Они уходят, оставив в кабинете запах керосина и смазочных масел. Ариша открывает окно на улицу. В комнату проникают лучи солнца, ложатся широкой полосой на стол. В палисадник на ветку черемухи прилетел воробей и принялся чистить перья. Проходит пастух, вызывая коров громкими, похожими на выстрелы, ударами бича. Откуда-то доносятся бодрые команды утренней зарядки: "И раз, и два, и раз, и два". Я счастлив от этих светлых лучей, ворвавшихся в комнату, от прохладного утреннего воздуха и особенно оттого, что началась моя самостоятельная трудовая жизнь.
Завтракаю у Ариши в ее маленькой, точно игрушечной избушке. Здесь чисто, уютно и пахнет полынным веником. Узкая железная кровать, столик, придвинутый к подоконнику, сундучок, окованный медными полосами, на стене полка с посудой - все выглядит удобным и нужным, как пух и перья в гнезде птицы.
- Вы меня Ариной Федоровной не зовите, - предлагает Ариша. - Не личит мне это. Зовите Аришей.
- Тогда и вы меня зовите по имени.
- По имени звать не буду, а вот выкать - мне неловко. Не понимаю я этого выканья.
Говорит она мало, но по ее быстрым движениям, помолодевшему выражению глаз замечаю, что ей доставляет удовольствие заботиться обо мне.
Неторопливо и сдержанно, даже как будто с опасением вызвать жалость, рассказывает мне Ариша, что был у нее муж - здешний избач, что в тридцатом году его убили кулаки, а она так и осталась век свой доживать бобылкой.
Неожиданно усмехнулась недоброй улыбкой.
- Запугать нас думали. Тех, кто за колхозы агитировал. Вам-то молодым, это только по книгам известно.
Едва успеваю позавтракать, как является медсестра Елена Осиповна. Толстушка, скромная, тихая, с неуверенными движениями коротких рук. Жидкие косы она закручивает узелком на затылке, и от этого ее лицо кажется совсем круглым.
Ариша называет ее Леночкой. Иначе ее и трудно называть - слишком уж похожа она на ребенка. Мы разговорились. Есть у нее девочка восьми месяцев, муж на флоте в Тихом океане, а живет она со свекровью. На мои вопросы отвечает смущаясь, с беспричинной улыбкой.
Начинают приходить больные. В это утро у нас побывали кладовщик Елагин, туберкулезный мужчина со впалой грудью и маленькими глазами цвета дождевых облаков, женщина с мальчиком, который подавился рыбной костью, и старик Окоемов - высокий, негнущийся, в серых валенках и желтом полушубке.
"Еще один Окоемов" - удивляюсь я. Он жалуется на ломоту в пояснице и вопрошает, растягивая слова:
- Зачем живу - сам не знаю. От меня и толку-то никакого нету. На той неделе, слышал я, академик помер. Фамилии я не упомнил… Какой же это порядок? Ему бы жить да жить, а мне - пора на спокой.
- Разве жить не хочется?
- Без малого уж расхотелось. Старуха все копит, копит. Сам посуди. В праздник на шкалик - и то копейки не выпросишь. А мне зачем копить? На тот свет рукавиц и то не надо…
Выясняется, что жена его - та самая колдунья, о которой мне рассказывала Надя.
- Собираюсь к внуку перебраться. Хочу напоследок пожить, как душе угодно, - кряхтит он.
- А где работает ваш внук?
- Так он был у вас. Который руку-то покалечил. Не повезло парню. Без руки ему как? Он дом ставит. Жениться, вишь, задумал. Надюшку Невьянову будет сватать. Ладная девка. Одно досада - с домом парень запутался. Людей добрых насмешил…
- Как так?
- Да не по-мужицки затеял, с этим самым меженином.
- Мезонином?
- Ну да. И опять же плюгером… Ему бы это ни к чему. Все для нее. А она что? Самая что ни на есть наша, деревенская, без выдумок. Он свое: "Она у меня, как королева, будет жить".
Старик никак не может кончить и, уже стоя у дверей, все гудит:
- В молодые-то годы я дюже сильный был. Двадцать лет на Оби в грузчиках ходил. Как сейчас помню случай вышел. Вынес я из баржи бочонок. Тащу его на горбу. Встречь мне барин, при часах, в котелке. Остановился, видно, маленько под мухой и ну смеется, заливается: "Экий верзила ты, а махонький бочонок тебя в три погибели согнул". А я ему в ответ: "Неправильно ваше суждение. Если пожелаете - сможете самолично убедиться, есть ли в русском человеке сила". Дошли с ним к весам, сняли товарищи бочонок и на весы. И потянул тот бочонок двадцать один пуд и шесть фунтов. "Вот, барин, говорю, ваша неправда, потому что в бочоночке-то дробь". Тогда он достает портмонет и вынимает пятиалтынный. "На, говорит, молодец. Выпей за мое здоровье". Андрюха-то весь в меня, кость у него широкая. Литру выпьет - не поперхнется.
В половине десятого приходит фельдшерица. Надевая халат, она наклоняется к Леночке.
- Давно начали?
На вид ей лет тридцать, высокая, худая, с пепельным оттенком лица, какой бывает у желудочных больных. В движениях порывиста. Когда заканчивается прием, она подходит ко мне.
