Но скоро усилия мои всё-таки увенчались успехом, и я нашёл её. По крайней мере, мне так казалось тогда. Девушки выбрали из своей среды самую красивую и самую молодую русалку-невесту и, выведя её в центр поляны, стали водить вокруг неё хоровод, плотно взявшись за руки и не пуская парней внутрь круга. Над лесом, над рекой поднялась и поплыла во все стороны, нехотя раскачиваясь в мареве предрассветного тумана, унылая и протяжная, щемящая сердце звучным многоголосием девичья песня о том, как сбирали, провожали и отдавали молоду на чужую сторону. И хотя каждой из девушек мечталось оказаться в центре круга – не раз длинными тёмными ночами снилось, как её молодую, невинную обряжают в белоснежные брачные одежды и ведут под белы рученьки в милую, желанную, долгожданную неволю, принося её самость в жертву общности, её молодость и цветение – на службу великому таинству продолжения и укрепления рода. Песня певучая и печальная традиционно подчёркивала неизменную жертвенность женской природы, призванной подобно земле-матушке отдавать себя без остатка для зарода новой жизни. В этой самой русалочке-невесте я и узнал Настю. И хотя черт её на большом расстоянии и сквозь плотность многолюдия разглядеть было невозможно, но по каким-то неуловимым признакам, заставившим учащённо биться сердце, я почувствовал, что это она. Кроме того густой "парик" из длинных речных трав и цветов, надетый ей на голову под большущий венок цветов земных, скрывал её лицо и фигуру до самых колен, скрывал от всех, но только не от меня. Я замер не в силах пошевелиться и, не отрываясь, смотрел, любовался моей русалочкой и тем представлением, которое разыгрывалось у меня на глазах.
Она стояла недвижно, смиренно опустив голову, а девушки медленно и плавно кружили вокруг, как бы окольцовывая магическим кругом верности служение её будущей жизни, её женскому предназначению. Парни, играючи, как бы пытались прорвать девичью оборону, то набегая, наскакивая, воинственно хорохорясь, как деревенские петухи на колхозный курятник, то отбитые непреступной стеной девичьей чести, плакали, сокрушаясь, как дети, лишённые сладкого, то внезапно вновь наскакивая, и опять неудачно. Так продолжалось несколько минут, пока девушки не сдались, наконец, пожалев уязвлённое мужское самолюбие, и не согласились выдать свою русалочку…. Но только одному из парней, самому ловкому, самому быстрому, самому настойчивому…, кого она сама выберет. Остальным же огорчаться тоже не след, девчонок-невест для всех хватит, только и за них потрудиться придётся. Девичий круг с сокровищем-невестой посередине медленно, как бы нехотя покатился к реке. Песня полилась ещё протяжнее, ещё печальнее, ещё слёзнее, по мере приближения к береговой черте постепенно превращаясь в плач жертвоприношения. Девушки зашли в воду по пояс и, сняв с голов венки, попричитав над ними, пустили их по течению, как некогда давным-давно сестра-невеста Кострома отпускала по воде свой венок на поиски брата-жениха.
Что тут началось! Парни, сорвавшись с мест, как воины-соколы бросились в воду, но не на девушек, а за отпущенными ими венками, каждый, вылавливая из водной стихии свой, любовно сплетённый нежной рукой его давно наречённой суженой. Как я потом узнал, пары создавались задолго до праздника, часто уже заранее сговариваясь и даже обручаясь, а в Купальную ночь только обыгрывался народный, языческий обряд венчания для разрешения главной цели – вожделённого поиска чудесного цветка папоротника. Впрочем, случалось, что обряд выходил за очерченные заранее рамки, и двое, а то и трое парней схватывались в нешуточной борьбе за один венок. Тогда обладателем его становился действительно более сильный, настойчивый, мужественный, что в свою очередь в результате естественного отбора гарантировало здоровое потомство. Выходило, что и предварительное обручение теряло свою силу, и невеста шла в совершенно другой дом, совсем не в тот, где уже накрывались пиршественные свадебные столы. Сила Купальной русалочьей свадьбы признавалась более авторитетной и приоритетной перед человеческим сговором. Хотя сама невеста ещё могла всё восстановить-исправить, если ей удавалось запутать неожиданного, нежеланного кандидата в женихи и не дать ему отыскать в ночном лесу девственно нежный цветок папоротника, который, как известно, лишь один мог открыть заветный клад.
Поддавшись общему азарту, я метнулся в реку, но в охоте за ЕДИНСТВЕННЫМ венком – самым большим, самым ярким, заметно отличавшимся от других на фоне чёрной воды, слегка посеребрённой сиянием огромной луны. Неотрывно следя за ним с того самого момента, когда он был любовно отпущен трепетной рукой главной русалки-невесты, я помчался в погоню за довольно сильным течением реки, разбивая в брызги прохладную плоть воды и не замечая её сопротивления. Не прошло и минуты, как я настиг его и водрузил себе на голову, словно царский венец, будто золотой лавровый венок древнего олимпийца в ознаменование победы. Казалось, само провидение, устроившее нашу с Настей встречу на автовокзале, сблизившее нас в полночь на том берегу, сейчас окончательно вручало мне свой главный приз – результат признания моих заслуг, оправдание моих усилий. Но не тут-то было.
