Внутри лоскутная хижина выглядела куда привлекательней. Видно было - молодые хозяева не пожалели сил, обустраивая, облагораживая свое гнездо. Потолок и стены обшиты аккуратно подогнанными кусками фанеры, на полу - мозаика из обрезков древесностружечной плиты. Деревянный топчан накрыт хоть и простеньким, но ярким покрывалом. Над топчаном пришпилен коврик. На оконце - шторка, и угол с умывальником отгорожен занавеской, и самодельный посудный шкафчик зашторен цветным лоскутком. На подоконнике два маленьких горшочка с шариками кактусов.
- Откуда эти ежики? - умиленно спросил Крамор, легонько оглаживая колючие растения.
- Танюшка расстаралась. Садитесь, - пододвинул гостю тяжелую табуретку.
- Собственноручное производство?
- Тут все своими руками, кроме стен.
- Даже печку Ваня сам смастерил из бочки.
- Клуб умелых и находчивых, - улыбнулся Крамор.
- Иначе - хана, - сказал Иван. - Все на самодеятельности. Хочешь жить - двигайся, изобретай, мудри. А-а! Не беда! Когда с нуля, через передряги да кочки - вот это жизнь. Ей-богу. Иначе за что уважать себя?
- Зимой тут неуютно будет, - плеснул Остап студененьким на разгоряченного хозяина.
- Зато воздух стерильный, - вклинилась Таня. - Ни грызунов, ни насекомых.
- Разве что комаришка припожалует, так мы его…
- За крыло и в накомарник, - договорила Таня.
- К зиме обещали либо комнату в новом доме, либо полбалка, - деловито сообщил Иван. - А не дадут - перезимуем. Навалю завалину повыше, сенки прилажу.
- За водой только очень далеко, - посетовала Таня.
- Зато лес под боком. Скоро пойдут ягоды, потом грибы, шишки кедровые. Куплю ружье… Вы не охотник?
- И не рыбак. - Крамор отчего-то засмущался. - Но если позовете на рыбалку иль на охоту - с превеликим удовольствием. На природе думается и видится по-иному, светлей и легче. Я ведь… художник. Не законченный, но все-таки. У природы такая палитра. Сколько полутонов, оттенков…
Поверх белой скатерти Таня накинула цветную полиэтиленовую клеенку, выставила на стол чашки, печенье, конфеты, вазочки с вареньем и медом. Захлюпал паром, заклокотал электрический чайник.
- Вот и чаек поспел, - негромко пророкотал Иван.
В наш век слияния наций трудно встретить типично русское лицо, в котором с совершенной очевидностью проступали бы исконные черты национального характера: всепрощение, доброта и сила. Таким редким исключением являлся Иван Василенко. Круглолицый, большеротый, курносый, с по-детски наивной, пожалуй, даже виноватой улыбкой, он вроде бы постоянно стеснялся своей огромности и силы, отчего порой казался угловатым и неуклюжим. Передвигался по комнатенке раскорячисто, широко размахивая ручищами. И такая неизбывная, черноземная, первобытная силища угадывалась в его большой тяжеловесной фигуре, что Иваново присутствие само собой вселяло покой в мятущуюся душу Остапа Крамора.
Вот он втянул ноздрями чайный аромат и сразу позабыл, что находится на краю земли, в лачуге. Давно уже не было ему так уютно, покойно и светло. Какая-то очень тонкая, потайная струна ворохнулась в душе и зазвучала болезненно-нежно.
Молодожены тоже молчали, понимающе переглядывались.
Иван вскрыл банки с овощными и рыбными консервами. И острый запах томата подмял чайный аромат. Внутри у Остапа словно запруда распалась, его до ногтей захлестнуло жгучее желание выпить водки, да еще самой низкосортной, так называемого "сучка". Крамор уже не мог совладать с собой. Желание распирало грудь, стискивало глотку, судорогой сводило скулы. Мутилась слегка голова, подрагивали руки. Жалко улыбнувшись, он отодвинул тарелку, привстал.
- Позвольте мне удалиться на минутку. Тут рядом…
- У сибиряков не ходят в гости со своей поллитрой, - сказал Иван, выставляя на стол бутылку спирту.
"Теперь все", - с лихим отчаяньем подумал Остап Крамор, торопливо поднося к губам граненый стаканчик. Выпил одним духом. Подзадержал дыхание. Крякнул так умиротворенно и отрадно, что Иван, не спрашивая, налил по второй. Впалые щеки Остапа покрылись негустым румянцем, глаза засверкали, жесты стали резкими, размашистыми. И голос вдруг обрел необычайную глубинную звонкость.
- Вы вот давеча великолепно сказали про стержень. Но ведь он далеко не у каждого. Иной рад бы быть сильным да целеустремленным, а… не получается. Есть неодолимое, судьбой предначертанное…
- Поповщина! Судьба, рок, неизбежность… ширмочка для хлюпиков.
- Ваня!
