Затем я всё же уснул. Приснилось, что я, совсем маленький мальчик, бегу по полю, а за мной гонятся плохие дяди. Они вот-вот догонят меня, но я отталкиваюсь от земли и, быстро-быстро работая ногами, подымаюсь в воздух. Злые дяди подпрыгивают, стараясь схватить меня, но я изо всех сил кручу ногами, как на велосипеде, и подымаюсь чуть выше. Всего чуть-чуть. А потом опять опускаюсь. И тогда они вновь начинают подпрыгивать, чтобы схватить меня… И так до тех пор, пока не проснулся…
Сколько же было в моей комнате солнца! Всюду! На полу, в зеркале, на стене, в окне, и сам воздух, казалось, был полон света! И я тотчас понял – почему. Приехала мама! И её голосу, казалось, радовались даже стены дома! Так радуется всё живое, когда появляется хозяйка!
Я облегчённо вздохнул, сказал, как бывало в детстве: "Ма-ама!" – и вскочил с дивана. В комнату влетел Митька.
– Смотри, что у меня есть?
И стал вываливать из карманов брюк на мой письменный стол всякий хлам.
– Убери сейчас же, придурок!
– Сам ты плохо кашляешь!.. А я кого ви-идел?
Я не отреагировал.
– А я кого ви-идел? – опять промычал он.
– А теперь не видишь, нет? Ну и вали отсюда!
Он обиженно открыл дверь, на прощанье огрызнулся:
– Дать бы тебе! Да зашибить боюсь – брат всё-таки!
Я догадался, кого он видел, и не прочь был узнать подробности, например, где именно – на вокзале или тут? – но не снисходить же до уровня этого обормота, не унижаться же до расспросов. "А я кого видел!" Припадочный!
Солнце господствовало и во всём остальном доме. И было такое впечатление, что у нас опять именины. Мама поцеловала меня и сильно прижала к груди. И хотя у меня щипнуло глаза, всё-таки достало мужества обойти стороной детство.
– Да ты, смотрю, совсем взрослым стал! Всего две недели не виделись – а просто не узнать! А кудрявый какой! Это что такое?
– Да ладно… – и я смущённо опустил глаза.
Мама легонько ущипнула меня за щёку, потрепала по волосам.
– Уехала? – тихонько спросила она. – Почему не провожал?
Я неопределённо пожал плечами.
– Ну-ну, не хочешь, не говори… С университетом как? В деканате не был?
– Я всё за него сделал, – сообщил отец.
– И ладненько… Ну что, к столу?
Митя уже был там и во всё вкусненькое совал и облизывал свои грязные пальцы. Мама удивлённо сказала: "Ми-итя!" И он тотчас расплылся в дурацкой улыбке. Я показал ему кулак, он мне кукиш. Бабушка констатировала: "Не стыдно?" Но нам не было стыдно. Ему потому, что он ещё не дорос до такого высокого чувства, мне потому, что я был прав.
За столом сидели долго. Ели, пили, разговаривали. Опять ели, опять пили, опять разговаривали. Когда наконец всё это закончилось, "и глаголы, и ястие, и питие", как прописано в бабушкиных книгах, я поехал на трамвае продлевать счастье. На коленях, аккуратно завернутая в газетку, у меня лежала алая роза. Что это могло означать, выше уже было сказано. И я даже представлял, как всё это будет происходить. Распахнётся дверь ателье, выйдет она, удивится, улыбнётся, и я преподнесу ей розу.
Но вышло другое. Она рассердилась.
– Зачем? Мы же договорились! Зачем?
Я молча кивнул на розу. Она покачала головой, вздохнула и примирительно сказала:
– Ладно. Будем считать, что у меня сегодня новоселье. Кстати, в субботу окончательно переезжаю. Поможешь?
– Конечно!
– Сегодня же начну всё упаковывать.
– Далеко?
– В серобусыгинские. – И всё-таки спросила: – Ты что же, до самого дома меня намерен провожать?
– А что?
– Как, кстати, вчера – обошлось?
– Мы поняли друг друга.
Она внимательно посмотрела на меня, я на неё. Нет, определённо, днём она мне меньше нравилась. Что-то невзрачное было в ней, как и в окружающем мире. И, если честно, я её немного стеснялся. И не только разница в возрасте была тому причиной. Случись, например, такое месяц назад, я бы внимания не обратил, теперь же казалось, все смотрят на нас так, будто либо знают, либо догадываются обо всём.
– Давай договоримся, – сказала она, когда мы сели в трамвай. – Ты меня больше не встречаешь. Домой приходи, а встречать не надо. Хорошо?
– Хорошо.
– И до дома меня провожать не надо.
И я опять легко согласился. Конечно, это было разумно. Но где же счастье? Я ехал за ним. И где же оно? Почему его нет? И понял, почему – мешал проклятый стыд.
Проводив от остановки взглядом Елену Сергеевну, я решил зайти в клуб к Леониду Андреевичу. Во-первых, мне было стыдно за свою грубость, а во-вторых, хотелось всё же узнать, что там у них и как.
Я застал его на том же самом месте и в том же самом виде, как и тогда, и без всяких предисловий попросил у него прощения. Он был искренне тронут, даже уронил пьяную слезу.
