- Свиней развела. Кроме своего хозяйства, ничем не интересуется. Явится к больному, присядет подле кровати, пульс щупает, а сама выведывает: "У вас боровок или свинка?" - "Свинка". Спросит, огулялась ли, закажет пару боровков. А выслушать больного и не подумает. Вот тебе и медпомощь.
Странно. Этого я не ожидал. Ну что ж, поживем, увидим.
Накладываю повязку с риванолом, выхожу в кухню. За мной следом Надя.
- Надя, - произношу я громко, чтобы слышала ее мать. - Если придет Авдотья, гоните ее прочь, чтоб духу ее здесь не было. А то Полина Михайловна без ноги останется.
Надя приносит в кухню чернила и ручку. Вместе с Невьяновым составляем акт о несчастном случае с Окоемовым. Узнаю, что колесный трактор, на котором работал Андрей, давно уже списан. Он самовольно отремонтировал его и пустил в ход.
- Похвастать хотел: "Вы, мол, трактор выбросили, а я на кем еще поработаю", - пояснил Невьянов.
Он не оправдывается, только говорит сокрушенно:
- Прошляпил я. Молодежь - народ аховый.
На обратном пути зашел в сельсовет. Знакомлюсь с председателем сельского Совета Егоровым. Это крепкий, плечистый мужчина, лет пятидесяти, с загорелым моложавым лицом и седыми, снежными, прямо-таки морозно-голубыми волосами. Гладко выбритый, с непокрытой головой, он стоял на крыльце сельского Совета и недовольно смотрел на небо.
- Опять дождя не миновать.
Узнав, кто я, он улыбается, на лбу его расправились незагорелые морщинки, карие глаза глянули на меня весело.
В приемной Совета женщина в пенсне печатала что-то на машинке.
- Лина, - обратился к ней Егоров. - Вот этого товарища пропиши в Озерках и сделай примечание: "Пожизненно".
Женщина не обратила внимания на шутку. На миг ее пальцы застыли над клавиатурой и снова замелькали. Егоров сел на диван, указывая место рядом с собой, сказал:
- До вас тут все гости были. Поработают полгода, год и рвутся увольняться. А у вас какие планы?.. О больнице не говорите - знаю. И уже позаботился. Смета утверждена. По шестнадцатой статье двадцать тысяч на ремонт. Договариваюсь с плотниками.
- Помещение тесное.
Егоров развел руками.
- Что поделаешь? Пока так. У нас не Москва.
- Где ж там можно разместить десять коек?
- Размещали, уверяю вас.
В голосе его прозвучала легкая обида.
- Скажите, - заговорил я о другом, - что вы знаете об Авдотье Окоемовой?
Егоров насторожился.
- Окоемова? Она раньше занималась знахарством. Пользовалась тем, что врачебная работа у нас ослабла. Мы ее серьезно предупреждали, она дала расписку…
- Она и сейчас этим занимается.
- Вы уверены?
- Вполне.
- Тогда надо собрать факты и пресечь. Пресечь! Поняли?
- Да, да, - согласился я, насколько мог уверенно. - Надо пресечь.
Бабка Окоемова представлялась мне уродливой Наиной из "Руслана и Людмилы", с руками цепкими и колючими, как ветви сухой боярки, с пронзительным и ненавидящим взглядом, с лохмотьями на костлявых грязных плечах. Она, как вошь, копошится где-то рядом, сея заразу невежества. "Пресечь, - думал я. - А как пресечь? Откуда я знаю?"
КОЛДУНЬЯ
У Погрызовой мутные глаза. В лицо собеседнику она не смотрит, на миг вскидывает взгляд и снова прячет его за припухшие, желтоватые веки. Еще неприятная черта: Ольга Никандровна ходит шумно, стуча о пол туфлями, надетыми на босу ногу. И еще: груба с Леночкой. Говорит ей "ты", "ну-ка поживей", "чего расселась?"
Со мной она вежлива. Даже очень. На днях рассердилась на меня, но не вспылила, сдержалась. Дело было так. Пришел шофер с обожженной рукой, и я попросил Погрызову:
- Сделайте сухую повязку.
Она открыла стерилизатор, взяла пальцами марлю и положила на стол.
- Обождите, что вы хотите делать? - вмешался я.
- Вы сказали, повязку.
- Выбросьте эту марлю, - посоветовал я тихо. - Стерильный материал класть на стол нельзя.
Она шумно отодвинула дверцу шкафа, стала искать пинцет. В полдень, когда больные разошлись, Погрызова попросила Леночку выйти и, расположившись против меня, сказала вкрадчиво и ласково, будто нашалившему ребенку:
- Виктор Петрович, не совсем удобно получается. Вы делаете мне замечания при больных.
- Да, неудобно, - согласился я.
- Вы подрываете мой авторитет. Медицинская этика не позволяет…
- При чем тут этика? - удивился я. - Вы ошиблись - я поправил вас. Если ошибусь я - поправите вы меня. Давайте договоримся не обижаться друг на друга.
Погрызова ничего не ответила. Странно. Неужели она действительно считает, что я хотел унизить ее? Мне хотелось с самого начала установить с ней простые, откровенные отношения, какие были у меня с товарищами по институту. Мы говорили и выслушивали правду не обижаясь.
