете проникнуть, протиснуться в душу чужому шепоту?
– Пресвятая Дева! Богородица! Валькирия! – Зашелестело по рядам, и стали склоняться головы и сдергиваться шляпы, несмотря на палящие лучи солнца.
Но последним аргументом в споре зазвенела тетива спущенного лука и со свистом, рассекая воздух, устремилась к сердцу Малки оперенная стрела.
– Изыди, самозванка!!! – Разорвал знойный воздух фанатичный вопль.
На глазах изумленной толпы одним движением руки Малка остановила летящую стрелу в пяди от собственной груди, и бросила ее в безоблачное голубое небо, навстречу солнцу. А оно в ответ начало задергиваться покрывалом. Нет не туч или нежных облаков, а покрывалом мрака, закрывая свой лик от оголтелой толпы, покусившейся на его посланницу.
Крик ужаса пронесся над толпой. Пулены рухнули ниц и распластались на площади. Даже видавшие виды братья с трудом удержались от соблазна упасть на колени пред Богородицей и просить прощения. Чьи-то острые мечи уже достали богохульника и его приспешников, не дав свершиться божьему суду.
– Прощаю Вас дети мои! – В кромешной тьме звук ее голоса кажется, отогнал давящий мрак, – Прощаю от имени Господа нашего!
Луч света прорезал темноту, и на конце его сияла золотая корона Солнечной Девы. Те, кто был тогда на Соборной площади, потом внукам рассказывали, как воспарила над землей Богородица и простерла свою благодать над Новым Израилем. Как дали обет, все тогда на площади бывшие, служить только ей, посвятив всю жизнь свою только этому служению. И как с того дня, сел на трон королевства Иерусалимского Фулько. А у трона его встали Великие Мастера храмовников и госпитальеров. Любой пулен считал высшим долгом своим служить верой и правдой одному из братств.
Неспешно, в строительстве и укреплении Домов и комтурств, годы шли незаметно. Замками и госпиталями покрылась Земля Заморская, превратившись в большой учебный лагерь. Только успевали принимать пополнения изо всех краев земли. Состарился и ушел в Ирий король Фулько, весь себя посвятивший становлению Братств. Тихо взошел на престол сынок его малолетний, уже по традиции Балдуином названный. Тихо взошел, тихо правил со слов своей матушки Мелизанды, а более со слов мудрого Раймона. Не стареющий Раймон, знавший все-таки секрет бессмертия, отправил на покой неистового Гога, принял посланца Бертрана Робера и поставил его во главе храмовников, принявших это, как милую шутку, а потом расценивших назначение, как то, что, мол, кому-то надо и хозяйством заниматься. Высшие Мастера мало нового Магистра слушали, да зачастую и не приглашали его на посиделки вечерние. Готфрид с недавних пор получивший прозвание Святой Омар и граф Аршамбо продвинули границы Святой Земли далеко на юг, заложили новые замки Аскалон и Газу на побережье, вышвырнув оттуда пиратов и разбойный люд.
Роллан прикипел душой к новому Храму в Арагоне и ставил дело там широко и умело, через некоторое время начав спорить по богатству и роскоши с главным Домом на Храмовой горе. Братцы Бизо, опутав весь Новый Израиль сетью лагерей по подготовке и воспитанию братьев, хозяйств, мастерских и скотных дворов, перенесли свою энергию сначала в Арагон и далее по всем западным уделам, обстраиваясь и расширяясь там с такой же обстоятельностью, как и дома.
Разлетелись, разбежались братья с Храмовой горы. Только Андре Монбард да Гундомер обосновались под Черным куполом рядом с церковью Богородицы. У них был свой путь, свой крест.
Мужал Микулица, став совестью земли Богоборческой. Келья его в глухом переулке отпугивала случайного прохожего. Варили там подмастерья зелья волховские, а по ночам с крыши смотрел мастер на звезды и предсказывал по ним судьбу. Приезжал к нему сам Усам ибн Мункид великий звездочет востока, друг и соратник эмира Муин ад Дина. Посмотрел, покачал головой и поклонился, как равному.
Малка жила теперь в цитадели в Башне Марии. Правда бывала там не часто, в основном столовалась и ночевала у храмовников, в конюшнях Соломоновых, где в правом приделе базилики соорудили ей роскошную горницу.
В городе ее принимали с восторгом и почтением. Не успевал ее вороной ступить на булыжник мостовой Иерусалима, как уже протягивались руки к заступнице.
Вечно юная прекрасная Дева гарцевала в полях, скакала в дальние оливковые рощи, не боясь разбойников и лихих людей. Даже не жуткие Угрюмы, что ни на шаг не отходили от хозяйки своей, людская молва, сама оберегала ее. Кто ж отважится напасть на Богиню.
Уже четыре года восседал на Цареградском троне Мануил, а нужных вестей от него не было, но вот в давно ожидаемый ей день и час в дверь башни постучал монах.
– Входи брат, – Двери раскрылись, и взору монаха предстала круто уходящая вверх лестница. Он повертел головой, перед ним никого не было, – Входи брат поднимайся, – Голос раздавался с верху.
– Иду. Иду с Божьей помощью, – Монах подхватил сутану и, не откидывая клобука, стал взбираться по лестнице.
На первой площадке он встретил двух охранников, от одного взгляда на которых мороз продрал его по коже.
– Чего это я так, – пробурчал он себе под нос, – Витязи как витязи. Ничего в них странного нет, – Однако перекрестился и начал подниматься дальше.
На второй площадке он встретил еще двух охранников. Как ему показалось точную копию предыдущих. Только еще более жутких, хотя внешне они мало чем отличались от хорошо воспитанных дворян короля Людовика или графа Тулузского.
– Тьфу, тьфу меня, – Он опять перекрестился, – Будто не к Пресвятой Деве поднимаешься, а в преисподнюю спускаешься. Чур, чур.
Лестница вывела его в прелестную девичью горницу на верху башни. У окна сидела девушка в короне из туго заплетенных кос, накрытых зеленым шелковым покрывалом. Ноги ее покоились на низенькой маленькой скамеечке. Широкие рукава парчового восточного халата скрывали тонкие руки. На него смотрели внимательные синие глаза.