- Ну что ж, следует познакомиться. Погрызова Ольга Никандровна.
Получается некоторая заминка. Мы стоим один против другого. Пожать руки или нет? Все же жмем.
- Как я рада, что вы приехали, - говорит она. - Совсем измучилась одна. Все на мне: и прием, и аптека. - Скосив глаза в сторону Леночки, продолжает вполголоса: - Это разве помощница? Сами видите - девчонка. Опыта никакого. Свежеиспеченная.
- Я тоже свежеиспеченный, - замечаю я.
Погрызова испуганно машет руками.
- Что вы, что вы! Я совсем не в этом смысле. Вы же врач. Это уж одно само за себя говорит.
Нервная женщина с признаками неврастении. Все делает быстро, говорит нетерпеливо. Спрашиваю:
- Ольга Никандровна. Во сколько вы обычно начинали прием?
- В семь, иногда в восемь, - отвечает она с запинкой.
- Надо повесить объявление, чтобы народ точно знал время нашей работы.
- Обязательно, - соглашается она и краснеет пятнами. Леночка уходит, остаемся вдвоем. Ольга Никандровна снимает халат, вкрадчиво осведомляется: - Ну, как вам наш медвежий угол? Понравился?.. Вы, конечно, шутите, - недоверчиво замечает она.
Садится на подоконник, сутулится.
- Глушь, так уж глушь. Ни одного порядочного человека. Ариша - чучело гороховое. Леночка, что о ней скажешь? С ребеночком, да и самой ей хоть пеленки меняй - сосунок. Из начальства - ну кто тут? Председатель колхоза Климов - интересный мужчина, но увяз в хозделах. Новиков - партийный секретарь, - между нами говоря, слишком во все нос сует. Вчера заявился: почему, видите ли, лекцию не прочла? Настырный такой, во все вмешивается. Ну, я его быстро на место поставила. "Пока что, говорю, я лично перед районной больницей отчитываюсь, а вы давайте по своей линии…" В общем, тоска зеленая… Вы не представляете, как все надоело. Вы молоко у кого брать будете?
- Не знаю еще…
- Если надумаете, так берите у нас… Жирность четыре и три десятых. Хоть на молзаводе справьтесь. Породистей нашей коровы, пожалуй, во всех Озерках не найдете… С одной стороны симменталка.
- Спасибо.
- Папочка ее здешний бычок, а мамочка благородная… - Она смеется, довольная своим остроумием. Прощаюсь с Ольгой Никандровной. Иду к Невьяновым.
Вдоль села - горбатая улица. Маленький магазинчик с вывеской: "Магазин Пихтовского сельпо". На дверях замок. Кровельными гвоздями прибита бумажонка "Принимаем гребы". Вдоль улицы провода: телефонная линия и электросеть. Вправо и влево разбегаются узкие зеленые переулочки. Замечаю, что в селе много новых домов. Это радует.
Навстречу девочка ведет за руку голопузого малыша. Спрашиваю, где живут Невьяновы. Она машет в сторону дома с голубыми ставнями.
- А вон там…
Вхожу в чистый широкий двор. У стены сарая приютился верстак из толстых плах с металлическими тисками. Над сараем, как черная небывалая птица, простирает неподвижные крылья ветродвигатель.
Посреди двора на треножнике сияет медный таз. В тазу кипит варенье. Надя, раскрасневшаяся, в белом фартуке, с губами, испачканными ягодой, снимает ложкой розовую пену, стряхивает ее в блюдечко. Оглядывается на стук калитки.
- Здравствуйте.
Почему-то приятно, что девушка не удивлена моему приходу, будто ждала.
- Вы к маме? Я вас провожу.
Идем в дом. В просторной кухне лавки выкрашены светло-голубой краской. На стенах сельскохозяйственные плакаты, почетные грамоты в рамках, фотографии. Под самым потолком, в углу, темный, засиженный мухами образок богоматери с младенцем и пыльная веточка вербы.
В горнице на деревянной кровати сидит женщина. Одна нога ее, обмотанная чистой белой тряпицей, лежит на подушке. Женщина шьет что-то, близко поднося шитво к глазам.
- Вот спасибо, что зашли, - заговорила она улыбаясь. - Садитесь, пожалуйста.
- И давно болит?
- Второй месяц пошел.
Развертываю повязку. Ощущаю отвратительный гнилостный запах. Ниже колена, среди набухших синих венозных узлов, зияет гнойная рана. Вместе с тряпицей от нее отделяется что-то сырое, желтоватое, похожее на глину.
- Что это?
Женщина смущена, мнется. Надя вмешивается:
- Это Авдотья жевку приложила.
- Что за жевка?
- Хлеб нажевала.
Промываю рану перекисью водорода. Становится заметна краснота, ползущая вверх от раны.
Входит Невьянов с полотенцем в руках, вытирает мокрые шею и плечи.
- Вот как плохо получается, - говорю я ему. - У бабки лечитесь, а к медработникам не обратились. До чего довели.
Невьянов спокойно вешает полотенце на гвоздь.
- А к кому обращаться? К Погрызовой? От нее помощи ждать нечего.
- Почему?