Голос у него дрожал, сухие кулаки были сжаты, на руках надулись толстые, как веревки, вены. Мать испугалась. Солдат некоторое время смотрел на отца, потом улыбнулся и сел. По-видимому, он был человек спокойный. Он выложил на стол бумажник, блокнот, пачку сигарет, зажигалку, нож и еще кое-какие мелочи, которые вынул из карманов куртки, перед тем как завязать ее в узел. Он не спеша рассовал все это по карманам брюк и только потом сказал:
- Я вас отлично понимаю. И я уверен, что мой отец - он примерно ваших лет - думает так же, как вы… Только, чтобы судить, надо видеть.
Он замолчал. В звуке его голоса, в спокойном лице, в мягком выражении глаз было что-то примиряющее. Отец некоторое время еще смотрел на него, потом как будто немного успокоился и тоже сел.
- Сейчас будем завтракать, - сказала мать.
- Не откажусь, - улыбнулся солдат.
Она уже растапливала плиту, гремела кастрюлями.
- Со вчерашнего дня молочница не приходит, - сказала она. - Будем пить черный кофе.
- Неважно, - сказал солдат.
Пока она готовила завтрак, он положил руки на стол и разглядывал свои ладони.
- Знаете, это действительно нужно видеть. И даже претерпеть. - Он опять помолчал, словно подыскивая слова. И вдруг спросил: - Если телега колесом проедет по ржи, представляете себе что получится?
Отец как будто удивился, он кивнул и пробормотал:
- Ей-богу, я…
- Ну, так вот, вообразите себе колосок, который попробовал бы сопротивляться, помешать телеге двигаться вперед. Вы и представить себе не можете, что это такое. А нам врали: у них все эрзац, и едят-то они таблетки, и подметки у них картонные. Скажут же такое! Нет-нет, говорю вам, сопротивляться немыслимо, просто немыслимо! Когда я вспомню весь тот вздор, что про них мололи!..
- Однако в четырнадцатом году… - начал отец.
- Да-да, знаю, - перебил его солдат. - Марна… Но можете быть спокойны, на этот раз Марны не будет и Луары тоже, да и вообще ничего не будет. Средиземное море - это еще туда-сюда, да и то, кто знает, Гитлер столько раз требовал обратно свои колонии…
- Но, в конце концов, мы ведь не Австрия, - возмутился отец, - не присоединят же нас к ним! Нельзя же их терпеть у нас до скончания века!
Солдат устало махнул рукой и сказал, поморщившись:
- Что будет дальше, это уже другой разговор. Я знаю одно: устоять против них мы не можем. Техники не хватает. А насчет высоких идей, знаете ли, их с меня сегодня не спрашивайте. Я совсем выдохся. Может, этого и не видно, но голова у меня сейчас в том же состоянии, что и ноги.
Отец уже не спорил. Мать поняла, что он очень устал. Лицо его еще больше сморщилось; вокруг глаз были темные круги.
- Господи боже, - вздохнул он. - Кто бы это мог подумать всего пятнадцать лет назад!
Солдат ничего больше не сказал. Мать налила ему чашку кофе. Он поблагодарил, отрезал кусок хлеба и начал быстро есть.
Отец мешал ложечкой в чашке.
- Ты мешаешь, а сахара не клал, - заметила мать.
Отец положил два куска сахару в чашку и снова стал медленно мешать ложечкой. Мать все время следила за ним. Несколько минут она сдерживалась, потом все-таки сказала:
- Послушай, Гастон, пей, кофе остынет.
Отец отрицательно покачал головой, потом отхлебнул глоток.
- Послушай, что с тобой? - спросила она. - Почему ты не ешь?
- Я не голоден, - сказал он.
Она вздохнула. Солдат на минуту перестал есть. Мать подвинула к нему хлеб и масло.
- Кушайте, кушайте, после той дороги, что вы проделали, вы, верно, голодны.
40
Часть утра отец возился то в саду, то на кухне; потом не выдержал, взял лейку и пошел к калитке.
- Ты куда? - спросила мать.
- Пойду к фонтану. Я взял лейку, чтоб предлог был, посмотрю, что делается.
Она вернулась к солдату Гиймену, который все еще сидел на кухне. Они поглядели друг на друга, потом мать сказала:
- Ну, вот вам. Они здесь, и как будто ничего не изменилось.
- Не всюду это прошло так гладко.
- Так-то оно так, но если б я знала, я ни за что не отпустила бы сына неизвестно куда. Господи, где-то он сейчас?
Она рассказала, как уехал Жюльен, а потом словно про себя прибавила:
- Я не только отпустила его, я настояла, чтобы он уехал.
- Тут уж ничего не поделаешь, - сказал Гиймен. - Бывает и так: люди снялись с насиженного места, а на дороге в нескольких километрах от родного дома их убило. Часто дом стоит, а хозяина уже нет. Вот хотя бы неподалеку от Везуля нас обстреляли с самолетов. Все бросились в канаву. Первая волна прошла… Бух, бух, трах-тарарах. На дороге взрываются бомбы, но все целы. Около меня лежали старик со старухой, вижу, они встают, я кричу: "Куда вы! Это еще не конец!" Они испугались и вместо того, чтобы остаться в канаве, побежали к беседке в саду метрах в двадцати от дороги. Через несколько секунд вторая волна. Опять бух, бух, бух, и бомба прямым попаданием в беседку. Хотите верьте, хотите нет, в канаве никого даже не царапнуло, а от тех двоих только мокрое место осталось, ни стариков, ни беседки…
Мать молчала. Она впитывала слова солдата, который вдруг остановился, как будто в раздумье.
