- Что? - промычала она, улыбаясь возле самых его губ скользкими губами. И вдруг: - Ну, давай! - Может быть, решила, что он готовит некое хорошее баловство.
Но Миня Лавриков начал и в самом деле торопливым шепотом сочинять сказку, как когда–то своей дочке Вале:
- Жил–был маленький человек, был он ниже всех ростом, даже гуси выше его. Но вот однажды поднялся ветер в грозу, и унесло его за облака, а когда молния сверкнула и небо раскрылось, он залетел туда, где ослепительный свет и больше никого. И вдруг навстречу старик идет с белой бородой, золотой обруч на челе, а в руке посох, от которого исходит сияние. И спрашивает старик: "Зачем в мои владения пожаловал?" - "Я не сам… меня ветром занесло". - "Никто никогда не занесет ко мне человека, если сам не хотел. Что тебя мучает?" - "Мой маленький рост". - "Рост? - засмеялся старик. - А вот я могу стать меньше тебя. - И он уменьшился, и стал по плечо земному гостю. - Хочешь со мной побороться?" - "Ты, наверно, бог. Все равно одолеешь". - "А ты? Разве не по моему подобию слеплен? Если боишься, ты уже проиграл. Ну, хорошо, я тебе подарю большой рост. Раз ты хочешь". И вернулся человек на землю, выше всех на земле. Сидит между домами, и все женщины его обходят… одна радость - птицы на голове гнезда вьют…
- Поняла!.. - задышала в ухо Мине Таисия, больше не давая ему слова сказать. - Ишь ты, мой Шахерезад!.. - И снова захохотала, как ворона. "А может, так и надо", - подумал, окончательно сдаваясь, Миня. Может, судьба его - насладиться здесь чужой женщиной и сгинуть… И еще мелькнуло: старик узнает - убьет… и пускай.
Он тоже обнял ее, но каждую минуту боялся, сам не понимая чего: то ли появления Татьяны из темноты, то ли скрипа по лестнице, щелчка ружейного… и торопился, как кобель, скалясь от страха и смеха, и она, понимая его, опять давилась смехом… Очень они долго и жутковато смеялись…
Таисия ("Зови меня Тая, я таю в твоих руках!") умудрялась лоном своим не отпускать Миню, когда он уже на вершине тоски и блаженства готов был, извергнув животное пламя, умереть… словно спрут какой, она продолжала затягивать его в себя, словно у нее внутри копошились десятки крохотных пальчиков… она ими бесконечно могла перебирать и наполнять его деревянной силой… "У нас с Таней так не бывало… - рвались мысли у Мини. - Наверно, так и не бывает у нормальных любящих людей. Это от чрезмерного сладострастия, от особого умения, может, даже профессии…"
Он погиб и смирился с этим.
Страстная, немного коротковатая женщина лет тридцати… и чего замуж за старика–то пошла?
- Расскажи мне о себе, - простодушно попросил Миня, глядя сквозь мрак сеновала в щель крыши, где мелькал желтый месяц, как кривой палец черта. Теперь уже все равно. И жаркая Тая, вздохнув, рассказала о себе и все время, пока рассказывала, качала носочком левой ноги, словно в ее теле еще не растаяла разбереженная страсть…
- Я не всю жизнь в этом домишке… думаю, ты понимаешь… о, я везде жила… училась в ЛГИТМИКе, в Питере… за дружбу с профессором уволена… идиоты! Он, провожая меня, рыдал, как дитя! Потом в Москве дворничихой в Теплом Стане работала, поступила во ВГИК… знаменитого артиста иностранного полюбила… он приехал на фестиваль, жил в "Метрополе", а я от "Мосфильма" таскалась за ним с диктофоном… на меня наговорили и выслали… да, был суд, на три года… ухо одно выбили… и вот я в Енисейске, пожила месяц, потом в монастырь пошла, да меня не приняли - глаза мои настоятельнице не понравились… ты еще не перегорела, говорит… И вот на полдороге до Красноярска сошла с баржи, где плыла в окружении парней… ну, не было сил, домогались всем скопом, а тут еще азербайджанцы… А на берегу - благодать. Цветы, птицы. Думаю, вот первый дом понравится - останусь. Вот - на этот дом и напоролась. Старик стоит в окне, курит трубку. Думаю, киношный какой тип. Тоже кстати из сосланных… только у него отец был сослан… а этот так и остался бобылем. Чем хуже других мужиков? Правда, уже немолод… одно время подвигала его на подвиги, а потом он плюнул, говорит - ладно, будем жить, как товарищи при революции жили - разговорами. А у меня мать–старуха с сестрой в Ачинске, у них внуки. И чё я буду мешать? Осталась тут судьбу до дна испытать.
- Я тоже… - вдруг заволновался Миня. - Тоже хочу до дна… чего уж теперь?! - И тоже захотел рассказать, и начал рассказывать про деньги, но Тая не дослушала, засмеялась, губы ему запечатала горячими губами, живыми, как змейки, и снова забрала его в себя… И уже по проистечении времени, в пустыне:
- Деньги дело хорошее, а камушки лучше. У моего куряки где–то закопаны… А может, вместе поищем?! - знойно задышала она в лицо Мине. - Ты мужик, ты сообразишь, куда он их мог…
- Нет–нет!.. - замотал головой ограбленный всего лишь на днях Лавриков, отныне преисполненный тихой ненависти ко всем грабителям и ворам. - Брать чужое?..