– Нет, определённо, Андрей Степанович прав – покаяние преклоняет небеса! – и он вознёс над головой указательный палец. – Да ты садись, садись… Думаешь, мне на слова твои обидно стало? Не-ет. Что слова? Я и не такие слыхал. Мне за державу обидно! Будешь? Нет? А то плесну. Не будешь? Нет? Правильно. Какой бабе пьяный мужик нужен? Ни счастья от него, ни ветра в поле. А если по делу, по-мужски, вот что тебе скажу: неправ ты. Не надо спорить. Знаешь, сколько раз она меня била? А я её хоть раз пальцем тронул? Говорят, если мужик бабу не бьёт, значит, не любит. А я тебе говорю – ложь! По себе знаю! Скажи мне: "Лёнечка!" И я перед тобой в стельку. А скажи: "Старый козёл!" – и я орэвуар. Не-ет, всё-таки прав Горький: доброе слово даже такому коту, как я, приятно! Была бы моя воля, ежели бы я вдруг стал генсеком, в первую очередь приказал бы удалить из словаря все плохие слова! И на земле тут же бы настал мир! Представляешь? Захотелось, например, мне тебя ругнуть, а я тебе говорю: "Миленький ты мой козлик! Котик ты мой гулященький!" А? Здорово? Во-от!.. Ну давай ещё по одной. Ты не будешь, нет? Не пе-эй… За твоё здоровье. Преклонил ты ко мне небеса.
Он выпил, поёжился, затем велел подать гитару. Я подал. Он взял несколько аккордов, но тут же отложил гитару в сторону.
– И всё-таки неправ ты! Неправ! Скажи, что такое любовь? Что это? Не знаешь? А я тебе скажу. Любовь – это когда тебя лю-убят. Понимаешь? Когда тебя любят, а ты об этом не догадываешься. Совсем не догадываться, конечно, нельзя, не питекантропы же, но если и догадываешься, то чуть-чуть, самым краешком. И когда самым краешком, на пионерском расстоянии, это и есть настоящая любовь. Всё остальное – мимолётное увлечение! Хотя бы и всю жизнь она длилось… Проводи-или… Да-а… Грустно так глянула из окоша, "поезд тронул, а я вслед лишь рукой помахал ей вослед". И она пару раз махнула… Так веришь, нет?.. Не буду говорить! Уе-эхала – и всё! И как там? "Напиши мне письмо, хоть две строчки всего", – задумчиво пропел он, тут же вспыхнул, сказал, стиснув зубы: – Эх, и страдала ж она по тебе! И нас тогда потащила. "Дядь Лёнь, Вера, Люб, идёмте сходим, может, случилось чего?" Анастасия же Антоновна ей о том – ни-ни… Да зна-аю, знаю, что вместе в церковь ездили!.. И знаю, что сначала с тобой собиралась… Это уж она сама, когда к тебе шли, рассказала… И что у батюшки Григория была, и что он их хорошо принял, обрадовался даже, про тебя спрашивал… Ну, а больше ничего не сказала… Тревожилась только… Ну и… А поутру говорит: "Дядь Лёнь, возьмите мне билет на поезд". И до самого отъезда места себе не находила. Моя даже за валерьянку бралась… Проводили… А ты как?
Я рукой махнул:
– А!..
Он понимающе покачал головой.
– Если что понадобится, адресок там или что, приходи.
– Думаете, надо?
– Думаю, да.
Я кивнул и, поднявшись, сказал:
– Ладно. Пойду. А у нас мама с Митей приехали.
– Знаю. На вокзале виделись. А Митька… смешно прям! "Маш, не уезжай!" Ну, бывай, что ли.
15
Дома я сказал маме, что иду к Елене Сергеевне помогать собирать вещи. Мама не удивилась, узнав, что она переезжает, разговоры о переезде шли давно, только спросила, когда, и сказала: "Надо будет ей помочь".
Упаковка в разные коробки и увязка в большие узлы вещей заняли всё время до вечера, а вечером, ещё дотемна, Елена Сергеевна сказала, что сильно устала за эти дни, особенно за прошедшую бессонную ночь, и хочет отдохнуть. Я нехотя ушёл. На прощание она даже не позволила к себе прикоснуться, сказав: "Никит, мы же договорились".
И с этого дня между нами началось постепенное отчуждение. Точнее, всё отдалялась и отдалялась она. Я сильно переживал, даже не раз валялся у неё в ногах, умолял, просил, требовал, плакал, но она оставалась неприступной, как скала. И по мере нашей размолвки всё больше и больше разверзалась передо мною пугающая пустота. Я оставался один, я оставался ни с чем. Страшнее и вообразить нельзя. Никакой надежды впереди, вообще ни-че-го!
И тогда я восстал. Во мне появились такая дерзость и грубость, каких я в себе не ожидал. Точно кто-то другой овладел мною. И этим я намеревался вернуть её себе! Кончилось тем, что она ударила меня по лицу, обозвала подонком, кричала, чтобы я убирался вон и никогда больше к ней не приближался. Я обозвал её змеёй и ушёл, изо всей силы хлопнув дверью. Повторяю, такой дерзости я от себя не ожидал.
Даже вернувшись домой, я долго не мог прийти в себя. Казалось, всё, жизнь для меня теперь не имеет никакого смысла. Никогда я ещё так не хотел жить, никогда так не мучился, не страдал!