Она перестала плакать и только всхлипывала. Попросила у Бори сигарету. Курила Людка жадно, быстрыми глубокими затяжками. С такой жадностью люди пьют воду после восхождения. Женщины, начиная курить, не знают чура. Прикуривают одну от другой. Это я часто замечал.
- Ну? Успокоилась?
- Да, - тихо и покорно сказала Деревянная нога.
- Раздевайся и ложись в постель. А ты иди, пусть проспится, - повернулся я к Борису.
- Спасибо, спасибо тебе, - проговорил он, глядя куда-то в угол, поднялся и ушел.
Я вышел на крыльцо. Гриша был здесь.
- Ну что? - спросил он.
- Угомонилась.
- Честная она, отзывчивая, - говорил Гриша, - и прямая, всегда скажет как есть. Не для себя живет, для людей. А у самой вон что... И тебя вот спасла, Тебе бы без нее не жить, все это знают. Она тебе дыхание рот в рот... А ты ее обижаешь. Почему хорошие люди всегда несчастливые?
- Ничего... это пройдет. Должно пройти, вот увидишь. Когда она такая, с ней нельзя иначе.
- Только бы не спилась, пропадет ведь. Ты все-таки ее не обижай, она только одного тебя слушает.
Я заглянул в медпункт. Деревянная нога лежала на кровати, накрывшись одеялом с головой. Тренировочный костюм висел на стуле. Мы еще немного постояли с Гришей на крыльце. Вечерело. На бледное, слегка завуалированное небо находили снизу разорванные белые облака. Кое-где сквозь два слоя тумана прорывалась сочная синева. Дальние черно-белые пики и округлые снежные вершины выглядели плоскими и холодными. Березнячок на склоне чуть-чуть отливал сиреневым, а еловый лес ощетинился черными пилами. В лесу, видимо поссорившись по пустякам, раскричались сойки. Еще слышны были синицы. Два настойчивых голоса. Одна словно ударяла без конца маленьким молоточком по серебряной наковаленке, а другая утверждала себя ласковым верещанием. Солнце уже зашло, и было очень тихо.
- Сопьется - пропадет, - снова сказал Гриша. - Такая красивая...
- Пойдем. - Я взял Гришу за руку, и мы пошли по снежной траншее, над которой было только небо и горы.
Был ли Вася?
Стало смеркаться, и я хотел уже включить свет, как работа моя была прервана вдруг душераздирающими криками. "Спасите! Помогите! - кричала где-то поблизости женщина. - Убивают! Люди, помогите!"
Выскочив из своей хибарки, я бросился на крик к соседнему дому. Возле него на скамеечке мирно сидели два знакомых старичка.
- Что здесь происходит?! - спросил я у них.
Николай Яковлевич, которому уже за девяносто, недослышал, а Сергей Иванович, аккуратный старичок с бородкой клинышком, сказал спокойно, как ни в чем не бывало:
- А... Это Федька.
- Что Федька? Надо помочь, - не понял я.
- И не мысли. Это Федька опять мать гоняет, - сообщил Сергей Иванович.
- Какую мать? Зачем гоняет?
- Свою, какую же... Как выпьет немного, так и гоняет ее.
Дверь дома распахнулась, и из нее вылетела полная, лет пятидесяти женщина. Вылетела стремительно и упала. Видимо, ей было сообщено немалой силы поступательное движение. Тут же поднявшись, она бросилась бежать, продолжая громко выкрикивать:
- Убил! Убил! Мать родную! Ой, спасите меня, люди!
В этих воплях звучала какая-то неестественность, театральность. Женщина явно заботилась о производимом на зрителя эффекте. Но в то же время не могла же она сама с такой силой выброситься из дома. Крики замолкли, она вбежала в один из соседских домов пристроившейся на склоне оврага деревушки.
- Не ходи, - сказал мне Сергей Иванович, видя, что я собирался было войти в дом Федьки. - Это их дело, не мешайся.
Глуховатый Николай Яковлевич, держа рот открытым, смотрел то на меня, то на Сергея Ивановича, силясь понять, о чем мы говорим. На нем была старая с малиновым околышком военная фуражка, вылинявшая гимнастерка и стеганые штаны, из которых всюду торчала вата. На ногах - валенки.
- Это который Федька? - спросил я.
- Федька Миронов. Васьки Миронова сын. Недавно вернулся. Да ты должен был знать Ваську Миронова. Ты сарайчик у него снимал. Помер он года три назад.
Васю Миронова я помнил. Он любил зайти ко мне потолковать о жизни. При этом он распоряжался моим временем как своим собственным, был всегда пьян и беседа наша состояла преимущественно из его монологов. Мне пришлось перебраться от него, не дожидаясь конца лета, перебраться в эту хибару, где я теперь живу в одиночестве и работаю.
- Вот жил человек, и нету, - настроился на философский лад Сергей Иванович. - Как пропили мы его на поминках, так никто и не вспоминал. Не знаю, могила его цела ли. Вот такая наша жизнь. И думаешь, был ли Вася или не было его...