- Что вы хотите, все… судьба, - сказал он, немного запнувшись, - но, знаете, теперь они, пожалуй, уже не должны бомбить дороги. Когда дошло до такого положения, как сейчас, это уже не нужно.
- Ну, конечно, конечно, - сказала она.
Солдат, желая исправить свой промах, попытался рассказать что-нибудь более утешительное, но безуспешно. Мать все равно не слушала. В нее снова вселился страх. Она думала о Жюльене и мысленно твердила: "Моя вина. Он не хотел уезжать… Мне не надо было… Какая нелепость… Они пришли и никого не тронули…"
Солдат уже ничего не рассказывал. Немного погодя он спросил:
- Могу я вам чем-нибудь помочь? Меня стесняет, что я у вас вот так сижу и ничего не делаю.
Матери пришлось попросить, чтобы он повторил. Она была не на кухне, она была на дороге. Она видела только черную гудронированную дорогу и деревья, тень от которых была темная-претемная. Солдат повторил свой вопрос и прибавил:
- Теперь мне можно спокойно выйти из дому. Даже если сегодня я еще и не могу пуститься в путь, я…
Она перебила его. Ей вдруг представилось, что она на кухне одна. Она не знала этого человека, она смотрела на него, видела на нем рубашку своего сына, и ей казалось, что, пока он здесь, Жюльену не грозит никакая опасность. Нелепость, конечно, но эта мысль запала ей в душу, укрепилась в ней, как растение, которое всюду пускает корни.
- Нет, нет, поживите у нас, - сказала она. - Можете жить здесь, сколько хотите!
Это вырвалось у нее почти как крик. В ее голосе слышалась мольба. Солдат был, по-видимому, удивлен, но ограничился благодарностью.
- Спасибо, - сказал он. - Вы очень добры, мадам.
Мать хотела ответить, но услышала, как стукнула лейка, которую отец поставил на нижнюю ступеньку. Она вышла к нему.
- Ну что? - спросила она.
Отец махнул рукой.
- Напрасно мы его отправили. Они никого не трогают. - Он поднялся на две ступеньки и спросил: - Есть у тебя в ящике какое-нибудь лекарство от ангины?
- Что с тобой, ты заболел?
- Я здоров, это не для меня, но там на Солеварной беженцы; они не успели уехать. С ними в машине девушка, бедняжка заболела, а лекарства взять негде.
- Господи, сколько вокруг несчастья! - сказала мать.
Отец поднялся на крыльцо, поставил лейку под раковину; мать между тем рылась в ящике, доставала тюбики и скляночки, читала рецепты. В конце концов она нашла таблетки и полоскание.
- Я пойду с тобой, - сказала она. - Если понадобится, я приготовлю отвар.
Они пошли, а солдат устроился в шезлонге под грушей, поставив ноги в таз с водой, куда мать влила немного перекиси водорода.
- Сторожите дом, - сказала она.
- Сейчас у меня самый подходящий вид для сторожевого, - усмехнулся он.
Когда они отошли на несколько шагов, отец проворчал:
- Надо надеяться, что дом он будет сторожить лучше, чем границу.
- Замолчи, Гастон. К чему говорить, раз ничего не знаешь. А мы ничего не знаем.
Отец замолчал.
На Школьной было мало народу. Немецкий грузовик все еще стоял на перекрестке. У Лионской заставы мать насчитала еще несколько машин. Солдаты в зеленых мундирах и пришлепнутых пилотках разговаривали между собой. Одни курили, другие закусывали. Кое-кто из жителей говорил с ними, но большинство смотрело из окошек. Казалось, немцы остановились здесь отдохнуть.
- Можно подумать, что они на прогулку выехали, - заметила мать.
- Да. В сущности так оно, пожалуй, и есть.
Застрявшая машина - крытый грузовичок с двустворчатой дверкой сзади - стояла на Солеварной улице у тротуара. Мужчина и женщина лет пятидесяти сидели на чемоданах, которые они, верно, вытащили из машины. Они встали.
- Вы очень добры, - сказала женщина. - Девочке нездоровится. Я волнуюсь. Это моя племянница, боюсь, как бы она не расхворалась, она и без того у нас слабенькая.
Сверху на машине лежал матрац, с двух сторон свешивались веревки. Верно, они уже развязали и сняли другой матрац, чтобы заболевшую девушку можно было поудобней устроить.
- Тут уж какие-то добрые люди принесли нам микстуру, - сказал мужчина. - Но девочке больно глотать, даже жидкое.
Мать подошла ближе. В машине под красным одеялом и всякой одеждой лежала молоденькая девушка. Когда она приподнялась, мать сразу решила, что где-то ее уже видела. Однако девушка ее, по-видимому, не узнала. Она дала растереть себе грудь и, ни слова не говоря, выпила лекарство; потом снова опустила голову на подушку.