- Не разводите нюни! - Цюань повернулся на другой бок и потянулся. - Я себе в каждом бою говорил: "Меня пуля не возьмет", - и вот смотрите, живой остался.
Мы замолчали. Каждый стал думать о своем. Я вспомнил дом, Фэнся с Юцином на руках, матушку и Цзячжэнь. И вдруг мне показалось, что сердце перестало качать кровь и мне будто зажали нос и рот.
К полуночи почти все раненые замолчали, только несколько голосов словно перекликались. А потом остался только один голос в тишине, будто не стонет, а песенку поет. Я заплакал, снег на лице растаял и затек за воротник.
На рассвете мы увидали, что все раненые умерли. Они лежали вповалку друг на друге, а сверху их укрыла пороша.
Цюань долго смотрел, потом вылез из траншеи и стал бродить среди них, вертеть, оттирать лица снегом. Мы его окликали, но он не обращал внимания. Наконец подошел к нам, вытянул четыре пальца и объяснил:
- Знаю четверых.
Вдруг он вытаращил глаза и опустился на колени. Я сначала не понял, что к чему, а потом вылез к нему и увидел, что у него из хребта хлещет кровь. Я закричал, затащил его в траншею, заткнул рану рукой, но кровь сочилась между пальцами. Он прикрыл глаза и спросил:
- Где я?
Откуда нам с Чуньшэном было знать? Мы молча переглянулись. Цюань криво улыбнулся и проговорил:
- Даже не знаю, где концы отдаю.
Голова его дернулась, и он умер. Чуньшэн заплакал, за ним и я.
Тут мы увидели нашего капитана в штатском, с подвязанными под поясом бумажными деньгами и с узелком в руках. В таком виде он напоминал толстую неуклюжую старуху. Мы сразу просекли, что он бежит на запад. Один парнишка крикнул ему:
- Ну как, господин капитан, спасет нас председатель Чан Кайши?
- Дурачье, вас теперь и мама родная не спасет, спасайте себя сами!
Какой-то старик выстрелил в него, но не попал. Тогда подняли ружья другие солдаты. С капитана слетела вся важность, он заохал, запрыгал как заяц и затерялся в снежной равнине.
Стреляли уже у нас под самым носом, перед нами в пороховом дыму падали люди. Я решил, что меня убьют к полудню. После месяца боев смерти я не боялся, но обидно было умирать так нелепо, далеко от матушки и Цзячжэнь.
Чуньшэн все держал руку на теле Цюаня и жалобно смотрел на меня. Лицо у него опухло оттого, что мы несколько дней ели сырой рис. Он сказал:
- Пойду поищу галеты. Ты не уходи, я скоро вернусь.
Я его не останавливал: все равно скоро наша очередь умирать, хоть поедим перед смертью.
Еще до полудня все, кто был живой в нашем окопе, попали в плен. Один старый солдат умолял нас поднять руки и не трогать ружья. Он позеленел от страха, что мы не послушаемся и его погубим.
На меня наставил дуло красный солдатик немногим старше Чуньшэна. Я приготовился умереть, но он велел вылезти из окопа и опустить руки, и я понял, что буду жить. Он один погнал всех нас на юг, где собралась уже целая толпа пленных. На изрытой земле валялись искореженные орудия, горели грузовики, от дыма и гари першило в горле.
Вдруг к нам подошло человек двадцать красноармейцев с котлами, полными горячих пампушек. У меня заурчало в животе. Офицер скомандовал:
- Построиться!
Мы выстроились в двадцать шеренг, и каждому выдали по две большие пампушки. Никогда я не слышал такого дружного чавканья, даже в свинарнике. Все очень торопились, давились, одни кашляли до слез, другие стояли задрав голову и ждали, когда еда провалится в живот. Жалко, Чуньшэна не было видно.
На следующее утро нас собрали на пустыре и усадили прямо на землю. Перед нами стояли два стола, а за ними начальник. Сначала он рассказал нам о великом деле освобождения Китая, а потом велел тем, кто хочет воевать в Освободительной армии, сидеть на месте, а тем, кто не хочет остаться - подойти и получить деньги на дорогу.
У меня сердце заколотилось от радости, но потом я увидел, что в кобуре у начальника пистолет, и поостерегся. Многие остались сидеть, но кое-кто встал и подошел к столу. Им выдали деньги и пропуска. Начальник внимательно на них смотрел. Потом они отправились в путь, а я следил, не будет ли начальник по ним стрелять. Но они ушли уже очень далеко, а он так и не вынул пистолет. Тогда я понял, что нас и правда отпускают.
После этой битвы я решил, что война - не мое дело. Я встал, подошел к начальнику, хлопнулся на колени и заплакал. Кроме слова "капитан", ничего выговорить не могу. Офицер рядом говорит:
- Это командир дивизии.
Я испугался, но смотрю - все вокруг смеются, и комдив улыбается. Тогда я успокоился и сказал:
- Я хочу домой.
Красные дали мне денег и отпустили.
Я возвращался домой на всех парах. Проголодаюсь - куплю лепешку, устану - найду уголок потише и посплю. И все мечтаю, как на этом свете еще свижусь с матушкой, Цзячжэнь, сыном и дочкой.
