- Пойдем, Чита, пойдем. - Борис весело похлопал дебила по плечу и повел в палату.
Бабка сгребла пустые банки-склянки в кошелку и освободила место.
- Сядем, Жора, порубаешь, - сказал дядя Петя.
Есть мне не хотелось, но чтоб не обижать родных, отдал должное теткиной стряпне.
- Игорь, я была в четверг у твоего лечащего врача, и она сказала, что ты плохо себя ведешь. Вступаешь, в пререкания с медперсоналом, грубишь. Это правда?
- Нет, мама, неправда.
- Не надо, Игорек, веди себя хорошо… Как он тут у вас, не хулиганит? - вымученно улыбнулась она подпирающему дверной косяк Борису.
Он стоял со скрещенными на груди руками и слушал разговор.
- Не-е, он парень смирный, - осклабился санитар.
Голова парня низко склонилась над тарелкой. Плечи судорожно затряслись.
- Ну вот! Опять… Игорь… Если будешь плакать - уйду.
- Я не плачу, мама. Это курица что-то… суховата… застряла…
- А ты запивай. Я тебе молочка принесла… Пей, сынок…
Свиданка продолжалась. Уходили одни - приходили другие.
Засобирался и дядя.
- Ну, Жора, лежи, выздоравливай, ни о чем не думай. Что тебе в следующий раз принести-то?
- Да ничего не надо, дядя Петь. Курева только.
- Ну, это само собой.
Засобиралась и мать Игоря.
- До свидания, сынок. Веди себя хорошо, чтобы врачи мне больше не выговаривали. В воскресенье приду.
- Мама… забери меня, пожалуйста, отсюда.
- Опять! Игорь, ну что ты со мной делаешь?! Господи… Ну как я теперь домой пойду? - заплакала мать и в слезах скрылась за дверью.
- Прости… мама…
Щелкнул замок. Санитар положил трехгранник в карман халата.
- Ну, пойдем, пойдем, маменькин сынок, - чугунная лапа Бориса легла на гусиную шею парня. - Хватит сопли распускать. И ты, - кивнул мне санитар.
В наблюдательной подошел Угрюмая Личность.
- Я вижу, ты шабером разжился, малыш. Пойдем, покурим.
К пахану на свиданки никто не ходил, и он стрелял табачок у придурков.
Мы сидели с паханом в сортире на подоконнике, забравшись с ногами, и молча шабили. Дверь туалета никогда не затворялась, и мужики тужились на очке, не обращая внимания на снующий мимо сортира женский персонал. Женщины, правда, изредка бросали короткие, оценивающие взгляды на мужские достоинства.
В сортир зашел Восьмиклиночка. Спустив полосатые больничные штаны, угнездился на очке и закряхтел. Его лицо и круглая женская задница усыпаны чирьями.
Рядом, через открытое окно, лаялась старая мать с сыном.
- Ты когда меня заберешь отсюда? - сиплым голосом грозно вопрошал сын через металлическую сетку.
Сын - долговязый детина лет пятидесяти с гладко выбритым черепом и мошной, выдающейся вперед челюстью. Рожа - не подходи, зарежу.
- Как врач выпишет, так и заберу, - токовала мать.
- Что ты врачом мозги пудришь, карга старая! Я давно нормальный, забирай давай!
- Щас! Опять пойдешь с дружками хлебать да безобразничать. Лежи уж… Чаво тебе, плохо лежится, что ли? Жрешь, спишь, и все дела…
- Тебя бы, дуру старую, сюда на недельку - не то б запела.
Перепалка продолжалась, а из сортира тугого отделения, этажом выше, подымали на веревочке бутылку водки. Выписанный принес своим дружкам.
Операция прошла успешно.
- Ну давай, Витек. Неси еще и курева…
- В среду… Бывайте…
Восьмиклиночка откряхтелся и подошел к Угрюмой Личности.
- Оставь покурить…
Сделав серию последних судорожных затяжек, пахан щелкнул окурок мимо потянувшейся за чинариком руки Тоньки, легко спрыгнул с подоконника и, смачно харкнув в очко, направился к выходу. Тонька не обиделся и стал клянчить у меня. Я кинул окурок на подоконник.
- Подъем! Выходи строиться! - шутил санитар, прохаживаясь между кроватями и стуча трехгранником по грядушкам. - Подымайсь лекарство пить!
Шизики с кряхтеньем, нехотя вставали на процедуру.
- А тебе что, особое приглашение надо? - шумнул Борис спящему "крестнику" и, подойдя к койке, пнул в матрац. - Вставай!.. Маменькин сынок…
Сетка покачнулась. Парень спокойно спал, устремив открытые глаза в потолок. Борис наклонился, посмотрел в глядящие внутрь себя зрачки и рванул одеяло. В правой, покоящейся на груда руке Игоря был зажат осколок карманного зеркала, а левая прижата к бедру. Весь матрац побурел от запекшейся крови.
- Пиздец! - ляпнул Борис.
Вокруг койки сгрудились шизики и медперсонал, молча смотрели на уснувшего навеки бедолагу.
- Би-лять! Собакым!
Заговоривший Чита произвел больший эффект, нежели самоубийство.
