VI
Помню, в ту пору я часто внезапно просыпался среди ночи, думал о Линде, и мне казалось, что она рядом со мной. Потом я лежал с закрытыми глазами и думал о другом; я чувствовал себя как ребенок, который что-то натворил, совершил что-то ужасное и теперь все пропало, я остался один как пес. Я боялся пошевелиться, мне хотелось бы не просыпаться, умереть. И даже мысль о том, что когда-нибудь Линда будет со мной, будет рядом, не приносила мне утешения. Просто мне было жалко себя. Я был точно младенец, которого положили голышом на стол, а мать и сестры ушли из дому. Я накрывался с головой одеялом и лежал так, охваченный отчаянием.
Я думал, что, может быть, это просто усталость. И почти всегда, когда я вот так, не двигаясь, лежал на кровати, мне начинало казаться, что я стал таким же калекой, как Амелио, и никогда больше не смогу выйти из дому; так, в детстве, бывало, закроешь глаза и представляешь себя слепым. Потом мне казалось, что я ковыляю на костылях, полумертвый от усталости. Я щупал свои ноги и думал о Линде, о том дне, когда Амелио обо всем догадался. "Что я наделал!" - все твердил я про себя. Швырнуть бы эту гитару об стенку. Стать бы кем-то другим, исчезнуть.
Как-то утром мы с Линдой и Лубрани отправились на машине в Геную. Дома я сказал, что еду туда узнать насчет работы, встретиться с нужными людьми, мол, один человек хочет послушать, как я играю на гитаре, а такой случай нельзя упустить.
- Чего же ты гитару с собой не берешь? - спросила сестра.
- Куда тебя нелегкая несет? - сказала мать.
Они сунули мне в карман сто лир. Я надел серое пальто, повязал горло шарфом и, счастливый, выбежал из дому.
У Линды пылали щеки, она была простужена: сидела закутанная в одеяла. Я устроился впереди, рядом с Лубрани, и порой помогал ему вести машину. Я поминутно оглядывался на Линду.
- Не волнуйся, никуда она от тебя не убежит, - сказал Лубрани.
Было прохладно и сухо, ярко светило солнце, и казалось, дорога что-то напевает. Я тоже мурлыкал себе под нос и на первой же остановке угостил всех кофе. Назад, к машине, я возвращался вместе с Линдой, впереди шествовал Лубрани.
- Карлетто, наверное, ждет нас не дождется? - сказал я Линде.
- Еще бы. Он сидит без гроша.
Этот Карлетто был актером и раньше выступал в театре, куда Линда привозила костюмы. Я подумал, что он, наверно, молодой, приятный и толковый парень. Лубрани сказал:
- Кто слишком хитер, тот в дураках остается.
Я тихонько спросил у Линды:
- Знакомых у тебя, видно, не перечесть?
- Да, немало, - ответила она, - я никого не растеряла. Со всеми в дружбе.
Я старался и вида не подать, что никогда еще так далеко не ездил. Что я до сих пор в жизни видел, кого знал? Где бывал? Иногда я думал: "Сколько же на белом свете разных людей, особенно бедняков, о которых никто даже не ведает". И мне хотелось все бросить и вскочить в первый попавшийся поезд, и я готов был кричать. К черту гитару, к черту эту табачную лавку! Надо жить, как Амелио. Как все люди.
За Нови мы остановились на горке - размять затекшие ноги. Я постоял чуточку, радуясь солнцу и простору. Тут даже растения были маленькие и какие-то скрюченные, я таких никогда прежде не видывал. Линда спросила:
- Где это мы находимся?
В Геную мы приехали голодные, но довольные. Лубрани пошел в кафе искать Карлетто. В кафе было много солнца, людей, было накурено. Я спросил у Линды, которая пила кофе:
- А где здесь порт?
- Там, где вода, - ответила она.
Потом, когда мы отправились обедать, я увидел, что одна из улиц словно обрывается в пустоту, казалось, прямо за горой встает небо. Оно прозрачно-голубое. "Оно так низко?" - подумал я. Меня поражало, что прохожие спокойно идут себе по улице и никто из них не взглянет вниз. "Что за люди в Генуе, - удивлялся я, - они даже не понимают, какое это счастье жить у моря".
Когда в одном из переулков мы зашли в остерию, где было тепло и уютно, к Линде вернулось хорошее настроение. Она ела с таким аппетитом, что на нее приятно было смотреть. Вместе с Лубрани она заказывала всякие изысканные блюда, и официант носился без устали. В самый разгар пира появился Карлетто.
Он был горбун и все время смеялся, мы усадили его за свой столик. В его глазах и во всех повадках было что-то мальчишеское. "А это кто такая?" - спросил он, когда Линда протянула ему руку. Потом он узнал ее, и с этой минуты веселый горбун то и дело старался ее поддеть.
Они отпускали друг другу "комплименты": Карлетто восторгался тем, что она так выросла, а Линда тем, что он так хорошо зарабатывает. Тем временем ему принесли закуску, и он принялся за еду, не переставая курить и смеяться, напряженно-нервный, как кошка.