- Я сама знаю, что нехорошо… Ну, ничего, подожду… - Она хохотнула. - Обещал отдарить… ну, как помирать начнет. Я продам их - и в Москву. А хочешь - вместе? Где ты будешь? Живи где–нибудь неподалеку… А его не бойся, - шептала в самое ухо, суя туда и язычок, - он же понимает… не ревнует…
Под утро она ушла, а Миня, обмирая от чувства грязи, оскверненный пред самим собою и Татьяной и сверкающей вечностью, побежал сломя голову на речку и, содрав с себя одежды, искупался в ледяной чистой воде. "Все! Забыто!.. - бормотал он, плача и одеваясь. - Это падение. Но на этом остановись! Как угодно! Скажи, что болен! В конце концов, грубо откажи. Расскажи побольше по Татьяну".
И на следующую ночь Миня, отвернувшись, стал рассказывать Таисии, что однажды у них с Татьяной был важный разговор, они пришли к выводу, что только человек распоряжается вечностью. Потому что и муравьи, и львы, например, погибнут, если погаснет солнце. А человек спасет.
- Зачем ты мне это рассказываешь? - смеялась, лежа рядом, нагая Таисия. - А, Шехерезад?!
- Не называй меня так! - оскорбился Лавриков. - Есть же на свете что–то выше всего этого…
- Вы не хотите меня любить? - смеялась женщина, дыша в спину.
- И это слово не употребляй в таком смысле! Любовь… магнитное поле создателя. Того самого! Любовь - это…
- Ты Страшного суда боишься? - веселилась женщина, облепив его, как раскаленное облако сауны. - Не рано ли? Да и, говорят, в Нагорной проповеди новые поправки появились…
И он снова сдался перед ней. Под утро она ушла. А Миня снова побежал за три километра на речку, чтобы успеть до работы, в ледяной воде с полчаса купался. И кажется, крепко простудился. К вечеру его стало знобить, зубы сводило…
Таисия догадалась, что мужичок заболел. Ночью она принесла ему на сеновал водки, термос с теплой водой и горчичники, водку заставила выпить, а размоченные горчичники налепила на грудь Мини. И сама попросила рассказать ей какую–нибудь сказку. И он начал что–то придумывать сквозь озноб, она восхищалась. Поведение их этой ночью было самое безгрешное. Но старый муж Таисии, подозревая блуд, все–таки восстал…
Часа в два, в половине третьего он поднялся, светя фонариком и сипло дыша, по зыбкой для его тяжелого тела лестнице. В руках у него чернело что–то вроде дубины. Таисия и Миня мигом очнулись. Лавриков понял: сейчас ему проломят череп или перебьют хребет.
К счастью, он был в штанах и рубашке поверх горчичников, потому что его морозило. Да и всегда Миня на рассвете мерзнет. Едва натянув ботинки, а вот пиджак куда–то делся, он скатился справа от лестницы кубарем, как пес, вниз, на старую солому, на мечущихся рогатых коз, и с поцарапанным боком вылетел вон со двора и понесся куда глаза глядят, к темному лесу… И вслед ему сверкнули со страшным грохотом два красных шара - и дробь по свистом пронеслась в высоте…
На беду Мини, грянула еще и гроза, полил ливень. Он долго стоял, прижавшись к корявому стволу сосны. Когда тучи уволоклись и солнце вынырнуло из коричневых туч, он увидел перед собой озеро в купавках. Над ним плыл легкий туман. Озеро в отличие от речки показалось Мине очень теплым. Он вымылся в озере, потом, топчась на корзинах корней рогоза, рубашку постирал, долго сушил ее - и все равно скотом пахнет. Постирал еще раз - и надел мокрую. И посмотрел в воду на себя, небритого, с помятым лицом, с каплями на ушах и на носу. Боже, неужто это он? Бездомный и уже вконец безнравственный? Окончательно падший?
- Ты чего?! - спросила, виясь над ним, синичка… нет, горихвостка. У нее хвост красным горит.
- Ничего, - шевельнул Лавриков мертвыми губами и побрел дальше. Если бы у него был хвост, его хвост сейчас тоже горел бы красным пламенем. - Ничего. Как–нибудь…
Солнце калило с небес, по счастью, хорошо, и к вечеру, почти согревшись, Миня доплелся до вкусных дымов, в село, отгороженное со стороны поля длинными пряслами.
5
Посреди селения высился, как привет из советских времен, бетонный ДК с бетонными же (или из цемента) горельефами на торце, изображающими огромный колос и серп с молотом.
Миня потерянно сунулся туда. В ДК небось пустят, можно узнать, что за село и нужны ли работники - оказалось, здесь же и правление колхоза. Как позже станет известно Лаврикову, бывшее деревянное здание правления сгорело из–за старой электропроводки, посему правление перебралось сюда.
Председатель Ёжкин Сергей Владимирович, рыжая дылда с красноватыми ушами, сидел одиноко в одном из многочисленных кабинетов, раскинув кулаки по столу, рядом валялись подшивки газет и несколько номеров журнала "Пчеловодство".
- Тебе кого? - спросил он тоскливым голосом. - Вроде новый.
Внешний вид небритого, да, пожалуй, еще и не просохшего Лаврикова, конечно же, не располагал к интеллигентному "вы".
- Работу ищу, - мягко отвечал Миня, на всякий случай смеясь. - Только паспорт жена отоблала.