Собственно, предложение о создании КСП (кустовых сборных пунктов), где были бы сосредоточены все механизмы и измерительные приборы, нужные для того, чтобы добыть и перекачать нефть на товарный парк, принадлежало Лисицыну. Бакутин лишь высказал идею, Лисицын ее материализовал, превратив в схемы и планы кубометры грунта и бетона, в тонны металла и в рубли. Выгода была и бесспорной, и огромной, но реализовывать собственный план на свой страх и риск Лисицын не хотел. "Потерпи ты, Константиныч, - увещевал он. - По синяку соскучился? Рассчитают, выдадут документацию, профинансируют, тогда…" - "Мне надо не тогда, а сейчас", - злился Бакутин. "На всякое хотение есть терпение", - не уступал Лисицын. Но когда Бакутин, освирепев, швырял без разбору убойные слова, угрожал и неистовствовал, Лисицын умолкал, прятал проницательные, всевидящие зрачки в глубокие глазницы, вешал замок на уста и лишь унылым безнадежным лицом да надломленной фигурой и судил, и страдал, и противился. "Ну хорошо, - норовил зайти с подветренной стороны Бакутин. - Давай пока выберем площадку будущего КСП, подтянем дорогу, связь, станем накапливать материалы, чтоб потом рывок и…" - "Рывок, рывок… Опоздал ты на свет проклюнуться. Тебе бы партизанскую бригаду под начало…" - "Тьфу! - негодовал Бакутин. - В конце концов, вот тебе неделя сроку и чтоб площадка была…" И, наверное, дожал бы Лисицына, если б время, силы и нервы не пожирало целиком строительство нового магистрального нефтепровода и реконструкция товарного парка. Трубопровод и товарный парк разверзлись пропастью под ногами Турмагана. Хилый и карликовый товарный парк с непомерной натугой кое-как "переваривал" двадцать пять миллионов тонн нынешнего года, но, получив в будущем сорок, он непременно захлебнется и промысел замрет, окостенеет. Если произойдет чудо и парк все же "пережует" и сорок миллионов тонн, без нового трубопровода их нельзя будет перекачать на нефтеперерабатывающий завод. Бакутин отправил записку о парке и трубопроводе в главк, выждал, позвонил. "Изучаем", - ответил главк. Надвигалась зима - лучшее время для строительства нефтепровода, - и Бакутин снова потревожил главк. "Одобрили. Вошли в министерство".
- Потом будет выбор трассы. Проектносметная документация. Генподрядчик. Техника и стройматериалы. Дай бог к будущей зиме развернуться. И снова аврал. Втридорога и кое-как! До каких пор задним умом?.. - наседал Бакутин на Черкасова.
Черкасов не ответил. Самозабвенно пускал колечки табачного дыма и следил, как они расползались и таяли. Проследив за взглядом секретаря горкома, Бакутин неожиданно улыбнулся и добыл сигареты.
- Покури. Остынь, - одобрил Черкасов. - Сложился новый промышленный комплекс. По масштабам и разносторонности - целое государство. Ему, чтобы жить, нужны свой Госплан и совнархоз…
- По мне что угодно, лишь бы дело двигалось с нужной скоростью и в нужном направлении.
- Вот-вот, - обрадовался чему-то Черкасов. - Двигать комплекс может только региональный орган управления экономикой.
- За чем же дело? Вноси свою идею. Отстаивай!
- Не по горкомовским зубам. Мы ведь дважды перешагнули совнархозы. А как одолеть межведомственные барьеры? Поставить во главу интересы комплекса?..
- Ты прав, но тебе и делу от твоей правоты не легче, - сипло и понуро заговорил Бакутин. - Горит попутный газ… Ладно! Новое дело, нет оборудования, специалистов и тэдэ. Но ведь тот, кто подписывал план нефтедобычи, знает, что нефть течет по трубам и, значит, нужна такая труба. Для этого не надо масштабно мыслить, знать законы комплексного развития…
- Погоди, Гурий Константинович! - придержал Черкасов собеседника. - В одной, даже гениальной голове не удержать такую громадину, как наше государство. Надо дробить управление по отраслям и по регионам, а на каждый узел - мудрого, честного, знающего деятеля. Деятеля, а не делягу! Не дельца! Не чиновника!
- Деятеля, говоришь? Он с неба не свалится. Его надо вырастить. - Снова закипел поутихший было Бакутин. - Окрылить и поддержать!..
Черкасов понял: сейчас Бакутин врубится в такую чащу, наворочает столько ненужного, что сам потом не возрадуется, но сдерживать, обрывать - секретарь горкома не стал: это была первая вспышка Бакутина после жестокого пинка Судьбы, и Черкасов искренне радовался пробуждению и мысленно подбадривал Бакутина. "Черт с ним, пусть ломает, перехлестывает. Не страшно. Поправимо…" - и непроизвольно улыбнулся. Приметив эту улыбку, Бакутин умолк на полуслове, насупился.
- Ты чего? - обеспокоился Черкасов.
- Надоело воздух сотрясать, - горько выговорил Бакутин. - Все понимаю. И бит. И учен. А не могу… Бывай… - вскочил и вылетел из кабинета.
