– Зачем? На вечернее отделение могу перевестись, если вам так надо.
– А тебе уже нет?
– Мне всё равно. Лишь бы вы были рядом.
– Значит, спать ты мне сегодня не дашь.
– Почему? Спите… Я могу и молча сидеть. Буду сидеть и глядеть на вас, а вы спите.
– Никит, прошу тебя – иди домой? Вдруг тебя хватятся, что подумают? Нехорошо. Иди… И ни о чём не думай… Помнишь, говорила тебе? Сама люблю тебя. Да, видно, не судьба.
– Ну почему, почему? – возмутился я.
– Э-эх ты-ы – почему-у! Неужели ты так ничего и не понял?
– Что? Что я должен понять?
Она села на диване, нервно поправила волосы.
– Да это же ты меня к нему и толкнул!
– Я?!
Но я уже и сам понял, что это так, что причиной всему были мои откровенные разговоры. И спросил тихо, едва переводя дыхание:
– А если бы не появилась Mania, вы бы…
– Да! Да!.. – почти выкрикнула она. – А теперь уйди!
– Хорошая вы моя!
Она зажала уши руками.
– Всё! Ни слова больше! Уходи! Сию же минуту!
– Через окно?
– Через окно!
Я встал и хотел уже пойти к окну, но не выдержал, повернулся и бросился к ней. Это было какое-то безумие. Мы точно прощались навек. Обнимались, целовались, чуть не плакали… Не буду описывать бессмысленные наши слова, которыми сопровождалось это безумие. Но до последней близости дело всё-таки не дошло. Да и не стремился я к этому. Но больше всего, конечно, боялась этого она.
Не знаю, сколько длилось наше безумие, оба мы были пьянее вина. И отстранились друг от друга с трудом.
– Не приходи больше, – шептала она, крепко держа меня за руки и не допуская до себя. – Не придёшь больше, нет?
– Приду.
– Знаю. Только дай слово. Теперь, прямо сейчас дай слово: что больше никогда, – я недовольно дёрнулся, – ну-у… до тех пор, пока будет можно, потом, когда-нибудь в будущем… ты больше не прикоснёшься ко мне… жили же мы прежде без этого.
– Хорошо! Только и вы дайте слово, что дождётесь меня… когда, по-вашему, будет можно…
– Я не могу тебе этого обещать.
– Почему?
– Потому что я скоро буду старая… Вот и представь, как горько будет мне, когда ты наконец это поймёшь – а ты поймёшь, не спорь! – и с чем я тогда останусь?
– Уверяю, никогда этого не случится! Кля…
– Не клянись, не надо! Давай так… Пока ты учишься – ладно?
– Честно?
– Могу даже перекреститься, хочешь? Думаешь, не умею?
– Раз в церкви были, значит, умеете.
– И ещё… Не будем друг на друга держать обид. Что бы ни случилось. Хороню?
– А что может случиться?
– Всё может случиться.
Она горестно улыбнулась. Я спросил:
– О чём вы?
– Я с тобой как будто в юность вернулась! Будто мне не двадцать восемь и не вдова я, а твоя одноклассница!
Я заплакал, опустился перед ней на колени, стал целовать её руки.
– Спасибо вам за всё!
– И тебе спасибо, хороший мой мальчик! Ну, а теперь всё, иди… И помни наше обещание!
Я вылез через окно, она сразу затворила створки и заперла их. Я послал ей воздушный поцелуй, но она задернула тюль.
– Ну, наконец-то!
Я думал, сердце разорвётся. Уж кого я никак не ожидал, так это отца! Очевидно, всё это время он стоял под окнами, а может, и заглядывал в них, а когда я полез назад, отошёл к углу дома.
Отец смотрел на меня, я себе под ноги. Дар речи ко мне не возвращался.
– Пошли, – сказал он и первым вышел в калитку.
Выходя за ним следом, я обернулся. Елена Сергеевна, очевидно, наблюдавшая за нами из окна, опять тотчас задвинула занавеску.
– Прямо как у Тургенева… – сказал отец.
Я молчал.
– Может, всё же поговорим?
– Что ты от меня хочешь услышать? – выцедил я.
– Что у вас с ней?
– Не то, о чём ты думаешь!
Он недоверчиво покосился на меня.
– Честно?
– Честнее не бывает!
– И-и… тогда что ты там до этих пор делал?
– Я же сказал, совсем не то, о чём ты думаешь!
– Заладил своё! Да я тебя не об этом спрашиваю!
– А о чём?
– Ну, хорошо – не было и ладно. Уже радует. И делает ей честь.
– Только не тебе судить.
Он опять покосился на меня. Конечно, он меня любил, переживал за меня, это было понятно, но эти расспросики меня просто убивали.
– Знаешь, – сказал он, когда мы подошли к дому и сели на ступеньки крыльца, – я хочу попросить у тебя прощения.
– За что?
– Мог бы и сам догадаться.
Я, конечно, догадался, но из вредности заявил:
– А я не догадываюсь.
– Думаешь, мне легко? Думаешь, я не люблю маму?
Я промолчал. Но с этого разговора началось моё медленное, мучительное выздоровление.
