- Ох, Зина, все болит, и весь белый свет не мил. Как я могу тебе это объяснить? Кислорода, понимаешь, не хватает. Дышать трудно, каждое движение дается с трудом, в голове стучит, соображаешь плохо, тошнит, всю душу воротит. И становится тебе все безразлично. А это очень опасно... Ну, ладно. Оставляем в хижине двоих этих ребят и с ходу - на вершины. Влезаем уже на четвереньках. В туре его записки нет. Отдышавшись немного, просматриваем склоны. Туман разрывает немного ветром, и в эти окна удалось кое-что просмотреть. Нету его, ни его, ни следов. Холодюга такой, что руку из рукавицы на секунду не вынешь. Ветер ледяной, жжет, пронизывает насквозь. У меня стали мерзнуть обмороженные раньше ноги, и парень один еще жалуется на ноги. Дождался я радиосвязи, узнаю: на Приют никто не вернулся. Стали спускаться. Видимость совсем пропала. В хижине ребята чайку нам вскипятили на примусе, выпили по кружке и - вниз. Наших следов уже нет, идем наугад и не знаем, выйдем ли к Приюту или вылезем куда-нибудь на ледопад. Но внизу нашли все-таки свои следы, обрадовались. Подходим к Приюту уже в темноте. Ребята еле переставляют ноги, качаются. Наши фонари заметили, вышли навстречу.
- Ну, что? - спрашиваем.
- Сам пришел недавно. Поплутал немного, поморозился - руки и ноги.
- Где он?
- В полукруглой комнате. Отходит.
Мы сбросили рюкзаки и туда. В углу на железной кровати сидел сжавшийся в комок человек. Красная сгоревшая кожа на лице, седая щетина, жалкая улыбка, бегающие глаза. Руки забинтованы, ноги в огромных валенках. На столике у кровати грязные тарелки, начатая бутылка коньяка из спасфонда. Встали мы, смотрим на него, молчим. Он еще больше съеживается. Кто-то из нас не выдержал:
- Ты что ж... Если тебе жизнь надоела, нам не надоела...
- Простите меня, ребята... Три года в горах не был. Не могу я без гор. - И он стал всхлипывать. Видно, только теперь наступила у него разрядка.
- Хватит, ложись, - сказал врач Приюта, - раздевайся, давай я помогу. Теперь все пришли, всё в порядке, а тебе надо хорошо согреться. - Врач начал его раздевать.
Мы вышли.
Не хотел спать, пока мы не вернулись, - закончил свой рассказ Василий. - Видно, все-таки человек был альпинистом. Был, да потерял друзей, остался один, а это страшнее всех чертей на свете.
Гриша и Деревянная нога
Пришел Борис и сказал:
- Опять. Она опять... Пойдем уведем ее, мне одному не справиться.
- Что, до конца дней своих буду нянькой?! - разозлился я.
- Неудобно, понимаешь, люди смотрят. Ведь они завтра к ней на прием придут. Новые люди, - Борис протирал запотевшие очки подолом своего длинного свитера. Свитер был когда-то белым. Он висел на Борисе как ночная рубашка, облегая узкие плечи, торчащие лопатки, и расширялся книзу. - Пойдем, прошу тебя.
Мы вышли из моей хибары - маленького деревянного сарайчика, окрашенного масляной краской в ядовитый синий цвет. На его двери прибит кусок жести, на котором белым по красному написано: "Спасфонд" - и нарисован значок горноспасателя. Здесь у меня сложены лавинные зонды, лавинные лопаты, ледорубы, факелы, рации и прочее спасательное снаряжение. В этом холодном сарайчике я жил всю зиму. Спать в пуховом, спальном мешке не холодно, а когда садился за работу, надевал пуховый костюм. Зато тут тихо, транзисторов не слышно и ошалелого пения.
Снегу навалило по самые крыши. По лагерю пробиты тропы в виде траншей. Глубиной они почти в два метра, из них не видно, что делается вокруг, одни только горы.
- Где она? - спросил я.
- Около бассейна, - хмуро ответил Борис.
Тропа, проложенная от столовой к жилым домам, несколько шире. Она прорыта как раз мимо бассейна. Вчера ребята прыгали с вышки в снег и скрывались с головой. Вытаскивали их веревкой. Но хоть тут прокопали пошире, сойти с тропы нельзя - некуда.
Деревянная нога стояла, утопая в рыхлом снегу держалась за железную штангу вышки бассейна и выла. Завывала так, будто у нее по крайней мере сломан позвоночник.
- Ну чего ты орешь, дура? - сказал я, не выходя из траншеи.
От меня хотели, чтобы я за них думал, проявлял волю, чтобы я наставлял на путь истинный, чтоб брал за шиворот и тыкал носом. Я же в своем сарайчике только и думаю о том, как мне самому дальше жить.
Она продолжала завывать, вроде нас тут и не было.
- Людка, перестань! - визгливо крикнул Борис.
Бесполезно.