У Янцзы пришлось несколько месяцев перебиваться разными заработками, пока не освободили южный берег. Красным не хватало гребцов, а я еще в старые времена из интереса научился грести. Но очень уж я боялся не дожить до встречи с родными. Решил, что отплачу Красной армии за добро в другой раз.
Поэтому дальше на юг я шел по ее следам. Я не был дома почти два года: ушел поздней осенью, а вернулся ранней. Наша деревня совсем не изменилась. Сначала я увидел бывший наш кирпичный дом, крытый черепицей, а как показалась наша теперешняя камышовая хижина, я понесся к ней со всех ног.
У околицы оборванная девочка лет семи вела за руку трехлетнего малыша. В другой руке она держала серп. Я их позвал:
- Фэнся, Юцин!
Мальчик повернулся, а девочка меня не услышала. Я позвал еще раз:
- Юцин, Фэнся!
Мальчик потянул сестру за руку. Она обернулась и увидела меня. Я подбежал к ним, присел на корточки:
- Фэнся, помнишь меня?
Она широко раскрыла глаза, улыбнулась беззубой улыбкой, но ничего не сказала.
- Фэнся, я твой папа!
Она будто засмеялась, только без звука. Я подивился, но долго думать не стал - главное, она мне радуется. Я погладил ее лицо, она ко мне прижалась. Юцин меня, конечно, не узнал, сторонился. А когда я ему сказал:
- Сынок, я твой папа! - он и вовсе спрятался за сестру и стал тянуть ее за руку:
- Пошли, пошли!
Тут прибежала Цзячжэнь, села у моих ног, сказала "Фугуй" и залилась слезами. Я ее спрашиваю:
- Ну что ты ревешь?
А сам тоже плачу.
Ведь я вернулся живой, и жена с детьми тоже живы.
Когда мы подошли к дому, я закричал:
- Матушка, матушка!
Но никто мне не ответил, и в доме было пусто. Я посмотрел на Цзячжэнь, она ничего не сказала, только из глаз у нее покатились слезы, и я понял, где матушка.
Она умерла через два месяца после моего ухода. Цзячжэнь много раз справлялась обо мне в городе, но без толку. Так матушка и умерла, не зная, где ее сын. Перед смертью она все повторяла:
- Он не играет!
Бедная матушка! И бедная Фэнся: Цзячжэнь рассказала, что за год до того у нее приключилась лихорадка, и она онемела. Фэнся понимала, что мы о ней разговариваем. Она мне тихонько улыбалась, а мне от каждой ее улыбки будто игла вонзалась в сердце. Юцин понемногу ко мне привык, хотя еще слегка побаивался: когда я его обнимал, он во все глаза смотрел на Цзячжэнь и Фэнся. В ту ночь я не спал, сидел с ними, слушал, как ветер шевелит камыш на крыше, смотрел, как свет луны пробивается сквозь дверную щель, и на сердце было так спокойно. То дотронусь до Цзячжэнь, то до детей и говорю себе: "Я дома".
У нас в деревне начали проводить земельную реформу. Мне выделили те пять му, что мне сдавал Лун Эр. Вот кому не повезло: всего-то четыре года и пробыл помещиком. Теперь партия отдала его землю бывшим батракам. А Лун Эр стал им угрожать, не признал своих ошибок. А когда ему не подчинялись, распускал руки. Народная власть объявила его "злостным угнетателем" и отправила в городскую тюрьму. Но он так и не понял, что времена изменились, продолжал выступать. Тогда его приговорили к расстрелу.
Лун Эр только перед смертью пал духом. Говорили, что он рыдал в три ручья и сказал знакомому: "Мне и в дурном сне присниться не могло, что меня расстреляют". Чурбан, он думал, что его пару дней подержат в тюрьме.
Его пустили в расход в соседней деревне, после обеда. Заранее вырыли яму. Сошелся народ из окрестных мест. Я тоже пошел посмотреть. Притащили Лун Эра. Перекинули веревку через шею и связали сзади руки. Он прошел мимо меня, тяжело дыша, и не заметил. Но вдруг через силу повернулся и крикнул сквозь всхлипы:
- Фугуй, я за тебя умираю!
Я испугался, протиснулся между людьми и отбежал подальше. Тут раздался выстрел, потом еще и еще, всего пять раз. По дороге домой я спросил односельчанина:
- Сколько человек расстреляли?
- Только Лун Эра.
Даже если у него было пять жизней, все равно ни одной ни осталось.
Я подумал: а ведь правда, не будь мы с батюшкой мотами, сегодня, чего доброго, расстреляли бы меня вместо Лун Эра. И с войны я вернулся целый. Значит, мы предков в правильном месте хоронили, и они нам помогают.
Когда я вернулся домой, Цзячжэнь шила тапки. Она взглянула на мое лицо и спросила, не заболел ли я. Я рассказал ей, о чем думаю. Она тоже побледнела. А потом я успокоился и говорю ей:
- Все судьба. У нас будет по пословице: "Кого смерть не взяла, тому повезет".
Цзячжэнь перекусила нитку и ответила:
- Мне везения не нужно. Лишь бы я каждый год шила тебе новую обувку.
Вдруг заметно стало, как она постарела. Я понял: она просит, чтобы мы больше не разлучались. И правда, когда семья вместе, можно и без везения обойтись.