Лицо у Васи было испитое - синее, опухшее, от него всегда разило. В своей речи он употреблял матерных слов больше, чем обычных, человеческих. При скудоумии все чувства и мысли легче выразить несколькими одними и теми же непотребными словами. Вася крыл все и всех - власти, врачей, погоду и своих детей.
- Мне один умный человек говорил, - хрипел Вася на очередной беседе, - что самое главное, это чтобы интеллигенты не пришли к власти. Тогда нам всем хана.
И еще у Васи была собака - Белка. Она была очень некрасивая: длинное тело, коротенькие ножки, отвислые соски. Впервые я увидел ее в открытую дверь моего сарайчика. Позвал ее, она убежала, поджав хвост. Когда она появилась в следующий раз, я бросил ей кусок хлеба. Она схватила его и опять убежала. Не сразу мне удалось дать ей еду из рук и погладить. Если я протягивал к ней руку, она сразу переворачивалась на спину. Я завел для нее миску и стал ее подкармливать. Однако замечал, что ела она не все: что можно было унести, уносила. Нетрудно было догадаться кому. Как-то раз я проследил потихоньку за ней и обнаружил, что у Белки под коровником всего-навсего один щенок. Но какой! Это был толстяк, больше ее размером, с мутными и еще неосмысленными глазами. Сначала он едва стоял на ногах, покачивался и дрожал тонким хвостиком. Цвета он был такого же, как и Белка, - чисто-белого.
Вскоре Белка ко мне привыкла, начала бегать за мной и всячески унижалась - ползала на брюхе, пыталась лизнуть руку и как-нибудь проявить свою преданность. Она сама привела ко мне своего толстяка, которого с ее согласия я окрестил Пузырем. Он полакал из миски остатки супа (наверное, впервые в жизни) и улегся на солнышке возле двери кверху раздутым животом. Прошла неделя, и Пузырь начал играть. Он разгрыз мои босоножки, упавшую на пол замшевую кепку и вообще натворил немало бед. Все для него было внове: трава, мухи, речушка, протекавшая за моим сарайчиком. Щенок весело, радостно познавал жизнь. Белка стала заботиться о нем уже меньше и всю любовь и преданность, казалось, перенесла на меня. Она стала лаять, когда кто-нибудь подходил к моему сарайчику, сопровождала меня не только тогда, когда я ходил пешком, но и бежала за велосипедом, бежала далеко. Люди говорили "Чтой-то вы выбрали себе такую некрасивую собаку?" А мне приходилось отвечать: "Это не я выбрал, это она меня выбрала".
И вот однажды пришел Вася и увидел у меня Белку.
- Ты что тут делаешь, паскуда? - закричал он и ударил ее своим резиновым сапогом.
Белка взвизгнула и мгновенно исчезла.
- Зачем вы так, - пытался я урезонить Васю Миронова, - что она сделала плохого?
- Нечего ей тут делать, - рассвирепел почему-то Вася, - увижу следующий раз - пришибу! Это моя собака. Собака должна знать своего хозяина. Я для чего ее держу? Чтобы она меня уважала, чтобы она меня слушалась. Что я скажу, она должна делать. И ты ее здесь не корми, а то я ей быстро кислород перекрою.
На следующий день я проснулся от неимоверного собачьего воя и визга. Этот вопль собачьей души не прекращался ни на минуту, и я пошел посмотреть, в чем дело. Визжал и скулил Пузырь. Он был посажен на здоровенную цепь, которая не давала ему поднять головы.
Постучал в дом к Васе:
- Не мучайте вы его, он совсем маленький.
- Не твое дело! - закричал на меня Миронов обозленно.
Пузырь скулил и визжал, надрывая душу, два дня, пока не выбился из сил. Белки нигде не было видно. Вася ко мне не заходил. Увидя его возле дома, я спросил:
- А где Белка? Несколько дней уже ее не вижу.
- В лесу на суку висит, - ответил Вася Миронов.
- Как?..
- Очень просто. Кирпич к ноге и на сук. Кому она нужна, если хозяина не знает?!
Я совершенно опешил.
- Да как вы... как вы могли?! Это же... это же... преступление!
- О... сказал тоже, - скривился он. - Дело, что ли, шить мне будешь?
- Да. Если хотите знать, есть закон, запрещающий мучить животных.
Опухшая его физиономия растянулась в кривую мерзкую улыбку:
- А я и не мучил. Я ребятишкам отдал, они ее и повесили.
Гостья
Нас с Юрой поселили в одной комнате турбазы "Терскол". Я знал его давно и был рад, что буду жить со знакомым человеком. Но Юра не выходил на склон, он не катался на лыжах, а запирался и пил в одиночестве. Когда я возмутился этим и сказал, что больше не дам ему пить, а завтра он пойдет со мной кататься, Юра проговорил:
- Ты литератор, да? Писатель... Хочешь, я расскажу тебе одну веселую историю?
Вот его рассказ. Говорил он несвязно и нес много чепухи. Я отбросил все это.