Красивая женщина. Привлекательная женщина. Высокая, ладная, со спортивной фигурой. Тренировочный костюм выгодно подчеркивал ее крутые бедра, высокую грудь и тонкую талию. Только лицо у нее детское. Для такого тела полагалось бы лицо чуть побольше. И выражение на нем, когда она не смеялась, какое-то недоуменное. Подстрижена коротко, под мальчика, как стригутся большинство спортсменок. Она действительно была хорошей спортсменкой. Кроме лыж имела хорошие результаты в баскетболе и в плавании. Ногу Люда сломала на соревнованиях по слалому, и вот уже с месяц ее крепкая, без лишнего жира нога закована в гипс. Я сам свозил ее со склона в акьи - дюралевой лодке-санях. Но Людка отказалась уехать домой, не пользуется костылями и упорно ходит с палкой на несгибаемой ноге. Деревянная нога - это у нас быстро подхватили. Она совсем еще молода, только-только окончила медицинский институт.
- Ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы!
- Что случилось? - это спросил Гриша, наш истопник. Он подковылял к нам совсем незаметно. На тропе его не видно, ибо ростом он мне по пояс.
- Ничего, - буркнул Борис.
- Да сдается мне, что ничего не случилось. Так... очередная клоунада. Цирк, - сказал я.
- Людка, перестань... - проныл Борис.
- Ы-ы-ы-ы! Ы-ыыыы!
Гриша как краб подковылял ко мне и протянул руку.
- Чего тебе?
Он многозначительно делал мне своими огромными глазами какие-то знаки и продолжал тянуть за руку. Я отошел с ним на несколько шагов, и тогда Гриша сделал мне знак наклониться к нему и зашептал:
- Она несчастная, ее надо жалеть. Несчастная она. У нее умер маленький ребенок. Ты же знаешь... И с мужем у нее...
- Знаю, - сказал я. - Ну и что? Давайте теперь во напьемся и будем рыдать. И не дома, а где повиднее.
А он шептал:
- Не соображает она. Ты не обижай... Несчастная она, несчастная. - И в черных его коровьих глазах появились слезы.
Гриша урод. У него нормальных размеров туловище и курчавая голова, но очень короткие руки и ноги. От перебрасывания угля в котельной, от постоянной работы лопатой тело Гриши стало сплошным комком мышц. Может быть, встречался вам "Портрет шута Себастьяно Моро" Веласкеса? Раз глянешь на эту картину, и уже не забыть. Вот Гриша - вылитый Себастьяно Моро. Но он об этом не знает.
Люди у нас меняются быстро. Они приезжают в наш лагерь для того, чтобы покататься на горных лыжах, всего на две недели. Не успеешь привыкнуть к ним, узнать их, как видишь уже другие лица. Правда, в общей массе все они схожи. Те же песни взахлеб и та же радость и лицах, которую вместе с загаром накладывают горы, снег, солнце. Когда они впервые видят Гришу, на их лицах появляется боль и страх. Иногда даже отвращение. А уезжая, они всегда бегут в котельную попрощаться с ним, пожать руку Грише, сказать на прощание что-нибудь веселое и посмеяться с ним вместе без опасения, что Гриша неправильно их поймет. Вместе со всеми как ни чем не бывало играет он в волейбол на утоптанной в снегу площадке, в свободное время катается на своих маленьких лыжах, загорает на крылечке рядом с другими, обнажив свое уродливое, но сильное тело, на вечере поет и танцует. В первый раз трудно смотреть на него, когда он пляшет лезгинку, то часто перебирая своими коротенькими ножками, то задирая их вверх и отплясывая на руках, на больших ладонях. Второй раз уже ничего, а на третий смотришь на него с восхищением, невольно поддаешься его заразительному жизнелюбию, искрометному веселью и забываешь о его уродстве, или скорее, оно перестает тебя раздражать.
- Она несчастная, несчастная она, она несчастная...
Я вошел в снег и взял Люду под руку.
- Уйди! Иди ты к... Отстаньте от меня! Ы-ы-ы-ы! Сгорите все огнем!
- Боря, бери ее под другую руку, - сказал я. - Вытащим сперва на тропу.
- Уйдите вы, подлюги! Оставьте меня! Ну, оставьте же меня в покое! Какого... вам надо? Уйди! Уйди! - это уже Борису, взявшему ее под руку.
- Тащи! - сказал я.
Мы вытащили ее из снега в траншею. Она упиралась и все пыталась оттолкнуть нас. На тропе поволокли под руки лицом вверх, ноги тащились по снегу.
- Нога! Нога! Что вы делаете, сволочи?!
- Ребята, осторожнее! - взмолился Гриша.
- Ни черта не будет с ее ногой, - сказал я. - За водкой она может бегать, а тут нога...
Мы притащили ее к медпункту и остановились в тамбуре домика перед закрытой дверью.
- Люда, где ключ? - спросил Борис. - Дай нам ключ.
- Уйдите, уйдите все, оставьте меня! Гори все огнем!
- Посмотри, Боря, у нее в заднем кармане.
Ключа Борис не нашел. Тогда я взял стоящую у печки кочергу и поддел ею кольцо, на котором висел замок.
Сев на стул, Людка разревелась вовсю. Борис страдал. Больно уж интеллигентен. Большой ученый!
Я знал, что, как только она выплачется, все кончится.
- Если ты еще раз напьешься, - сказал я, - набью при всех морду. Не посмотрю, что ты женщина. Рекомендуется при истерике.