- Иди ты! - простодушно откликнулся и засиял всеми веснушками Ёжкин. - Шоферить умеешь?
- А то. - Миня плотно прижался спиной к стене, чтобы заглушить в теле противную дрожь. Неужто заболевает?!
- Мой пьяница ногу сломал, пидер, ладно бы левую… газ жать нечем. А жить в библиотеке будешь, - Ежкин кивнул во тьму ДК. - Там радио есть.
Он дал Мине пятьсот рублей, вынул из стола старую бритву "Бердск", Миня при нем же побрился, купил в магазине (магазинчик здесь же, в ДК, в малом зале) за двести двадцать рублей синюю, весьма приличную английскую рубашку. Потом Ёжкин проводил гостя до своей бани, и Миня (в который уж раз за эти дни!) помылся, но теперь–то - в горячей воде, почти в кипятке, исхлестал сам себя до онемения березовым веником, наконец, причесался и был готов. Кажется, сбил температуру….
Несколько дней Лавриков возил долговязого хозяина то в райцентр (выклянчивать деньги), то на поля, то к очкастому фермеру Попову, к его красным хоромам, просить комбайн на неделю, а тот не давал - у него у самого приспела страда. Во время беседы в тереме нового сельского русского мелькнула красавица лет пятнадцати в расшитом сарафане, но, заметив радостные глазки на помятой морде нового шофера, отец выгнал дочь из прихожей.
- Еще рано ресницами замахиваться, иди вилами помахай.
Не понимает человек, что Лавриков радуется красоте бескорыстно. Да Миня пальцы себе отрежет, если прикоснется теперь к чужой женщине, тем более к девице. Всё! С развратом покончено. Работать, работать! Забыться в работе!
Вечером шофер и председатель говорили о жизни, сравнивали советские времена и новые, капиталистические. Ёжкин гагакал громко, как истинный казак, а Миня отвечал скороговоркой, а потому старался скороговоркой, что его душил кашель (все–таки простудился, безнравственная тварь!). Председатель поил его сладкими "каплями датского короля" из своей аптечки.
- Расскажи о себе, - попросил Миня, восторженно уставясь на нового приятеля, - тот и сам водку не терпит, и гостя не потчует! А компресс водочный на грудину Мине сделал! И Сергей Владимирович рассказал, что здесь мать его похоронена, отца он не помнит. Он вернулся в родное село, отслужив на дальневосточной границе, народу в колхозе осталось вместе с хуторянами не больше семидесяти человек (да и хуторянами отдаленно живущих он называл условно - раньше село простиралось на четыре километра вдоль речки Вертушки).
Председателем стать его уломали, уговорили. Только хорошего мало: налицо полная путаница с долями, земляными наделами. До него командовал Исаев, он теперь в тюрьме, продал какому–то Василенко, городскому парню, шесть гектаров… был суд, сделку признали юридически ничтожной, Исаева городской покупатель, отвезя в березняк, избил до полусмерти, а потом Исаева же посадили…
- У меня жена в райцентре, она тамошняя, сюда ехать не хочет, боится. Из лесу часто волки воют. Да и на мотоциклах шпана наезжает, ворует что ни попало. Недавно трактор разобрали, а увезти не смогли - тяжело. Я попросил в районе дать оружие - не разрешили. Может, мы вместе тут порядок наведем?
Миня ночевал в библиотеке, поставив вдоль пустой стены пять старых стульев с мягкими, хоть и порезанными сиденьями. Стулья скрипели и готовы были вот–вот развалиться, да и разъезжались порой, нужно было спать тихо, не дергаясь, чтобы не сверзиться на пол. Под себя Миня стелил ветхий полушубок, подарок Ёжкина, укрывался казенным одеялом с синей печатью в углу, подушкой служила ватная фуфайка того же Ёжкина, всунутая в старую бесцветную наволочку.
Давно Миня не читал с наслаждением книг детства, и вот они здесь: и про Спартака, и про Робинзона Крузо, и про Остров сокровищ… Иногда накатывала тоска по дочке, все же она, кажется, его дочь, ушки такие же круглые, а у золотоволосого Вячеслава узкие. Миня бы сейчас с ней поговорил, ему всегда нравилось говорить с детьми. Они на любой вопрос отвечают честно, а если и врут, то по особенной серьезности лица видно, что врут. Может быть, ей послать таинственную записку в почтовом конверте: "Товарищ, верь! Пушкин". Нет, только всполошится. Да и мать всполошит. Да и почерк Мини, с буковками мелкими и округлыми, как просяные зерна, они знают. Печатными написать? Все равно догадаются. Да и зачем? Если ты ушел из их жизни - не мучь. Переболеют горем - и успокоятся. А если когда–нибудь… когда–нибудь он вернется - радость будет. А если время от времени о себе напоминать - это все равно что, кровавую марлю отдирая, на рану соболезнуя заглядывать…
В библиотеке и стихи имелись, в том числе и те, что Миня читал в детстве. Нынче они вдруг вызвали в нем сладкую судорогу и боль, боль… Хотя что уж в них такого?