- Нет-нет, пожалуйста, я не обижусь. Даже напротив. Такая прямота только и может зацепить, стронуть…
- Вот-вот, - по-прежнему сердито продолжал Иван. - Все ждем, чтоб кто-то зацепил, стронул. Привыкли за чужой спиной. А ты сам, сам себя толкай. Нацелил на вершину - карабкайся. Но только вверх. Только вперед!.. Выше…
- Это куда же выше, позвольте вас прервать. По должности иль…
- Тьфу! При чем тут должность? Чтоб цель высокая - вот. Мы бетонку на промысел гоним. По уши в болоте. Первый выходной за месяц. На свету выезжаем и до темноты. Руки, ноги дрожат, в башке звон. А о чем думают? К чему тянутся ребята? Не зарплата, не премия манит. Турмаганская нефть зовет… А? Вот этими руками. По любой топи. В любую стужу. Это - наш Перекоп. Наш Сталинград. Наша Магнитка…
- Верно, Ваня! Верно! - Таня трепетала от восторга. - У каждого поколения - свой Перекоп, и у каждого человека - свой. И пока не одолел его…
- Это вы точно… Это вы правильно. - Остап Крамор согласно кивал головой, макая бороду в блюдце с вареньем.
- Вам какой-нибудь набородник изобрести, а то сметете все со стола бородищей и не заметите. Сбрили бы вы ее. Иль, в крайности, укоротили раза в четыре.
- Согласен. Даже очень согласен с вами. Только эта борода - зарок. Как перешагну роковую - под бритву. А пока ни-ни. Чтоб напоминала, подталкивала…
- Коли зарок - пускай красуется, - неожиданно уступил Иван. - Не век ей трепыхаться.
- Разумеется, - подхватил обрадованно Остап Крамор. - Как хорошо, что и вы верите в это. Вы же верите?
- Верим! Верим! - закричала Таня.
- Песню бы теперь, - мечтательно вымолвил Остап Крамор. - Так хочется…
- За чем дело? - добродушно откликнулся Иван и сразу запел:
Глухой, неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной…
Крамор подпер кулаком подбородок, и его трепетный тонкий голос прилип к густому баритону, и дальше они вдвоем повели песню, полную тоски и радости, удали и печали. А когда запели о жене, которая непременно "найдет себе другого", в прищуренных глазах Остапа Крамора сверкнули слезы. Стиснув зубы, он уже не выговаривал слов, лишь надорванно и больно скулил…
С того дня Остап Крамор запил горькую и целую неделю не показывался в своем закутке.
2
В бывшем бакутинском особняке разместились первые в Турмагане детские ясли на сорок мест. И опять особняк стал бельмом на глазу. Им корили и попрекали руководителей трестов, СМУ, СУ, АТК, которые не имели ни детских садов, ни яслей, и потому женщины с малышами вынуждены были бросать работу либо, покинув ребенка без надзора, убегали на стройки, в конторы и там психовали, изводя себя недобрыми предчувствиями, и, урвав у дела время, сломя голову мчались к малышу, запертому в балке или в бараке. Потому многие рабочие и не везли в Турмаган семьи. Великовозрастные холостяки поневоле быстро дичали, прикипали к поллитровке, к одиноким женщинам. Легко и бесшумно распадались уже немолодые, вроде бы обветренные, испытанные временем и невзгодами семьи. Более обстоятельные мужики, подкопив за год-полтора деньжат, улепетывали в родные края к заждавшимся чадам и домочадцам. Прилив-отлив рабочих рук в большинстве организаций был почти равновелик, но были такие СУ и СМУ, где, приняв двоих, увольняли троих. А каждый новосел обходился не в одну сотню рублей. Вот и трещали, рушились сметы. Летели кубарем многие плановые показатели.
Пресса, радио, телевидение и кино трубили и трубили о сибирском чуде, славили на все лады первопроходцев, а вербовщики сулили баснословные заработки, расписывали красоты дикой природы, и каменщики, маляры, буровики, вышкомонтажники, бетонщики, арматурщики, крановщики, бульдозеристы и еще бог знает кто отовсюду ехали сюда, летели, плыли. Были тут и совсем зеленые желторотики, и уже обдутые, потертые и вовсе поношенные. Одни ехали за биографией, другие - за счастьем, третьи - за рублем, а иные просто потому, что им не сиделось в обжитом тихом гнезде, хотелось непокоя, риска, перегрузки.
С каждым днем прилив становился все ощутимей. Целыми подразделениями прибывали демобилизованные с комсомольскими путевками. В полном составе прикатила из Башкирии контора бурения во главе с Гизятулловым Рафкатом Шакирьяновичем и сразу превратилась в управление буровых работ, а Гизятуллов - из директора в начальника УБР. Почти все направленные сюда назначались на одну, две и даже три ступеньки выше той, какую доселе занимали на служебной лестнице. А тут еще коэффициент, или, проще говоря, северная надбавка к окладу, и немалая, порой равная ему, да плюс каждые полгода десять процентов прибавки за отдаленность, да у кого-то еще полевые, а у кого-то колесные…
Рубли эти давались трудом и по́том, за них надо было вкалывать, именно вкалывать и по десять, и по четырнадцать часов в сутки, в ливень и в стужу, по колено в грязи или в снегу, но все равно хрустящие бумажки притягивали, манили, околдовывали, хотя иной и сам не сознавал этого. Стремительный людской поток подхватывал, срывал и гнал на Север всякий мусор: бичи-тунеядцы, уголовники, ловкачи-прилипалы, которым все равно, какому богу молиться, лишь бы хапнуть побольше безнаказанно.