14
Уже светало, и где-то отдалённо закликали зарю петухи, когда мы поднялись с крыльца. Я глянул на подёрнутую лёгким туманцем соседскую калитку, и сердце во мне заныло. Тогда я ещё не понимал отчего, только вздохнул и вошёл следом за отцом в дом.
Бабушка уже хлопотала на кухне, и это было понятно: сегодня приедут мама, Митя и ей хотелось их повкуснее угостить. На отца, на меня она глянула приветливо, улыбнулась о чём-то своём, и я подумал, что у меня самая славная бабушка на свете. Конечно, в первую очередь её хлопоты были достойны уважения, но меня более всего поразила её улыбка, я даже догадался, о чём она улыбалась. Поди, всю ночь опять молилась, а теперь думала: "Вымолила-таки". Она хоть и нечасто, но всё же выражалась таким образом иногда. Не буду врать, что вполне был с этим согласен, что не было в этом никакого, скажем, усилия с моей стороны, но и оспаривать не буду. Если всяк сходит с ума по-своему, то и обратный процесс выздоровления у каждого совершается по-своему. И на это необходимы немалые усилия. Сама же сто раз говорила, что "Господь в рай силом никого не берёт". До рая, по крайней мере, мне было ещё далеко, но я и не задавался такой большой целью. Очевидно, это предлежало мне впереди, как легло, наконец, пред Филиппом Петровичем и воочию стояло перед бабушкой. Словом, не до этого мне тогда было.
Отец сразу ушёл к себе, и я слышал, как он укладывался спать. Бабушка хлопотала. Руки её, обнажённые по локоть, были в муке. Она месила тесто, а губы её вторили слова молитв. Я знал эту бабушкину привычку – всегда, что бы ни делала, про себя молиться. Один раз даже спросил, что она всё время шепчет. Помнится, она глянула на меня с такою же проникновенною улыбкой и, как бы виноватясь, ответила: "Дак что? Оборони, Господи… Радуйся, Невеста Неневестная… Святые угоднички, Никола милостивый, арха-ангелы, а-ангелы, пособите". "А зачем?" – "Чтобы Бога не забыть". Ответ тогда показался странным. Как это, не забыть, когда у тебя в комнате иконы? Выяснилось потом. Оказывается, это так называемая память о Боге. Чтобы при всяком деле Бог, благодаря молитве, был в уме и сердце.
– Баб, есть чего куснуть? – спросил я.
– Не кормить бы тебя совсем, гулёну этакова, да боюсь ещё больший грех на душу взять – не ровён час, опять хворь привяжется.
Я выслушал это, как признание в любви, и в предчувствии удовольствия сел за стол. Бабушка отёрла о тряпицу руки, открыла духовку и, выдвинув протвешок, отрезала кусманчик творожной запеканки. Я его тут же скоммуниздил… или это что-то другое обозначает… В общем, я его тут же приговорил, залив холодненьким козьим, специально для меня, болезни ради, покупаемым молочком, к вящему бабушкиному удовольствию, перекрестился (до еды, кстати, тоже), сказал "спаси, Господи" и отправился к себе заниматься пищеварением.
Сна у меня не было ни в одном глазу, говорят, есть ещё у нас глаз третий, но, думаю, и он не дремал. Но более всего, наверное, не дремала моя совесть. Может, она и гнала от меня сон, хотя спать и само по себе могло не хотеться. Сколько же можно спать? Одно время я даже страдал от мысли, что ровно половину жизни мы спим, а в это время, может быть, самое интересное как раз и происходит. Не спит же бабушка по ночам. Не совсем, конечно, но так, как, например, я дрыхну, такого никогда не бывает. Как это она называет – "прикорнуть"?
Но сегодня мне даже прикорнуть не хотелось. Утро бодрило, над водой курился лёгкий туман, горизонт светлел, почти не было видно звёзд.
Я отошёл от окна, присел к столу, включил настольную лампу. Глянув на корешки любимых книг, невольно задержал внимание на Жуковском. Грустно улыбнулся. Таким это увлечение показалось детским! Казалось, целая пропасть разделяла меня от того, каким я был совсем недавно и каким стал. Целая жизнь, казалось, за этот короткий срок была прожита мною. И какая! Так много я за это время узнал, ко многому, о чём не ведал раньше, прикоснулся!
Я вспомнил ту, злополучную ли, нет ли, не знаю, ночь, свои слова о любви, как мне тогда казалось, в доказательство брошенные на прощание Елене Сергеевне, как посмотрела на меня Mania, как задала свой удивлённый вопрос и, когда я прошёл мимо, окликнула. А я…
Я лёг на диван. Постарался не думать об этом, даже закрыл глаза. Но совесть продолжала мучить. "Да в чём я виноват? Что не люблю? Что полюбил другую?" И всё-таки я понимал, что было в моей новой любви что-то нездоровое. Но ведь любил же? Ещё бы! Даже внутренне сжимался от одной только мысли о том наслаждении, которое испытал.
Я перевернулся вниз лицом.
Меж тем совсем рассвело. Я слышал, как собрался и уехал на вокзал встречать маму с Митей отец, как напутствовала его голосом бабушка. Слышал, как, осторожно приоткрыв дверь, она заглянула ко мне, но я не пошевелился.