"Как его кидает! От края к краю. Но - шевельнулся. Стронулся!.. Выпрямится! И трубу, и парк вытянет и снова вцепится в факела. Держись, Румарчук…"
Но Бакутин "вцепился" пока в строительство нефтепровода, основные заботы по промыслу переложив на Лисицына. Тот не отнекивался, распоряжался, писал, звонил, просил, но ни с кем и ни за что не дрался, не подсовывал головы под удар, оставаясь все тем же, делая лишь то, что положено и возможно. Бакутин не раз попытался сбить главного инженера с излюбленной позиции, но у того всегда оказывались в заначке неоспоримые аргументы.
- Допустим, ты - прав, неуязвим, но делу-то от того разве легче? - негодовал Бакутин, припертый несокрушимыми доводами Лисицына.
- Мы - для дела? Отлично. Что же для нас? - искренне недоумевал Лисицын.
Не зная, как ответить, Бакутин сердился пуще прежнего, хватал слова без разбору и бил, не глядя, по самому больному. Лисицын выдвигал из глазниц черные стволы зрачков, вскидывал правую руку с оттопыренным указательным пальцем и вещал:
- Можно подумать, Константиныч, тебе двойной срок на земле отмерян. Замкнет ненароком сосудик, и осиротишь Турмаган…
И столько горечи, и укоризны, и осуждения было в этих или иных подобных словах, что Бакутин сбивался с наступательного тона либо продолжал разговор по-иному: спокойно и увещевательно. Иногда Лисицын вовсе не перечил, безмолвно отступал, сжимался, становился недосягаемым, оглушая и смиряя этим разъяренного Бакутина.
Рассудком Бакутин понимал железную правоту своего заместителя. Хочешь сохраниться - не лезь на рожон: стенку лбом не прошибешь, выше батьки не прыгнешь, себя не перескочишь… Все так. На собственном опыте убедился, своими боками прочувствовал… И сосудик может замкнуть, и клапан закупорить, и лопнуть что-нибудь незаменимое. Все так. И пора бы смириться, свыкнуться… Он смирял, сдерживал себя, но… не мог. Тогда наплывало раскаяние: зачем уступил? Почему попятился? Надо было… А как надо было? - оставалось безответным. Из той ситуации было только два выхода: лапки вверх либо вон из игры… Он выбрал первое. Стихийно. Отдышавшись, зализав раны, понял: инстинкт самосохранения сработал вовремя и верно. Оставалось накопить силы, обрести решимость, утвердиться и…
Как и прежде, проезжая мимо горящего газового факела, Бакутин хоть на минуту да останавливался подле и с фантастической околдованностью как на одушевленное, разумное существо глядел на ослепительно яркий, пышущий жаром, утробно и яро рокочущий гигантский столб пламени. Иногда Бакутин подходил к огню так близко, что начинало жечь лицо, першило в горле от раскаленного воздуха. Прикрывшись ладонями, сощурясь, он переступал и эту черту, делал еще несколько шагов к факелу и, попадая в поток раскаленного воздуха, задыхался, слеп и глох от блеска и рева беснующегося пламени. В эти мгновенья рискованной близости к факелу не раз подкатывало сумасшедшее желание: вдохнуть глубоко и кинуться в пламя. Усилием воли сдерживал себя, пятился, отходил в безопасную зону и отсюда подолгу мог неотрывно глядеть на буйство неукротимого пламени, которое ликовало, дразнило, надсмехалось и в зависимости от этого постоянно меняло свой облик, становясь то оранжевым, то красным, то белым. Уловив насмешку, Бакутин закипал яростью и грозился: "Горишь? Скоро уж…" А что скоро? - не договаривал. Сжимал кулаки, напружинивал мышцы, словно готовясь к поединку с огненным исполином. Иногда в этот миг его настигала мысль - острая, колючая. Еще неоформившаяся, недоношенная, невыращенная, она подплывет бесшумно, подденет, кольнет и сгинет. Кривясь и косоротясь, Бакутин матерился, загораясь жаждой отмщенья. "Еще поглядим… Померяемся… Хорошо смеется последний…" - бормотал он придушенно, свирепо тараща на огонь глаза, в которых отражалось ликующее пламя факела…
Сегодня он ехал с Лисицыным, но шофер по привычке тормознул возле факела.
- Что там? - дремотно спросил Лисицын.
Бакутин смолчал. Приоткрыв дверцу "газика", сощурился на пламя. Шофер дымил сигаретой и тоже безмолвствовал. Темные глаза Лисицына полезли было из глубины глазниц, да с полпути воротились. Поудобнее развалясь на мягком сиденье, он снова расслабился, а когда тронулись, спросил, не тая иронии:
- Никак, новый ритуал?..
И опять Бакутин промолчал. Не хотелось понапрасну задирать своего заместителя, а необидных слов на ум не приходило, да если бы и пришли, откуда взять нужный спокойный тон? Все приметней становилась трещина меж ними. Чувствовал ли ее Лисицын? - неизвестно, Бакутин же не только чувствовал, но и предвидел, что в недалеком будущем эта трещина обернется бездонной пропастью, в которую именно он и сверзится. Нет, Лисицын не пакостил, но почему-то с ним связывал Бакутин свой грядущий кувырок в тартарары. Необъяснимое, но и неодолимое предчувствие это Бакутин старательно отгонял, топил в душевных глубинах, но вытравить не мог, и нет-нет да оно напоминало о себе, причем всегда некстати, в самый неподходящий момент. И странно, конечно, - но Бакутин готов был поклясться: так и будет! Только так. Причем в недалеком будущем, очень и очень скоро. Эта неистребимая уверенность усугубляла взаимоотношения с Лисицыным…