С тех пор немало воды утекло, и мне довелось встречаться с самыми разными людьми; я видел потом Карлетто уже не улыбающимся, но тот день мне запомнился так отчетливо, словно это случилось вчера. Не знаю уж почему, но я решил, что Карлетто родом из Генуи, вероятно, потому, что глаза у него были светло-голубые, как море. Но когда ему объяснили, кто я такой и что я играю на гитаре, он, на лету уловив мои мысли, сказал:
- Я начинал свою карьеру в "Меридиане".
У него была крупная голова, курчавые волосы. Я заметил, что он вовсе и не смеется, а, скорее, ухмыляется. Он не говорил: "Да уж насмотрелся я", - а все повторял: "Сами знаете, как бывает". Лубрани он подмигнул и сказал:
- Ешь, тебе это полезно.
Он был горбат, кривобок и весь как на пружинах. Я слушал его, словно завороженный, ведь подумать только, они с Линдой знают друг друга с детских лет. Я бы дорого дал, чтобы узнать, какая была Линда девочкой. Сама она рассказывала мне, что день-деньской разносила в коробках заказы и однажды какой-то старичок остановил ее на улице и сказал: "Пойдем ко мне, наешься сладостей до отвала"; а у ворот ее каждый раз поджидал юноша, просил отнести записку какой-нибудь девушке и совал в руку четыре сольди и все ждал благосклонного ответа. Рассказывая мне об этом, Линда заразительно смеялась. То была другая, не знакомая мне Линда. Я хотел понять, что же в ней сейчас осталось от прежней Линды. Кое-что рассказывал Карлетто, не переставая жевать и дымить сигаретой.
- Ты, Лубрани, многим сумел задурить голову, но только не Линде. Ее тебе не удалось сбить с толку. Помнишь, Линда, сколько раз он убеждал тебя, что ты можешь стать балериной или певицей, сделать себе имя.
- Он даже говорил, что повезет меня в Париж учиться.
- Вот негодяй!
- Но ведь я хотел сделать из нее артистку, - сказал Лубрани. - Ты, Карлетто, это знаешь. Да и теперь еще не поздно.
- Мы прощаем тебе, что ты хотел соблазнить Линду. Это пустяк! Так и быть, прости его, Линда. Но когда он возьмется за ум, надо будет ему втолковать, что уж лучше быть содержанкой, чем шлюхой.
- Помнится, меня смущали его слова, - сказала Линда.
- В пятнадцать лет ты не клюнула на его приманку. Эх, Лубрани, тут ты просчитался, не на такую напал. Твой номер не со всеми проходит.
Лубрани улыбнулся в усы и заказал еще ликера.
- Ты, Карлетто, все-таки попридержи язык, - предостерег он его, - ведь Линда тут с Пабло.
Тогда-то Карлетто и спросил, кто я такой, и, обратившись ко мне, сказал:
- Я начинал в "Меридиане".
- А я никогда не пел и не выступал на сцене, - сказал я.
- Может, это и к лучшему, - сказал Карлетто. - Сам я из Ванкильи, и все мои друзья туринцы. В детстве я играл на фисгармонии.
- А теперь организовал свою труппу, - поддела его Линда. - Как идут дела?
- Сами знаете, как оно бывает.
Я уже слышал от Линды, что в Сан-Ремо он поплатился за свой острый язык: с ним разорвали контракт. В этой истории были замешаны один из фашистских главарей и его любовница. Ему досталось и от фашистского профсоюза и от квестуры, и он всю осень промаялся без работы.
- Пришлось-таки хлебнуть горя, - сказал он.
Пиджак на нем лоснился, впрочем, и лицо тоже. Две глубокие морщины залегли в углах рта, и поэтому казалось, что он все время усмехается.
- Знаешь, - сказал он, обращаясь к Линде, - ревю, в котором мы сейчас выступаем, писал скотина, каких мало. Даже евреев туда приплел.
- А я рад, что тебя учат уму-разуму, - сказал ему Лубрани и поглядел на нас с Линдой. - Твое призвание - смешить публику. Комик, да еще горбун - лучше и не придумаешь.
- Тебе-то, видно, горбуны не нужны, - усмехнулся Карлетто. - Иначе ты бы давно пригласил нас в Турин на гастроли.
Тут они заговорили о контракте, и Лубрани сразу преобразился. Он бросил окурок в пепельницу и не дал нам больше выпить ни рюмки. Линда курила, равнодушно уставившись в потолок. И только Карлетто продолжал возмущаться, ища в нас поддержки, и не переставая грыз орехи. Немного спустя я спросил Линду, не хочет ли она пойти прогуляться.
- Так ты и в самом деле собиралась стать артисткой?
Мы шли по улочке, такой крутой, что казалось, будто мы на гору взбираемся. Линда засмеялась и протянула в нос:
- Это Лубрани настаивал. Вот дурень-то.
Тогда я сказал, как мне досадно, что я не знал ее девочкой.
- Думаешь, я какая-нибудь особенная была?
- Чего бы я не дал, чтобы встретиться с тобой раньше. Ведь у тебя столько знакомых было, почему же я не знал тебя? Это правда, что ты сама не захотела быть артисткой?
- Что ж, по-твоему, я должна была петь, если не умею? Я вовсе не такая восторженная дурочка.
- Видишь, выходит, я прав, что не пытаюсь зарабатывать игрой на гитаре.
Мы очутились на улице, которая нависала над морем, как балкон. Позади высился холм, словно сложенный весь из домиков и ступеней. А впереди где-то внизу голубело, как и прежде, море.