"Русалочки", выбравшись на берег, одна за другой бросались со всех ног в чёрную чащу леса, по мере того как их венки становились достоянием парней. Ведь коронованные таким образом мужчины являлись теперь как бы правообладателями их девственности, оберегать и охранять которую, пусть даже бегством, предписывали законы девичьей чести. Чтобы назвать девушку своей невестой, отвоевать у реки её венок оказалось ещё недостаточным. Нужно было, отыскав, нагнав свою избранную в ночном лесу, обрести вместе с ней чудесный, таинственный цветок папоротника.
И вновь преодолевая сопротивление воды, к тому же изрядно усиленное течением, я метнулся на сушу в погоне за тающей в темноте ночи фигурой моей русалки, моей Насти.
Ещё не выбравшись на берег, я увидел, как моя невеста удаляется всё дальше и дальше, всё больше и больше растворяясь в ночном мраке. Как она подбежала уже к непроглядной стене леса и вот-вот, через мгновение, сделав один только шаг, скроется с глаз моих словно видение, как исчезает призрак с первым несмелым, но неизменно победным лучом солнца. Я чуть не закричал от отчаяния и боли. Но она вдруг остановилась, оглянулась в мою сторону, будто поджидая, дразня и подбадривая меня для последнего усилия, последнего рывка из сковывающих движение объятий водной стихии. Мне даже почудилось, что она зовёт меня, призывно маня рукой. Тогда, собрав в кулак все силы и волю, я с шумом и фейерверком брызг вырвался на берег. В этот момент она исчезла в чёрной чаще, растворилась среди вековых дерев и густого кустарника, растаяла, как сон от внезапного пробуждения…
Но я точно запомнил место, поглотившее её милую фигуру. Больше того, я был уже рядом и спустя ещё мгновение ворвался в плотную черноту леса, как сумасшедший. Или как влюблённый, что в принципе одно и то же.
Не замедляя темпа, на бегу довольно быстро привыкая к кромешной темноте, я скоро смог уже различать впереди её мерцающий в лунных проблесках образ и ещё более прибавил прыти. Лес временами помогал мне, как бы расступаясь в стороны и предоставляя простор моему стремительному бегу. Но когда я уже, казалось, настигал свою "жертву", был в шаге от неё, он неожиданно сгущался, сплетался спутывающей движение паутиной, больно хлестал по щекам колючими лапами елей, хлёстко стегал плечи и спину голыми упругими ветками сухостоя. Было удивительно, почему эта экзекуция – довольно чувствительная для меня – совершенно, казалось, не беспокоила её, не доставляла страданий и даже просто неудобств такому юному, нежному, к тому же практически обнажённому телу? Тогда я снова отставал, а иногда и вовсе терял Настю из виду. Но стоило мне остановиться, за какой-нибудь крохотный миг до отчаяния, до крика бессильной ярости, как я вновь обретал милый образ, манящий, дразнящий меня, зовущий за собой. И снова гонка, снова расступившиеся как по приказу вековые стволы-великаны, и бегущая в лунном сиянии красавица – почти настигаемая, совсем рядом, вот уж близко-близко, протяни руку и хватай за разгорячённые бегом и страстью точёные плечи….
И вновь хлёсткая колючая пощёчина, от которой трезвящий ток по всему телу. "Русалка", похоже, издевалась надо мной, и природа, казалось, ей в этом помогала.
Наконец, я выбился из сил и рухнул в густую мягкую траву посередине небольшой поляны, ярко освещённой лунным светом и окружённой со всех сторон частоколом неприветливых сосен и елей. Я лежал, уткнувшись лицом в нерукотворный нетканый лесной ковёр, и жадно вдыхал всей грудью дурманящий запах лесных трав, сладковато-пряный аромат диких цветов и ягод. Мне казалось, что я больше никогда не встану, растворюсь в природной стихии, срастусь с ней, и, подобно мифологическому Купале, обрету единство со своей Настей-Мавкой лишь в растительном царстве. Здесь, посреди этого девственного, заповедного леса. Я был не против. Я даже был "за", предпочитая в этот миг холодной, злой суете человеческого мира мир цветов, пусть простых, не ярких, не подкупающих придирчиво-эгоистичный вкус оранжерейной породистостью, но таких чистых и искренних, как сама Любовь.
– Ты устал, умаялся, бедный? – услышал я над собой тихий и нежный, знакомый, но почему-то вовсе не родной голос.