Ласточки пропали,
А вчера зарей
Все грачи летали,
да как сеть мелькали
вон над той горой…
Поздним дождливым вечером явилась на огонек лампы в ДК, в длинную комнату библиотеки, девчушка лет пятнадцати в нелепой кожаной куртке, робко посмотрела из дверей на дядю, расположившегося бочком на пяти стульях:
- Вы теперь наш библиотекарь?
Смутясь, Миня хотел молодцом соскочить, да разбежались проклятые стулья, он упал, да больно, крестцом об пол, поднялся, заливисто смеясь:
- Я, я тут живу. И книгу могу выдать. Вам какую?
У девочки серенькие печальные очи, иначе их не назвать - в пол–лица, носик острый, губки скорбным ромбиком, шея тонкая, но грудка уже оформилась, поверх блузки крестик серебряный, на правой руке на безымянном серебряные ниточки намотаны. На левом ушке колечко. Ушко, как у и Валентины, круглое.
- А какую вы посоветуете? - тихо спросила девушка. Нет, ей, пожалуй, и все семнадцать. Такая откровенная тоска нарастает к окончанию школы. - А у меня мама в гости уехала, а папа на заработках в Красноярске. А у вас?
- Мой папа кузнец, - отвечал охотно Миня. И запнулся. - Мама… работала библиотекарем. Они сейчас очень далеко.
- Они не знают, что вы здесь? - И гостья неожиданно прошептала. - А я вас по телевизору видела! Вас разыскивают? За вами гонятся, да?
"Вот это новости!" - Лаврикова обдало жаром.
- Да ну! - залился бисером Миня. - Глупости! Не поделили одну прекрасную даму… я уступил…
- А почему же ищут?
- А наверное… - он не знал, как ответить. - Сейчас подберу вам книжку. Вам что–нибудь романтическое?
- Спасибо. Только я тут все прочитала, - молвила в спину заезжему дяде девушка. - Меня зовут Настя, я отличница. Дядя Миша, расскажите мне что–нибудь.
Какая наивная и трогательная Настя! Как и его Валя. Миня вернулся, усадил ее на самый устойчивый стул и, протянув вперед руки, начал шепотом рассказывать. А рассказывал он сказку, которую придумал давным–давно для своей дочери.
В этой сказке жила–была девочка, и вдруг в один день сверкнула молния, девочка заплакала, и слезы ее, падая на землю, стали превращаться в дорогие изумруды. А отец был злой у нее, стал втайне от жены бить ее, чтобы больше накапать изумрудов, чтобы стать самым богатым. А девочка стала плакать уже красными слезами, которые превращались в рубины, в еще более дорогие камни. Мать понять не могла, почему дочь так исхудала, но она так много работала, эта женщина, что у нее не было времени уследить за злым мужем. И вот он бил дочку, бил, и все собирал драгоценные камни. И однажды из глаз девочки ударила молния, и у злого отца отнялись руки. Тогда он начал пинать дочь, и у него отнялись ноги. Тогда он начал кусать зубами ей ушки, и у него ослепли глаза. И тогда он заплакал. Он просил дочку простить его, и она его простила. И снова глаза у него ожили, руки и ноги ожили… Он рассказал жене о том, как от жажды денег у него помутилась душа, и просил прощения у жены своей. И она тоже его простила.
На этом месте обычно следовал вопрос - и он здесь тоже последовал:
- А куда он дел изумруды и рубины? Не успел ничего купить?
- Он их складывал в ларец, оставшийся от бабушки по маминой линии. И вот он торжественно зажигает свечи, открывает ларец. А там… Угадай что?
- Слезы, - ответила, помнится, дочь Валентина.
- Слезы, - ответила и чужая юная дочь и поежилась. - Плохо, когда бьют. А ты не бил никогда женщин?
- Никогда, - отвечал Миня, и это было чистой правдой.
Настя приходила к нему еще пару раз, что–то брала читать, а однажды и вовсе ночью прибежала. Говорит, страшно одной, за печкой кто–то скребется, нет, не сверчок, а длинный такой… может быть, крыса… И Миня устроил ее на стульях, а сам лег на полу…
Они спали и не спали. Когда с тобой рядом в темноте спит (а может быть, и не спит?!) юная женщина, девушка, от которой пахнет фиалками и каким–то особенным волшебным теплом, неизбежно возникает состояние, которое невозможно описать. И помыслить нельзя ни о чем малодоступном, и все же мнится - а если она загадала на тебя? Разве у нее друзей в деревне нету, ровесников? Но ведь слишком молода, подросток… и кожа–то, как сметана… нельзя… за это даже общественный закон карает… Наверное, судьба испытывает Миню. Да, да, да! Но если уж покатился вниз, почему нельзя? Может, в этой деревне Миня и остановится? И начнется новый, совершенно иной вариант судьбы? Или - или - или… она ему закатит пощечину, и он проснется?
Открывал и закрывал в темноте глаза. Нет. Больше никогда он не прикоснется к чужой красоте. Спи. Спи. Растворись, как дым. Кобель лопоухий. Безвольная образина.
- Вы не спите, Миша? - спросила девушка среди ночи.
- Нет, ничего… - лучше не мог ответить. Зачем она так: "Миша"? Попросить, чтобы называла "дядя Миша"?