- Би-лять! Собакым! - повторил косноязычный дебил, глядя на самоубийцу.
Я понял, кому адресовано ругательство.
Так прошла первая неделя моего лечения. Потянулись однообразные дни, изредка нарушаемые событиями местного значения.
Из окна второго этажа выбросился больной и разбился насмерть. Говорили: инженер с крупного завода. Воевал с заводской мафией. Его предупреждали - он не понял, продолжал бомбить письмами и заявлениями различные инстанции. Подсуропили вялотекущую шизофрению и отправили к нам. А здесь с такими разговор короткий: строптивым - сульфозин, себе на уме - по полкило психотропной дряни в день, пока не превратишься в тупое в покорное животное.
Умер старик маразматик, швырявшийся калом, оттяпав от отмеренного ему Борисом срока лишние дни. Пару пива выиграла Ленок. Родная дочь так ни разу и не пришла.
Меня перевели из наблюдательной к тихим. Там режим был помягче. От нечего делать день-деньской бил пролетки по длинному больничному коридору. С тихими - спокойнее, и можно поговорить. Среди них были и нормальные, попавшие по ошибке или закосившие от армии или от тюрьмы пацаны.
За полгода насмотрелся всякого. Некоторые шизики, например, писали стихи. Дома они рассылали их в различные редакции. На чистую галиматью столичных дураков редакции добросовестно присылали доброжелательные ответы. Вирши некоторых публиковали, а один так и носил с собой полуистертую газетную страницу с мелко набранным неплохим стихотворением.
Глядя на больных, брался за бумагу и я. Но стихи не шли - не было вдохновения. Зато рисовал, и медсестра Наташа Триус как-то сказала, что пошлет рисунки на конкурс в "Пионерскую правду" или в "Крокодил". Я был польщен.
Из моей палаты "ушел" пацан-уголовник. Ушел зимой, в одной больничной пижаме, через верхнюю фрамугу. А она открывалась всего лишь на ширину ладони. Беглеца взяли дома на второй день и швырнули в наблюдательную.
Им занялась Ленок с санитарами, и раздались истошные вопли:
- Начальник!.. Атас!.. Все путем!.. Не надо!.. Ленок!.. Я больше не буду!.. А-а-а!.. Суки!.. Пидоры!.. Фашисты!.. А-а-а…
За окном белый цвет сменился зеленым. За это время подружился с санитарами. Борисом и Владимиром. В общем, неплохие ребята, но работа…
Наступил долгожданный день выписки. Оделся в вольную одежду, попрощался с ребятами, и санитар повел меня на выход. Брякнул ключ-трехгранник, отворилась дверь.
- Ну, Жора, чеши и больше к нам не попадайся! - хлопнул меня по плечу Борис и вытолкнул.
- А на черной скамье, на скамье подсудимых… - неслось из наблюдательной.
Громыхнула за спиной дверь, и песня оборвалась.
Светило солнце. Чирикали воробьи. Бодро шагая с клеймом пожизненного шизика и тридцатью рублями пенсии по инвалидности, думал: "Говорят: если дурак, то надолго. А я спрашиваю: если умный, то навсегда?"
Из открытого окна наблюдательной меня проводили крики двух новичков:
- Слава КПСС!
- Хайль Гитлер!
Дядька, участник войны и ветеран труда, имел кой-какие связи и за небольшую взятку выбил мне однокомнатную квартиру. Когда я узнал об этом, обалдел: и на дураке местные власти поживились. Хотя какая бюрократам разница: с больных людей брать взятки или со здоровых? И так грустно после этого стало, так грустно… Грусть перешла в головные боли, я снова лишился рассудка.
Шли годы - я жил в однокомнатной. Дядька и телефон для меня выхлопотал, и навещал с теткой часто. Но со временем состарились они и один за другим померли. И остался при родственниках круглым сиротой. Никто не навещает. Я не обижаюсь на них. При сегодняшней жизни на умных-то времени не остается, а тут еще и дураков в башке держать надо.
Некоторое время в годы застоя жил гольным дураком, в себя не приходя, а когда КПСС обнародовала перестройку, прозревать стал и накинулся на газеты - уж так вольное слово ласкало душу.
Благодарю Бога - я вновь прозрел и потому продолжаю писать. На чем остановился? А, дядька выбил для меня квартиру. Стал жить в однокомнатной, все для себя сам готовил. Лишь Одно было плохо: пенсия маленькая. Чтоб иметь приварок, начал собирать бутылки; дядька с теткой мой маневр одобрили. Пролетариат любит выпить, и я не знал проблем в подработке. Но, оказывается, в тех местах, где много бутылок, не дремали бичи. Я им не по душе пришелся. Они часто гнали меня из скверов и парков. Бичи, как мужчины, так и женщины, носили с собой стаканы и были тут как тут, когда мужикам не во что было разливать горькую. Потом бичи забирали опорожненные бутылки.
Поняв нехитрый способ, стал и я таскать в сумке стакан. Но не всегда вписывался в такие компании - бичи опережали. Все-таки новичок, да притом робкий.
Бродил по разным местам, вынюхивая бутылки, и скоро допер: у бичей есть свои территории, они их рьяно охраняют. Если появлялся чужак, его выгоняли. Дело иногда доходило до драки.