Вчера расспрашивал ее о знахарке. Она утверждает, что Авдотья никого не лечит. Непонятно, какой смысл ей говорить неправду? Я знаю уже нескольких больных, которые лечились у бабки. Почему Погрызова мирилась с этим? Не могла же она не знать!.. А я чего жду? Ведь Егоров сказал: "Пресечь". И вот, поручив прием больных Погрызовой и Леночке, отправляюсь на край села, где стоит изба Авдотьи. Навстречу мне из бурьяна выскакивает с лаем пушистый желтый щенок. Не добежав до меня двух шагов, он пугается, взвизгивает и прячется под крыльцо. В сенях я ударяюсь головой о какую-то балку и, пригнувшись, стучу в обитую мешковиной дверь. За ней слышатся приглушенные голоса.
- Можно? - кричу я.
Молчание. Тогда я, не дожидаясь разрешения, вхожу и почти наталкиваюсь на высокую, худую старуху. Она отступает на шаг и разглядывает меня маленькими, насмешливыми глазами.
- Вы Окоемова?
Глаза старухи округляются, она поднимает руку и начинает крестить меня мелкими, частыми взмахами.
- Да восстанет бог и расточатся враги его, и да бегут от лица его ненавидящие его. Как рассеется дым, ты рассей их, яко тает воск…
- Обождите минуточку, - пытаюсь я остановить ее.
Но она еще неистовее и громче бормочет:
- Отец сирот и вдов судия, бог освобождает узников от оков, а непокорные остаются в знойной пустыне.
"Шизофреничка", - мелькает у меня неприятная мысль.
Низкая сумрачная комната освещена двумя небольшими окнами с грязными стеклами, подклеенными желтоватой бумагой. В правом углу стоит, касаясь верхним краем потолка, огромный образ под стеклом в массивной золоченой раме. Метровое лицо Христа в терновом венце смотрит хмуро и укоризненно. На непокрытом столе красный узелок с яйцами. "Образ, должно быть, из церкви, а узелок - доброхотные даяния", - соображаю я.
Наконец, она умолкает. Лицо ее выражает озабоченность, но в зрачках искрится насмешливый огонек.
- Авдотья Никитична, - опять начинаю я. - Кто дал вам право лечить больных?
Она будто не слышит.
- У вас есть медицинское образование? - продолжаю я.
Опять глаза ее становятся пустыми и бессмысленными.
- Господь, свет мой и спасение мое… Если будут наступать на меня злодеи, противники мои, они сами преткнутся, падут во мраке…
- Выслушайте меня. Я пришел к вам…
- Вступись, господи, восстань на помощь мне… Прегради тропу преследующим меня. Да будет их путь темен и скользок.
- Хватит притворяться! - теряю я терпение. - Бросьте ваши причитания. Это ваш путь темен и скользок. У меня составлен список больных, которых вы лечили. Мы привлечем вас к судебной ответственности за знахарство.
Авдотья все еще бормочет, торопливо, захлебываясь, точно читая по книге:
- Да придет на него погибель нежданная…
Но я не обращаю на это внимания.
- Вас будут судить.
- Никого я не лечила, батюшка, - возражает вдруг Авдотья совершенно естественным тоном. - Это по злобе кто-то наговаривает.
- Никто не наговаривает. Сами факты говорят.
- Хвакты? Это кто такие? Должно, приезжие. У нас, вроде, таких нет.
- Факты здешние. Вы лечили Елизара Быкова от малярии - не вылечили. Полине Михайловне Невьяновой вы прикладывали к ране жеваный хлеб и едва не довели ее до заражения крови.
На русской печи, за ситцевым пологом, кто-то шевельнулся. Я подхожу, отдергиваю занавеску:
- Кто здесь?
- Ой! - вскрикивает молодая женщина, подбирая под себя голые ноги.
- А вы что здесь?
- К Авдотье я, - отвечает она.
- А зачем прятаться? Почему на медпункт не пришли? Такая молодая…
Женщина заливается румянцем.
- Совестно к вам-то. Мы по женским.
- Так не лечишь? - оборачиваюсь я к Авдотье. - Не лечишь? Говори, где твоя аптека…
- Никакой аптеки не знаю. Вот еще что придумали!
Заглядываю под печку, под лавку, выхожу в сени и замечаю на стене шкафчик из фанеры. На трех полках размещаются баночки, флакончики, коренья, пучки трав и конское копыто с остатками шерсти и даже подковой. По соседству с бутылкой дегтя белеют какие-то таблетки, здесь же пузырек с касторкой, с сигнатурой, написанной по-латыни, салол, английская соль и липкий пластырь.
"Где она достала медикаменты? - недоумеваю я. - Неужели на медпункте?"
- Сколько Ольга Никандровна взяла с вас за салол? - спрашиваю я.
- Сколько положено, столько и взяла.
- А касторка зачем?
- Вам лучше знать.
- Так не лечите, значит?
- Где уж нам…
- Лжете.
Авдотья нагло ухмыляется.
- Не терял бы ты, сынок, времени. Шел бы домой подобру-поздорову.